Вот это и был ответ – ибо если сумеешь построить дом, то он и есть убежище от всего, что может случиться. Мы можем защитить собственную семью – это первый шаг, то, что обязан сделать каждый мужчина. Без понимания, связано ли это с элементом примитивной жизни (дать себе крышу над головой), или просто в какой-то момент жизни ты подумал, а не стать ли архитектором.
(17) В восемнадцатилетнем возрасте я брал уроки живописи. Они начинались в десять утра каждую пятницу, но я просыпался на пару часов раньше – поразмыслить, что сегодня буду рисовать. При виде белого холста меня охватывал ступор – в голову не лезли ни тема, ни знания из предыдущих занятий, преподаватель время от времени подходил взглянуть, как я продвинулся в своих размышлениях, и советовал изображать первое, что придет в голову, ибо это и называется рисовать. В следующее занятие все началось сначала, невзирая на два часа моих раздумий перед приходом, я так и сидел не шелохнувшись, не выдумав темы (или такого сюжета, который заслуживал бы, чтобы его нарисовали). В конце концов я замазал холст одной краской и обратным концом кисточки принялся царапать на нем какие-то фразы. Больше я на эти занятия не приходил.
(18) Только один-единственный раз я подумывал сделать татуировку – в сорок один год: маленькими буквами написать на внутренней стороне запястья RAF – Rien à foutre, «Да пошло оно все». Один друг посоветовал мне эти буквы как лозунг, который следует вспоминать в моменты чрезмерной зависимости от непреодолимых внешних обстоятельств, восприимчивости к чьим-то обвинениям или чрезмерному принуждению. Три этих буквы – напоминание о самом простом: о праве, о том, что ты вполне можешь оторваться от всего неприятного, когда тебе это необходимо. Хотел вытатуировать их, чтобы не забывать об этом.
(19) Письмо, полученное от отца (отпечатано на машинке его секретаршей), заканчивалось так:
N. В. Если я правильно помню, это было в Марракеше – там я видел одного мужчину, до странности похожего на тебя, по крайней мере в профиль. Вот его координаты:
Пьетро Муньяни
улица делле Баллодоле 9/34
Флоренция
Тел. 055/400511 – в кабинет 055/2477383.
Может быть, ты когда-нибудь случайно с ним встретишься.
(20) Мне шесть лет, и я угрожаю сестрам (старшим) выжечь им глаза, тряся зажатым в руке спичечным коробком, если они не переключат телевизор на другую программу. Еще бью тарелки. И когда терпение лопается, кулаком разбиваю макет самолета, над которым до этого работал.
(В сорок четыре года я такого больше не делаю.)
12Отношение к другим
(1) Во время фестиваля я встречаю в холле отеля одну женщину; она мне знакома, у нее такое же впечатление. Мы вместе стараемся вспомнить, где виделись, это продолжается какое-то время, и тут я соображаю, что она ведет передачу о кино, которую беспрерывно гоняют по каналу кабельного телевидения (чтобы заполнить тарифную сетку для страдающих бессонницей), и я случайно включал эту передачу несколько раз. Говорю ей, что сейчас мы не вспомним, но, может быть, потом.
В тот же день какой-то мужчина останавливается и приветствует меня, его лицо мне совершенно незнакомо, разве что отдаленно о чем-то напоминает, но он разговаривает со мной так, будто у него нет никаких сомнений, что мы прекрасно знаем друг друга. Я пытаюсь вспомнить, но нет, действительно не могу и уверен в этом. Он напоминает, что неделей раньше мы два часа просидели рядом на служебном совещании.
(2) Мне четырнадцать лет, я вхожу в дом и уже в коридоре вдруг ощущаю какой-то странный дискомфорт. Открываю дверь в гостиную – и вот десяток человек, обступивших мою мать, желают мне счастливого дня рождения (впервые в жизни меня поздравляют в форме сюрприза). Первая мысль, приходящая мне в голову, – нет, собравшиеся здесь мне не друзья, то странное чувство, какое я испытываю, превращает все это в неловкую выходку, но я и виду не показываю.
(3) Мне одиннадцать лет, первое апреля в деревенском доме бабушки с дедушкой, мои кузены по традиции готовят разные розыгрыши. Хочу покататься на велосипеде – мой велик вместе с другими прицеплен к ряду в гараже, куда мы все их ставим. Когда мне удается его отстегнуть, вижу, что у него спущены шины и сбилась цепь. Это становится все несмешнее по мере того, как розыгрыш за розыгрышем настигает именно меня, как будто все против меня сговорились. И еще: в тот же вечер я наконец ложусь в постель – простынь сложена пополам, прыгнуть в кровать не получается, и хочется расплакаться. Понимаю, что можно смеяться над всем и вместе со всеми, но только при условии, что предметом розыгрыша является не всегда один и тот же объект.
