Партизан, не поднимая глаз на Федота, разулся и снял шаровары.
– Ну, а теперь вот тебе бог, вот порог, – показал Федот артистическим жестом сначала на иконы, потом на дверь. – Давай убирайся к черту. Да не вздумай сюда еще заявиться. Тогда я тебя, барандера этакого, на месте пристрелю.
– Ты мне теперь сам не попадайся в темном закоулке, – проговорил партизан.
– Что?! – заорал Федот, снова хватаясь за маузер. Партизан задом открыл дверь, прыгнул с верхней ступеньки крыльца на землю, потом в седло своего коня и унесся из ограды.
При виде постыдного бегства партизана Никула преисполнился самыми нежными чувствами к Федоту и более искренне, чем раньше, стал благодарить его. Федот в ответ только криво и загадочно улыбался, а потом сказал:
– Ты, Никула, меня лучше не благодари. Как ты, брат, хочешь, а эти Епифановы сапоги я у тебя заберу. Я у Епифана целый год в работниках жил, горб свой гнул не жалея, а он мне при расчете десяти рублей недодал, хоть я и всех-то денег тридцать рублей с него должен был получить. Да что тебе говорить. Ты и сам знаешь, какой скупердяй Епифан. Хотя и не стоят эти сапоги тех денег, я их беру. Ты Епифану так и скажи, если мы уйдем, а он вернется и станет с тебя сапоги спрашивать.
– Да ведь он меня убьет, Епиха-то. Разве ты, Федот, не знаешь его? Пожалей ты меня, оставь эти чертовы сапоги, – взмолился Никула.
Но уговорить Федота было невозможно. Епифановы сапоги остались у него.
XV
От Нерчинского Завода партизанские полки устремились на юг и на запад. Во всех пригородных селах примыкали к ним десятки новых бойцов.
В полдень Первый полк занял Горный Зерентуй, истребив в нем дружину из бывших надзирателей и чиновников Нерчинской каторги. Один из надзирателей, засев на чердаке солдатской казармы, отстреливался до последнего патрона. Когда его убили и сбросили оттуда, Роман узнал в нем того самого Сазанова, который заезжал на пашню к Улыбиным с Прокопом Носковым, разыскивая беглых каторжников.
Из Горного Зерентуя полк немедленно двинулся на поселок Михайловский. Там он был атакован Первым Забайкальским казачьим полком, понес потери и вынужден был повернуть на север, к Орловской. Теперь Роман уже не сомневался в том, что побывает дома. О смерти отца он еще не знал и думал, что тот все продолжает служить в дружине.
Был теплый майский вечер. Широкая долина Верхней Борзи, покрытая первой травой, нежно и радостно зеленела. На каждом кусте весело распевали желтогрудые клесты, цвенькали крошечные синицы, бормотали дикие голуби. У самой дороги, по которой проходили усталые, запыленные сотни, мирно паслись косяки гулевых лошадей, большие стада коров. Суетливые галки-проказницы с криком носились над лугом и садились отдыхать на спины коров. В синих озерах плавали гуси-гуменники и утки всевозможных пород. Здесь были косатые крохали и серые кряквы, нарядные мандаринки и пепельно-голубоватые чирки-свистунки. И гуси и утки не улетали при виде людей, а только спешили уплыть подальше от берега. Завистливыми глазами смотрели на них завзятые охотники из партизан, и в проходящих колоннах то и дело слышались их возбужденные голоса.
Сотня Романа шла на этот раз в арьергарде. Ординарец Романа вел за собой заводского коня, на котором с привязанными к стременам ногами сидел захваченный в Горном Зерентуе семеновский юнкер, сын начальника Нерчинской каторги полковника Ефтина.
С неживым лицом, с опухшими от слез глазами, трясся молоденький юнкер в седле, держась за обитую серебром луку. Всего неделю назад приехал он на каникулы из Читы и не гадал, не чаял, что ему уготована такая судьба. Роман, спасший юнкера от разъяренных шаманских приискателей, собиравшихся сразу же прикончить его, испытывал к нему одновременно презрение и жалость. Среди партизан было много бывших каторжан, которые на собственной шкуре испытали, что за человек был полковник Ефтин. И можно было не сомневаться, что за грехи палача-отца добьются они обвинительного приговора юнкеру в куцем мундирчике. Суровые нравы того времени не оставляли для него никаких надежд.
Юнкер, видя в Романе своего единственного заступника, несколько раз спрашивал у него в дороге:
– Скажите, товарищ, меня расстреляют, да? – и давился слезами.
– Ну вот тебе! Так сразу и расстреляют, – утешал его Роман. – За что расстреливать-то? Взяли тебя заложником. Скорее всего разменяют на какого-нибудь партизана, попавшего к семеновцам в плен.
– Это правда? Вы не обманываете меня, товарищ? – зажигались надеждой глаза юнкера.
– Конечно, правда. Все дело в том, чтобы беляки на такой размен согласились.
На короткое время юнкер оживлялся, а потом снова впадал в оцепенение и, таясь от Романа, горько-горько плакал.
Отстав от своей сотни, взглянуть на него подъехал шаманский приискатель, татарин Малай, отец которого отбыл десятилетний срок на Нерчинской каторге.
– Зачем ты его таскаешь? – сказал он Роману, свирепо вращая круглыми коричневыми глазами. – Устрой ему секим башка – и с плеч долой. Смотреть мне на него тошно. Отец его моему папашке морду бил, мучил. Не могу терпеть такой падла, – плюнул на юнкера Малай.
