А бабушка его, Надежда Владимировна, душевный человек, оказывается. Все два дня, пока мы ехали, разговаривали с ней. Ох и натерпелась она! Выговориться давно надо было ей, да некому. Все в проблемах своих. А тут я. Душевная женщина, а еще уставшая и одинокая.
Бабушка
Уж и думать не думала, что человека такого встречу. Выслушает, посоветует. Сердечный, что там говорить. Где же ты раньше был, Пантелеич? Как нам тебя с Костиком не хватало.
Костик
Всю дорогу бабушка с Пантелеичем разговаривали. А я играл на гармошке. Это просто! А еще красиво. Пантелеич научил меня нескольким красивым мелодиям. Потом – я его своим. Правда! Я придумал несколько песен. А Пантелеич их выучил и начал играть. Они ему понравились.
Потом мы приехали. Бабушка сказала, что нам пора выходить. Но почему? Зачем?
– Нам же так хорошо с Пантелеичем! Но ему надо ехать дальше. Бабушка, давай пригласим его к себе! Или давай поедем вместе с ним! Я еще придумаю мелодий. Красивых! Я буду учить им Пантелеича, – я пытался уговорить бабушку.
Она меня понимала, правда. Но поделать ничего не могла. Ей тоже понравилось с Пантелеичем. Иначе она не разговаривала бы с ним так долго. И ему. Только мы должны были остаться, а он – ехать дальше. Это обряд: делать то, чего не хочешь. Обряд слушаться того, что говорят билеты!
Я понял, что мы расстанемся. А еще то, что мне надо отдать губную гармошку! Но у меня так здорово получалось играть! Мне так понравилось! Всем понравилось, как я играю. Всем: бабушке, Пантелеичу. Я заплакал. Бабушка стала утешать меня. Она говорила, что купит мне такую же гармошку в ближайшем магазине. Но вдруг она будет плохой? Вдруг она не сможет так же здорово играть? Но эта гармошка – не моя. Я должен вернуть ее. Но я хочу помнить Пантелеича. Я хочу, чтобы что-то напоминало о нем. Я боюсь: а вдруг я забуду его?
Пантелеич меня понял. В это время тепловоз загудел. Он хотел, чтобы все вернулись на свои места. Он должен был ехать дальше. Мы уже прощались на перроне. Бабушка благодарила Пантелеича. Он – бабушку. Это тоже обряд. Всегда надо говорить «спасибо» и «пожалуйста». Взрослые так и поступают. И Оля. А Сережа с папой – нет. Наверное, потому они теперь такие одинокие. И я одинокий. Я уже понял это. Поэтому я держу в руке свой ярко-оранжевый мячик. Бабушка знает, что он для меня важен. Поэтому она достала его из шкафа. И взяла его с собой. Она дала мне его сейчас. Она поняла меня!
Проводница позвала Пантелеича. Поезду надо ехать дальше. Как жалко! Я не хотел, чтобы он уезжал.
– Не переживай, хлопчик! Все хорошо будет у тебя, – потрепал меня по голове Пантелеич. – Это тебе. Держи!
Протянул он мне свою гармошку. Потом живо запрыгнул в вагон, и поезд тронулся. Наверное, он специально ждал этого момента. Наверное, гармошка ему очень дорога. Как мне оранжевый мячик. Но я не могу, чтобы он расстался со своим другом! Бабушка как раз отпустила мою руку. Я побежал за вагоном. Я протянул свой мячик Пантелеичу.
– Возьмите! Он тоже мне очень дорог. Как вам гармошка!
Пантелеич
Все, что осталось дорогого у меня, – гармоника эта да рюкзак. Я сначала обрадовался, когда мальчуган на ней играть начал. Потом, когда выходить им с бабушкой время пришло, понял: нельзя отбирать ее. А жаль как! Уж и не знал что делать. Хоть ты сквозь землю провались!
Бабушка, понятно, говорит ему, что нельзя чужие вещи забирать. Да и он сам понимает. Не глупый. Тянет мне ее, а сам, гляжу, вот-вот расплачется.
Потом прощались. Я ее адрес записал, она – мой. Спишемся. Глядишь, и в гости к ним заеду. Хотя вряд ли. Смотрю на нее и понимаю: не свидимся мы больше. Судьба не сведет. На перроне стояли когда, понял: нельзя так. На мальчонку посмотреть – аж сердце щемит. Уже и проводница зовет: отправляется поезд вот-вот.
Решился-таки! Достал гармонику и в вагон. Не передумать чтобы. А он. он следом побежал. Мячик мне свой тянет. Наверное, тоже много он для него значит. Всю дорогу рядом держал. Я сохраню твой мячик, обязательно!
Что же я, дубина старая, имя-то его не спросил? Иришке рассказал бы.
Темно. Одиноко и страшно. Даже ночью в комнате больше света, чем здесь.
Я знаю это место. Оно разное. Светлое или темное. Я люблю его, когда светло. Когда темно – боюсь. Мой друг тоже. Он приходит, когда светло. Темнота пугает его. Она холодная. Она прячет что-то страшное.
Свет!
Я слышу, он близко. Он скачет. Я не дышу. Я жду.
Много раз я видел, как он появляется. Прямо из воздуха. Он скачет, отскакивая от него. У моего друга нет тени. У всех есть, а у него нет.
Я хочу достать его. Я бегу. Я тянусь. Но у меня ничего не выходит. Я знаю: когда-нибудь у меня это получится. Тогда изменится все. Но сейчас не время. Я почувствую, когда придет пора.
– Как зовут-то нас? – В дом вошел здоровенный лохматый дядька. Точь-в-точь как домовенок из мультика! Только гораздо больше и старше.
