енной кухне до поздней ночи, коротая время в неторопливых обстоятельных разговорах.
В один из таких вечеров Герасим, ездивший днем на базар в Нерчинский Завод, сообщил Андрею Григорьевичу и Северьяну, что своими глазами видел, как покупал Елисей Каргин сапоги и папаху на приз. У Романа при его словах сразу загорелись глаза. От Герасима это не ускользнуло, и он, посмеиваясь, спросил, не думает ли Роман нынче попробовать отвоевать приз.
– А на каком коне пробовать-то? На наших не попробуешь, – угрюмо буркнул он себе под нос.
Северьян терпеть не мог, когда при нем хулили что-либо в его хозяйстве. Он напустился на Романа:
– А чем тебе Гнедой не конь! Ты не смотри, что он тяжел на ногу. Он зато ничего не боится. Его снежками с дороги не своротишь, ежели седок на нем добрый будет… Только вот за тебя я не ручаюсь. Усидишь ли? – подзадорил он Романа.
Задетый за живое, Роман сказал:
– Усижу. Не беспокойся.
– Усидит, – подтвердил Герасим и обратился к Андрею Григорьевичу: – А ты, отец, как думаешь?
Андрей Григорьевич погладил бороду, приосанился:
– Ежели в меня Ромаха, то усидит. Я в свою пору эти призы не раз брал.
– Тогда в чем же дело? Пусть снаряжается, – согласился Северьян.
После этого вечера принялся Роман готовиться к масленой, заботливо выхаживать Гнедого. Каждое утро кормил он его отборным овсом, водил проминать на поскотину. В ясные дни обливал его теплой водой и, накрыв попоной, ставил на выстойку за ветер. И через две недели толстобрюхий, толстоногий Гнедой сделался стройным, подбористым конем, на котором можно было хоть сейчас идти на службу. Андрей Григорьевич помогал Роману советами и частенько поругивал, если он что-нибудь делал не так, как следует. А Северьян тем временем постарался исправить свое форменное седло. Он переменил у седла заднюю подпругу, перевязал стремена, прошил ремешками нагрудник и набил коровьей шерстью седельную подушку. Не поленился он сшить Гнедому из белой сыромятной кожи новую уздечку, украсить ее медными кольцами и бляхами. Хотелось ему, чтобы выглядел под сыном Гнедой, как следует выглядеть доброму казачьему коню.
Однажды, выехав проминать Гнедого, Роман повстречал на дороге возвращавшегося с дровами Семена Забережного.
– Ты, паря, не в службу ли собрался? – спросил его Семен. – С чего это ты коня проминать вздумал?
– Да ведь скоро масленая.
– Вон ты куда метишь? Ну-ну, попробуй, авось и оттяпаешь приз… Дружков-то себе на подмогу много подговорил?
– На какую подмогу?
– Вот тебе раз? Да ты что, вчера родился? Неужели ты думаешь один на осаду ехать?
Роман поспешил сознаться, что так оно и есть.
– Ты думаешь, в прошлом году Петрован Тонких в одиночку работал? Черта с два. Знаю я их, верховских-то. Человек десять, не меньше, помогали Петровану.
– Да ведь это не по правилу.
Тогда Семен сказал Роману, что на правила верховские плюют. Они знают, что в одиночку приза не завоюешь, а поэтому заранее сговариваются действовать сообща. И действуют очень хитро. Только доберется до флага один из их компании, как они стремятся окружить его тесным кольцом. Со стороны глядеть – они флаг у него как будто стараются отнять, а на самом деле заслоняют его от тех, кто не в сговоре с ними. Только таким путем и отвоевывают они приз четвертый год подряд.
Семен посоветовал Роману сколотить крепкую компанию из низовских казаков и действовать всем вместе. Он снял рукавицы и, загибая на левой руке пальцы начал перечислять тех, кого следовало бы привлечь в компанию. Насчитал он четырнадцать человек.
– Вот таким манером ты утрешь верховским нос. А иначе нечего и хлопотать напрасно, – закончил Семен.
Отъехав от него, Роман решил, что раз верховские мошенничают, то не стоит и связываться с ними. Пусть забирают себе и нынешний приз. Но скоро переменил свое решение и сказал, что он не он будет, если не удастся ему нынче перехитрить верховских. Вернувшись домой, Роман отправился к Герасиму, переговорил с ним, а потом пошел по своим дружкам. И в тот же вечер заручился согласием двенадцати человек. Назавтра он снова встретил Семена, и тот похвалил его:
– Молодчина! Теперь другой коленкор выйдет. Давно богачей осадить надо. Не одним им казаковать. Я сам с вами поеду, раз такое дело. Поднесем мы им пилюлю.
Когда наступил долгожданный прощенный день, Роман поднялся с постели задолго до света. Еще не успело выкатиться из-за сопок солнце, а у него уже был давно накормлен и напоен теплой водой конь, приготовлено все необходимое. Он сводил коня на короткую проминку и привязал к столбу на выстойку, а сам, чтобы как-нибудь скоротать медленно тянувшееся время, принялся в радостном возбуждении разметать в ограде перепавший за ночь снежок. Работая, он то и дело поглядывал на ясное, заметно пригревающее солнце и не раз мысленно просил его поторопиться.
