– Что могу – сделаю, папаша… Лысухин! – крикнул он.
На крыльцо выбежал краснорожий прыщавый казак. Одна нога у него была в сапоге, на другой болталась портянка.
– Помоги старику парня в помещение занести, – приказал ему фельдшер.
– Слушаюсь, – крикнул казак и бросился помогать Северьяну, едва приступая на босую ногу.
Когда Романа положили на топчан, застланный простыней в желтых пятнах, фельдшер прощупал ему пульс и сокрушенно покачал головой. Снимая с раны повязку, он недовольно хмыкнул и выругал Северьяна:
– Что же ты, дуб этакий, грязными лоскутьями рану перевязал? Эх, бить вас некому!
Северьян виновато отмалчивался.
Фельдшер чем-то смазал рану, наложил на нее чистую повязку.
– Ну, старик, если хочешь, чтобы сын в живых остался, сейчас же вези его в Нерчинский Завод. Я твоему горю плохой помощник. Рана у парня скверная, и крови он много потерял. Может быть, доктора его и выходят…
В Нерчинский Завод Северьян прискакал под вечер. Дорогой Роман два раза приходил в себя и просил пить. Северьян останавливался и поил его холодным чаем, который успела налить в туес Авдотья, когда Северьян завертывал из околотка на минутку домой.
Долго стучался он в двери больницы, пока их не открыла сиделка с лунообразным лицом.
– Чего стучишь, как полоумный? Прием у нас давно окончен.
– Сын у меня раненый. Его к доктору скорей надо.
– Доктора нету в больнице. Говорят тебе, что прием окончен. Понимать надо…
– Да как же быть-то?
– А я почем знаю, – сказала сиделка и попыталась у него под носом захлопнуть дверь. Северьян закричал на нее:
– Ты что, тетка, сдурела! У меня сын помирает, а ты нос на сторону воротишь. Крест-то у тебя на вороте есть?
На шум вышла другая женщина в белом халате.
– Вот с сестрой разговаривай, а мое дело маленькое, – показала на нее сиделка.
После того как Северьян пообещал отблагодарить сестру, она согласилась послать за доктором и, не дожидаясь его, принять Романа. С помощью двух сиделок Романа занесли в приемную.
Очкастый доктор пришел недовольный. Его оторвали от ужина с гостями. Обругав сестру, бросил он окурок папиросы в плевательницу и потребовал халат. Сестра подала ему халат и стала разбинтовывать Романа.
– Гм-м… огнестрельная рана, – едва взглянув, определил доктор. – Любопытно… Это кто же его?
– И сами не знаем, ваше высокоблагородие, – поспешил вытянуться Северьян, видевший начальство и в докторе.
Доктор сердито посмотрел на него сквозь очки.
– Я штатский, а не военный. С меня хватит, если я буду просто господином доктором. Понял?
Испугавшийся Северьян торопливо и почтительно кивнул головой.
– Раненого в палату! И живо приготовить все для операции, – распорядился доктор и закончил свои приказания мудреной латынью.
– Господин доктор! Останется он в живых-то? – рванулся к нему Северьян.
Доктор развел руками:
– Я, мой батенька, не бог. Но будем надеяться… Завтра утром придешь справиться. Сделаем все, что можно, а там… будем надеяться.
– Спасибо вам, – прослезился Северьян и с тяжелым сердцем направился к выходу.
Роман пришел в себя и долго не мог сообразить, где он находится. Он лежал в высокой белой комнате с полуовальными окнами. В комнате было полутемно, за окнами стояла густая синева летнего ясного утра. Было слышно, как где-то буйно горланил петух, мычали коровы. Роман попробовал приподняться, но это ему не удалось. По скрипу, вызванному его движением, узнал он, что лежит на пружинной койке. Но все еще никак не мог представить, куда это он попал. Только увидев рядом с собой другую койку, а за ней неясные очертания третьей, понял он, что находится в больнице. «Куда это меня привезли? Вот так штука… А пить-то все еще хочется», – подумал он и огляделся по сторонам. Справа у изголовья своей койки увидел столик, тускло мерцавший масляной краской. На столике стояла эмалированная кружка. С трудом дотянулся он до кружки. В ней было что-то холодное и кислое, очень понравившееся ему. Он выпил все до дна.
Скоро стало клонить его ко сну. Здоровой рукой потянул на себя одеяло, чтобы укрыться с головой. От одеяла пахло застарелым противным запахом мышиного помета и каких-то лекарств. Роман не вытерпел и откинул его. На третьей койке кто-то заворочался, застонал, потом плаксивым тонким голосом стал требовать:
– Утку… Няня, утку…
«Это зачем же ему утку-то? – изумился Роман. – Выдумал же. Утка ему понадобилась».
А больной продолжал надсадно тянуть свое:
– Да подайте же ради бога утку. Оглохли все, что ли? – и наконец принялся барабанить кружкой по столику.
За полуприкрытой дверью скоро зашлепали чьи-то торопливые шаги. Потом в комнату просунулась в белой повязке голова и равнодушный голос спросил:
– Чего надоть?
– Утку мне.
Роман думал, что на такое дикое требование сиделка рассердится или по крайней мере расхохочется, но она покорно бросила:
– Сейчас, – и куда-то снова зашлепала по коридору. Через минуту она вернулась с белой эмалированной посудиной, отдаленно напоминавшей ковш.