– Костя, – ответил я.
– Что-то не расслышал. Как бишь тебя? – наклонился он ко мне поближе. – Старый стал совсем, тугой на ухо – страсть!
– Костик, – подсказала ему бабушка.
– Ну будем здоровы, Костик, – улыбнулся дядька. – Меня Михалычем кличут, – он протянул мне ладонь. – Будем знакомы. Бориса сыночек с Юлей-то?
Бабушка грустно кивнула головой.
Это его обряд. Жать руки. Я это понял. Я протянул ему свою ладонь. Он крепко сжал ее и несильно потряс. Хороший обряд! Мне он понравился! Правда.
– А сколько лет-то тебе Костик? – снова спросил Михалыч.
– Девятнадцать, – за меня ответила бабушка.
– Девятнадцать?
– Девятнадцать, – кивнул я.
– Мать честная! Я а все Костик да Костик! Дубина старая! – Михалыч шлепнул себя ладонью по лбу. – Константин, стало быть. Константин Борисович. Никак нельзя в таком возрасте без отчества. Потому как порядок такой. А я – просто Михалыч, – вновь протянул он мне свою ладонь.
Михалыч
Мальчуган-то того, шустрый. Толковый, хоть и говорят про него всякое. А и пусть говорят. Все попусту. Про меня вон тоже говорят все кому не лень, я мне с того не худо и не хорошо. Ну и пусть! Хоть время займут, раз заняться больше нечем.
Напуган он, конечно, как без этого. Ну да и мы – не дураки, чай. Понимаем. Я-то чуть было не поперхнулся, когда Надежда ко мне в ту ночь пришла. В слезах, растрепанная. И сказать-то толком ничего не может, только и шепчет: «В город мне надо, Михалыч, в город». Ну, ясное дело, никак тут не откажешь. «Да какие деньги, Надежда? Убери их. Мне и брать-то их с тебя страсть как стыдно!»
Усадил, значится, на поезд – она и уехала.
Почти два месяца ни слуху ни духу, и тут – на тебе, с внучком приехала. Я уж и так и сяк думал, потом решил-таки: «Дай, – думаю, – навещу. Соседи, как-никак. Хоть на внучка взгляну, познакомлюсь».
Тут пустобрехи разные болтают всякое. Даун, мол, больной. Больной, так вылечим! Даун – имя странное, ну и ничего. Главное, чтобы человек хороший был.
К дому их подъехал, смотрю, народ-то вокруг собрался. Шушукаются о чем-то. Надежда, мол, дауна привезла. И давай чушь молоть всякую. Аж слушать противно! Ну понятное дело, разогнал я ведьм этих старых. Не люблю, когда народ языками попусту мелет. Страсть как не люблю! Разогнал, значит, их всех, кепку поправил и к Надежде в дом.
Надежда суетится, понятное дело. Ей без этого никак нельзя. Обрадовалась. Не ждала, говорит, в гости никого. Стыдно, говорит, страсть как, что сразу не показала внучка.
Да будет тебе, Надежда! Что я, не понимаю? Гостя сначала устроить надо у себя. Накормить, напоить, дать отдохнуть. Потом уже с соседями знакомить. Положено. Порядок потому как такой. То я без приглашения приехал. Так за это извинения прошу. Гостинец вот тоже привез. Потому как нельзя в гости с пустыми руками. Порядок потому как такой!
Я чего приехал-то. Человек новый появился, занять чем-то надо. Нельзя гостя без внимания оставлять. Положено гостей с почетом встречать, чин-чином чтобы все. Ты вон, Надежда, как с утра уходишь в огороде своем копаться, так до вечера и не сыскать тебя. Это что же, ему теперь с утра и до вечера самого в земле ковыряться? Не для него это дело. Не мужское оно. А сам, значится, мальчугану и подмигиваю: «Вот как на тракторе прокачу тебя, на рыбалку свожу, уху делать научу да на мотоцикле кататься, так сразу поймешь, что такое жизнь настоящая!»
Да ты не робей, хлопчик! Здесь хорошо! Тебе понравится, Константин Борисыч. Потому как не город это. Есть где развернуться!
Бабушка
Вот уж и не думала, что Михалыч сам придет познакомиться с Костиком. Только приехали, а уже и слух прошел: Надежда, мол, дауна привезла. Все на улицу повысыпали. Интересно всем поглядеть. Он вам что, зверь в зоопарке, что ли, чтобы на него пялиться? Перепугали Костика до полусмерти. Он в комнату забился от окна подальше. А эти-то ничего, стоят, ждут, когда выйдет. Старухи в основном-то древние. Ну, чего им по домам-то не сидится!
А я на Костика гляжу и не знаю, что делать с ним. Тут особо не разгуляешься. Вся деревня – пять домов. Все жители – старики. Хоть бы один ребенок был, уже веселее было бы. Я вон в огороде весь день ковыряюсь. С собой тебя каждый день водить, так скучно тебе здесь будет. С соседями знакомить.
А тут на тебе – Михалыч пришел. Соседок-то поразогнал живо. Руками машет, кричит. Уж и слушать меня не стал, сразу с Костиком возиться. Разговаривает с ним, рассказывает, показывает что-то. А Костик-то и говорить не умеет, так Михалыч того и не замечает! Словно понимает он все, что внучок-то ему говорит.
Костик
Мамы не стало, когда снег только-только растаял. С тех пор многое изменилось. Наступила жара. Я переехал к бабушке в деревню. Папа не хотел меня отпускать. Он боялся, что останется один. Кто тогда будет слушать его рассказы про работу? Про Фирсова? Про Сергеева и мистера-дристера? Сережа – вряд ли. Сережа и без того занят.