С улыбинского крыльца был хорошо виден на приречной луговине снежный город. Политые с вечера водой стены и башни городка сверкали на солнце. Роман часто подымался на крыльцо поглядеть, не собирается ли там народ, не вьется ли уже над зубчатыми стенами трехцветный флаг. Но все еще было рано, и там только появлялись изредка забегавшие туда из улиц собаки.
За долгим и обильным праздничным обедом отец поднес Роману стакан водки и пошутил:
– Ну-ка, брат, хлопни для храбрости. Глядишь, и на коне крепче сидеть будешь.
Роман выпил, и у него приятно зашумело в голове, стало клонить ко сну. Не желая поддаться дремоте, он сразу же вышел на улицу. Взглянул из-под руки на городок, на стоявшее еще высоко солнце и решил пойти к Данилке Мирсанову. Данилку он нашел в огороде. Тот готовился седлать коня.
– Куда собираешься? – спросил он его.
– Надо же хоть раз по улице проехать, на народ посмотреть.
– Тогда подожди меня, поедем вместе.
Роман побежал домой седлать Гнедого.
Немного спустя они ехали с Данилкой по улице к церкви, помахивая нагайками и поглядывая по сторонам. Улица была полна народу. С бугра за церковью катались на больших санях девки. Словно огромный букет желтых, красных и белых цветов сверкали их полушалки, когда они падали с криками и смехом в сани. Под бугром, у ключа, дымилась наледь. Белый пар подымался в ясное небо. На Драгоценке весело синел тальник, и дальние сопки сияли на солнце, как сахарные головы.
Едва Роман очутился на улице, как праздничное настроение захватило его. Захотелось ему скакать на коне в снежную светлую даль, громко и упоенно петь. Он ударил Гнедого нагайкой и понесся в галоп по улице, крикнув Данилке:
– Не отставай!
Проскакав по улице из края в край, они заехали на обратном пути к Семену Забережному. Туда же скоро стали съезжаться и все остальные, кто решил на этот раз бороться с верховскими за приз. Собрались все четырнадцать человек. У Герасима оказалась с собой бутылка водки. Он попросил у Семена стаканчик и стал всех угощать водкой. Едва была опорожнена бутылка, как с улицы донеслись голоса ребятишек:
– Поехали!.. Поехали!..
Все заторопились из избы. Каждый знал, что атаман со свитой наконец отправился к городку. Оживленно переговариваясь, быстро отвязывали коней и вскакивали в седла.
Только выехали из ограды и построились по трое в ряд, как Семен, поднявшись в седле, предложил:
– Споем, что ли? Пусть богачи узнают, что мы не хуже их петь умеем, – и он затянул сильным, немного хриплым голосом:
Из-за лесу, лесу копий и мечей
Едет сотня казаков-усачей…
И все остальные поддержали:
Впереди их есаул молодой
Ведет сотню удалую за собой.
В проулке, ведущем к Драгоценке, встретились с верховскими. Их было человек тридцать. Ехали они двумя группами. Впереди одной был Платон Волокитин в косматой черной папахе. И тем и другим хотелось первыми попасть в проулок. Не желая уступать, и те и другие резанули коней нагайками и понеслись наметом, ломая строй. Первой влетела в проулок группа Платона. Повернувшись в седле, он крикнул низовским:
– Жидки ваши коняги! За нашими им не гоняться.
– Это еще видно будет, – запальчиво ответил ему Семен, сдерживая коня.
В это время хотел проскользнуть в проулок Алешка Чепалов со своими. Но Семен осадил его, рявкнул во все горло:
– Не лезь, вошь, вперед таракана, – и замахнулся нагайкой.
Алешка посторонился.
У городка подъезжавших казаков встречал Каргин, здоровался, приветливо улыбаясь:
– Здорово, орлы!
– Здравия желаем! – охотно отвечали ему.
В воротах городка и на зубчатых стенах уже толпились, запасаясь снежками, ребятишки, парни и даже девки. Роман взглянул туда и невольно вздрогнул. Он увидел там Дашутку. Она стояла на стене с глыбой снега в руках и что-то кричала толпившимся внизу девкам и молодухам; на щеках ее играл яркий горячий румянец. «Везде успеет», – с беспричинным раздражением подумал про нее Роман и в то же время почувствовал, что сегодняшнее состязание приобрело для него особую волнующую остроту. Нужно было постараться не ударить лицом в грязь.
Из поселка торопливо бежали и ехали опоздавшие. Никула Лопатин, яростно настегивая пегую кобыленку, вез в санях кучу подгулявших баб и все время кричал:
– Посторонись, народ! Старух на свалку везу.
А какая-то баба, обняв его за ноги, пела:
Нынче новые права —
Бородатых на дрова.
С молодыми будем пить
И в обнимочку ходить.
Шестью группами выстроились нападающие. От каждой улицы было по группе, а от Царской две. Казаки поглубже нахлобучивали папахи, обматывали лица шарфами, чтобы хоть сколь-нибудь уберечь себя от снежков. Зрители отхлынули назад, раздвинулись вправо и влево. Горяча коня, Каргин выехал вперед, окинул взглядом защитников городка:
– Эй, в городе! Готовы?
– Готовы! – разом отозвались оттуда десятки голосов. Каргин отъехал в сторону, на бугор. Роман видел, как Петрован Тонких подал Каргину дробовик. Каргин трижды махнул им над головой, призывая к вниманию. Роман потуже натянул рукавицы, подобрал поводья. Каргин поднял дробовик кверху. Раскатисто бухнул выстрел.