(4) Мне десять лет, я у бабушки с дедушкой и стою лицом к стене: мы играем в прятки с мячом, я считаю до десяти и поворачиваюсь. Ищу последнего кузена, который спрятался довольно далеко от мячика (если он ударит по нему, то освободит остальных). Я нахожу его раньше, чем он успевает это сделать, выкрикиваю его имя. Он бросается на меня и начинает колотить. Я вдруг понимаю, что игра – понятие относительное.
(5) Мне четырнадцать лет; в дневнике в конце учебного года в графе «Поведение» замечание:
Слишком развязен с окружающими.
(6) Мои дедушка с бабушкой (по линии отца) только два раза за всю совместную жизнь устраивали званые ужины – поскольку им казалось опасным наблюдать, как ослабляются узы, связывающие пару. И наоборот – однажды я встретил кое-кого, кто сказал мне, что у него шестьдесят очень близких друзей, впору сформировать из них личную гвардию на случай трудной жизненной ситуации. Два званых ужина – это слишком. Шестьдесят друзей – тоже слишком.
13Писательство
(1) Когда мне было восемнадцать, я писал непонятные тексты, набор слов, никто не мог найти в них ни малейшего смысла, если не сказать – просто незавершенные обрывки. Я набрал эти тексты на компьютере, скрепил несколько страниц. Прошу друга прочесть их – и вот он возвращает мне текст с припиской в конце:
Ты делаешь успехи, Шарло, это почти читабельно!
(2) Я пишу, чтобы хорошенько переварить окружающий мир, или по крайней мере так я сказал самому себе, когда опубликовали мой первый роман. Я говорил то же самое всем, придерживаюсь этого же, так продолжается и по сей день. Работа по поглощению, перевариванию, фильтрации и извержению; как и вообще все в этой жизни.
(3) В моем первом романе, «Маршрут по кругу», героем руководит нечто вроде животного страха, смеси робости с возбуждением, которые заставляют его высовываться, действовать, это поиск большего, нежели то, что он определяет как данность. В те времена, когда я еще не занимался писательством, я снимал на «полароид» всех, кто заходил ко мне домой, и просил написать сверху девиз или главное правило жизни. Моя мать на двух своих фотографиях, сделанных в разные годы, написала одну и ту же фразу: Ты способен на большее, чем ты есть (Лодевик ван Грутхусе[12]).
В том же романе персонаж занимает пустующий кабинет с номером 144 в компании, куда его никто не принимал. Спустя много лет после написания я нашел полотенце, выданное мне еще в пансионе. На нем была нашита этикетка с номером ученика – его мне присвоили там, и все три года, пока я там учился, я ходил с этим номером: 144. Работа по перевариванию в писательстве большей частью проходит бессознательно.
(4) Чем больше людям лет, тем больше они читают эссе и рассказы, а не романы. Возможно, потому, что горизонт ужимается, сужая пространство для проецирования этих историй на себя? Потому что уже и так напроецировались (использовав свою квоту на воображаемые жизни)? Или потому, что наступает момент, когда мы становимся требовательнее к выдумкам или больше не ищем в них того самого утешения? Или потому, что нет ничего лучше реальности, ничего лучше, чем погрузиться в нее обеими ногами?
Задаюсь вопросом, может ли такая эволюция произойти и с тем, что пишу сам.
(5) По мнению испанского писателя Хавьера Серкаса, роман – жанр не отвечающий, а вопрошающий:
Написание романа состоит в том, чтобы поставить перед самим собой сложный вопрос и сформулировать его самым сложным способом, каким только можешь, а не для того, чтобы ответить на него или ясно и недвусмысленно намекнуть на способ ответа; написание романа состоит в том, чтобы погрузиться в загадку, дабы придать ей неразрешимость, а не разгадать (если только придать ей неразрешимость не означает именно этого – единственного – способа разгадать ее). Эта загадка есть слепое пятно, и лучшее, что могут сказать романы, исходит именно из этого пятна: через избыточное безмолвие смысла, через воображаемую слепоту, эту светящуюся тьму, эту неясность, не имеющую конца. Это слепое пятно и есть то, кем мы являемся.
В этом смысле мне в принципе очень нравится заниматься писательством (но не наукой).
(6) Дожив до семидесяти девяти лет, успев написать за пятьдесят три года тридцать один роман, Филип Рот принимает решение прекратить сочинять истории. Он наклеивает на свой компьютер стикер с напоминалкой: Борьба с писательством окончена (The struggle with writing is over) и заявляет в интервью «Нью-Йорк Таймс»: Я каждое утро смотрю на эту фразу, и она придает мне сил. Чтобы не забыть. Ибо если решение писать каждый раз принимается заново, то и решение не писать – тоже.
(7) Однажды один студент в комнате общежития Нью-Йоркского университета, где я проживал, когда мне было восемнадцать, протянул мне лист бумаги, на котором написал:
I.D. (Identity Document)