– Катись-ка ты, Малайка, подальше! Нечего к парню вязаться.
Малай показал юнкеру язык, обругал его по-татарски и ускакал. В сумерки южнее поселка Байкинского на передовой партизанский отряд нарвались убегавшие из Мунгаловского семьи Архипа Кустова, Платона Волокитина, Серафима Каргина с ребятишками, Дашутка с Веркой и многие другие.
Завидев скачущих им навстречу партизан, беженцы решили, что пришел их последний час. Бабы и девки начали молиться Богу, ребятишки заплакали, стали зарываться под подушки и узлы с одеждой.
Татарин Малай очутился около беженцев одним из первых. Раньше, работая в старательной артели, он часто бывал в Мунгаловском. У Кустовых, Волокитиных и Барышниковых часто покупал для артели муку и мясо и знал каждого человека в этих семьях.
– Э, мунгаловские барыни-сударыни! – скаля зубы, воскликнул он, подскакав к беженцам. – Куда это вы побежали?
– В гости поехали, а не побежали, – смело ответила ему Дашутка.
– Где же это нынче престольный праздник? Не слыхал, не знаю. Скажи лучше, что удираете, барыни-сударыни. Мы вам за это секим башка устроим.
– Зачем же ты баб, Малай, пугаешь? – прикрикнул на него один из партизан.
– Зачем пугаю? А ты знаешь, что эта за мадамы? Это мунгаловские буржуйки. От нас бегут, собачья кровь.
– А кони-то у них добрые, – сказал тогда партизан на сивой низкорослой кобыленке. – Я свою сивуху вот на этого воронка сменяю, – показал он на каргинского коренника.
– А я своего кабардинца без придачи тебе, девка, за твоего гнедка отдам, – обратился к Дашутке чубатый скуластый парень и спрыгнул с седла.
– Правильно. Раз это буржуйские кони, бери, ребята, какой кому нравится. Хозяева у них небось в белых ходят.
– Все в белых. Верно, – подтвердил Малай.
Скоро лучшие кони беженцев были выпряжены. Партизаны заседлали их и, оставив взамен своих выморенных переходами сивух и саврасок, ускакали дальше.
– Что же теперь делать будем? – спросила Серафима Дашутку. – Одни коней взяли, другие и нас порешить могут.
– Домой надо ехать. Давайте запрягаться и поедем, – сказала Дашутка.
В это время показались главные силы полка. Кузьма Удалов подскакал к беженцам, спросил:
– Это что за табор, гражданочки?
– От вас бежали по дурности, да на вас же и нарвались, – сказала Дашутка.
– А что ж от нас бегать? С бабами мы не воюем.
– Да ведь про вас всякое наговорили. Вот мы и поверили.
– Коней у вас уже подменили, что ли?
– Подменили ваши, которые передом ехали.
– И правильно сделали. В другой раз бегать не будете. Возвращайтесь-ка поживее домой, лучше будет, – посоветовал им Кузьма и уехал, сопровождаемый ординарцами.
Причитая и охая, ругая самих себя, принялись женщины запрягать оставленных им лошадей. Добротная казачья сбруя приходилась не по плечу этим богоданным одрам, хромым и костлявым. Хомуты были велики или тесны, а на подпругах седелок, чтобы застегнуть их, приходилось прокалывать новые дыры. Партизаны проезжали мимо и, догадываясь, в чем дело, беззлобно подшучивали над женщинами:
– Добегались…
– С чего это в цыганы-то записались?
– Всучили вам кляч, нечего сказать! На себе их теперь потащите.
Было уже совсем темно, когда поравнялась с беженцами сотня Романа.
– Что за люди? – окликнул он женщин, остановив коня, и услыхал в ответ обрадованный голос Дашутки:
– Роман!
Она кинулась к нему, счастливо всхлипывая и поправляя платок на голове.
– Ты откуда тут взялась?
– Ой, и не спрашивай лучше, Рома. От вас, бабы глупые, убегали. Да и я за ними увязалась… Ох, и натерпелись мы страху-то! Малайка зарубить нас хотел, да другие, спасибо им, не дали. А вот коней у нас всех подменили.
– Ну, это не беда. Других наживете, – черствым голосом сказал Роман, недовольный тем, что Дашутка оказалась среди беженцев. – И с чего это ты бегать вздумала? Денег много накопила? Бегать от нас нечего, мы не звери какие-нибудь.
– И не побежали бы, да в поселке такое содеялось, что лучше и не говорить. Вас теперь многие пуще огня боятся.
– С чего же это?
– А ты разве ничего не слыхал? Ведь твоего отца зарубили и всех низовских фронтовиков.
– Отца убили? – качнулся Роман в седле, как от удара, и на засыпанном звездами небе не увидел ни одной звезды. Судорожно глотнув воздух, спросил: – Кто убил-то?
– Каратели к нам приходили. Сергей Ильич им и выдал всех, на кого зуб имел. А на твоего отца он из-за тебя крепче всех злобился.
– Вот это обрадовала ты меня! – проговорил Роман и с ненавистью взглянул на юнкера, которого все еще возил за собою. – Раз съели отца и фронтовиков, пусть и от нас теперь пощады не ждут!..
В это время к нему подошла Серафима Каргина:
– Здравствуй, Роман Северьяныч.
– Здравствуй. Значит, съели твой муженек и Сергей Ильич моего отца? Ну, да ничего. За нами не пропадет.