«Вот тут какие утки-то бывают», – разочарованно подумал Роман и почувствовал, что у него тоже есть надобность в такой утке, но сказать об этом сиделке не посмел. Было стыдно, а еще более противно. Он попытался подняться.
Сиделка, услыхав, что он шевелится, подошла к нему, и видя его намерение встать, строго сказала:
– А вставать-то не полагается. Лежи, парень, лежи. Тебя насилу от смерти вызволили. Долго тебе еще лежать-то.
– Да мне бы того… выйти, – мялся Роман.
Сиделка пришла ему на помощь:
– Тебе по-большому или по-маленькому?
– Мне эту самую… как ее… утку, что ли? – через силу выдавил Роман и почувствовал, что весь вспотел.
Днем пришел навестить Романа отец. В палату его не пустили, так как день был не приемный. И Северьян вынужден был написать ему записку. Роман едва разобрался в отцовских каракулях. Отец спрашивал, как он себя чувствует и что ему требуется. Дальше писал, что встретил на базаре Луку Меньшова, который передает ему привет и желает быстрой поправки. Писать Роман еще не мог. От малейшего напряжения у него шла кругом голова, темнело в глазах. Поэтому он передал отцу с сиделкой, что дела у него пока неважные, но что доктор не велит беспокоиться и обещает полное выздоровление. Но сиделка еще раз принесла от Северьяна записку. В ней был только один вопрос: «А руку тебе не отняли?» Подавая Роману это послание, сиделка рассмеялась:
– Беспокойный у тебя отец-то. Сколько я ему ни говорила, что цела твоя рука, не верит – и все. Напиши ему хоть два слова…
Роман с великими усилиями вывел на бумажке огрызком поданного сиделкой карандаша: «Рука целая. Не беспок…» И вынужден был от нестерпимой боли, от которой сразу все пошло кругом, закрыть глаза и вцепиться зубами в противно пахнувшее одеяло.
Поправлялся Роман медленно. Только через две недели градусник стал показывать нормальную температуру и Роману разрешили ходить. Дома уже заканчивали подъем паров и готовились к сенокосу, а Роман все еще не знал, когда его выпишут. Несколько раз он спрашивал об этом доктора Сидоркина, который извлек из его плеча свинцовую мятую пулю, но Сидоркин всякий раз говорил ему:
– Не торопись, молодой человек. Придет время – не задержим. Я обещал твоему отцу выходить тебя и свое слово сдержу… Я на свадьбе у тебя гулять собираюсь, с дедом твоим познакомиться хочу и калекой тебя из больницы не выпущу, – посмеивался Сидоркин в седые усы и велел терпеть.
Отец навещал Романа каждое воскресенье. За это время он совсем сбился с ног. Если бы не Герасим Косых, помогавший ему, не было бы в этом году у него изготовлено паров, стояли бы непрополотыми хлеба. Приезжая к Роману, отец всякий раз старался задобрить Сидоркина. Привозил ему масло, яйца, муку. Такие подарки доктор принимал охотно, и Северьян, хотя и тянулся из последнего, вручал их с благодарностью. Считал он Сидоркина спасителем сына и был бы искренне обижен, если бы не пожелал доктор принять его подношений.
В один из воскресных дней, когда начали приходить к больным родные и знакомые, в палату Романа вошла сестра и жеманно улыбнулась:
– К вам посетители…
Роман думал, что это отец, и продолжал спокойно сидеть на койке. И велико было его изумление, когда в дверях появилась Клавка Меньшова, а за ней Ленка Гордова. От неожиданности он выронил из рук ручное зеркальце, в которое разглядывал свое исхудавшее лицо и стриженную машинкой голову. Обе девушки были под стать друг другу, рослые, красивые, нарядно одетые. Само здоровье вошло с ними в палату. И все больные невольно залюбовались на них. Как зачарованный, глядел Роман на Ленку, красивую, в легком светлом платье, с желто-зеленым китайским платком на плечах.
– Здравствуй, Рома! – кинулась к нему Клавка, протягивая руку.
Роман поднялся к ней навстречу, а сам не переставал глядеть на Ленку. Ленка подошла к нему зардевшаяся, в глубоком смущении пожала ему руку, не в силах вымолвить хотя бы одно слово. Первым заговорил Роман. Дрожащим от волнения голосом он сказал Ленке:
– Спасибо, спасибо…
Потом пододвинул к девкам две крашеные табуретки и пригласил садиться. Они присели. Клавка все время не спускала глаз с Романа, а Ленка только изредка кидала на него короткие, но много говорившие его сердцу взгляды.
– Мы ведь к тебе давно собирались, – зачастила Клавка. – И пожалели же мы тебя, когда узнали про эту беду. А нынче вот отпросились на базар, да и заявились к тебе. Рад ты или не рад?
– Рад, да еще как. Не чаял я Лену встретить, этого мне и во сне не снилось, – ответил Роман, но, вспомнив свои отношения с Дашуткой, покраснел.
– Отчего же это? – на мгновение взглянув на него, спросила Ленка.
Роман понизил голос:
– Думал, что забыла, – и еще тише добавил: – Думал, с глаз долой, так и из сердца вон…
Ленка укоризненно покачала головой:
– Эх, ты!.. Плохо ты обо мне думаешь.