– Перестань, Федот, перестань, – уговаривал его Тимофей. – Разве не видишь, что они с перепоя.
– Нет, пусти! Передавлю я их всех. За что они меня старорежимцем зовут?
– Спьяна. Какой ты, к черту, старорежимец? Успокойся давай. Мы старорежимцев вместе с тобой бить будем.
– Вот за это люблю… – повеселел Федот. – Спасибо тебе, Тимошка. А кресты мне в таком разе не помеха.
– Верю, Федот, верю.
– А раз веришь, пойдем выпьем.
Старики, посмеиваясь, наблюдали за ссорой фронтовиков. Многие из них в душе были недовольны вмешательством Тимофея. Им хотелось, чтобы Федот проучил «краснопузых», как окрестили они фронтовиков, более основательно. Об этом думали Платон и Епифан Козулин у сторожки, Елисей Каргин, наблюдавший за дракой из окна своего дома, и многие другие. Только Северьян да Семен Забережный были рады появлению Тимофея. Северьян не одобрял поведения фронтовиков и сочувствовал Федоту, но он терпеть не мог драк. А Семен Забережный жалел, что фронтовики умеют пить, да не умеют себя сдерживать. Он сочувствовал им и охотно разговаривал с ними, все стараясь понять, каких перемен нужно ждать теперь в жизни.
Тимофей и Семен увели фронтовиков по домам. Федот пошел надеть другую рубаху. Старики, решив, что смотреть больше не на что, также стали расходиться. У качелей остались только парни и девки.
А поздно вечером, когда Тимофей вернулся с игрища и лег спать, его разбудил перепуганный Платон:
– Беда, паря Тимофей, – сказал он, как только вышел к нему Тимофей на крыльцо.
– Какая?
– Федотку убивают.
– Кто?
– Да узнал я двоих, Гавриила и Лукашку. Заявились к нам с винтовками, давай дверь с крючьев срывать. «Подавай, кричат, Федотку, а то раскатаем по бревнышку». Федотка услыхал, да и выпрыгнул в кухне из окна. Его они заметили, да и начали по нему палить. Три раза стреляли. Только, кажись, не потрафили. Убежал он… Как же, паря, так-то! – возмущался Платон. – Перепугали моих ребятишек, как бы уродами их не сделали. Ведь это самое последнее дело – пальбу устраивать. Пуля, она в Федотку-то не угодит, а кого-нибудь со стороны свалит…
Тимофей никак не ожидал этого. И Гавриил и Лукашка обещали ему больше не связываться с Федотом. А теперь вон на что решились. Нужно было что-то делать. И Тимофей надумал. Заседлав коня, он поскакал в станичный совдеп к Кушаверову. Кушаверов решил, что виновников нужно обезоружить и предать суду. Утром во главе взвода орловских фронтовиков прискакал он в Мунгаловский. Всех, кто гонялся за Федотом, обезоружили, и Кушаверов заявил, что их будут судить по революционным законам. Когда он уехал, обезоруженные пришли к Тимофею.
– Отличились, ребятки? – встретил он их вопросом. – И не стыдно?
Мурзин обреченно махнул рукой:
– Какое там не стыдно… Легче сквозь землю провалиться… И как это Кушаверов так скоро дознался!
– Я к нему ездил.
– Ты? Вот так товарищ! Ну, не ожидали мы от тебя этого, Тимофей.
– А вы хорошо сделали? Ведь вы Советскую власть ославили, охулку на нее положили. А в таком разе я и отца родного не пожалею. Один дурак порешил двоих, озлобил против нас весь народ. А тут еще вы надумали самосуд устраивать.
– Вино попутало, все оно, окаянное, – согласился Мурзин. Но Лукашка все еще храбрился, не видя ничего особенного в своем поступке. Он принялся кричать на Тимофея:
– И ты перекрасился? Тебе Федотка дороже нас сделался. Ну погоди!..
– Ты меня не пугай, – оборвал его Тимофей. – Тут тебе не шутки. Раз ты становишься поперек нашей власти, пакостишь ей, тут жалости быть не может.
– Ничего я не пакостил.
– Не пакостил?.. Да вы столько опять наделали, что не скоро расхлебаешь. Федотка нам не враг. Просто парню жалко со своими крестами вдруг расстаться. Только все равно, не сейчас, так потом расстанется. У него сейчас ум за разум зашел, голова закружилась. А вы убивать его вздумали. Не там вы врагов видите.
Лукашка сдал. Он более спокойно проговорил:
– Так-то оно так, а зачем же у нас оружие отобрали? Не имеют они на это правое. Мы жаловаться поедем. Чем мы теперь при случае буржуев бить будем? Ведь нас теперь голыми руками передавить могут.
– Не об этом теперь забота, – сказал Мурзин. – Страшно делается, как подумаю, что нас, дураков, своя власть судить будет.
– Это верно. Нас судить, а сволочь всякая над нами смеяться будет. Ух, гады!.. – снова закипятился Лукашка.
– А вы раньше времени голов не вешайте, – утешил их на прощание Тимофей.
XV
На качелях с веселой песней качались девки. Ветер с Драгоценки трепал их цветные юбки, платки на плечах и ленточки в косах. Вешнее солнце освещало счастливые, возбужденные лица девок, сияло на запястьях и серьгах. Скрипела, гнулась толстая матка, глухо гудели козлы, а девки бесстрашно раскачивались все пуще и пуще. На концах широкой доски, у веревок, стояли самые отчаянные. При взлете они оказывались на мгновение выше матки и широко раскрытыми глазами видели через нее не только ближние сопки, но и площадь, и дома, и улицы, усеянные праздничными группами людей. При щемящих сердце падениях девки испуганно вскрикивали, жмурили глаза, но все не унимались. Внизу стояли парни и подзадоривали:
– А ну, Ольга, поддай!
– Не сдавайся, Манька! Укачай их, чтобы голова скружала…
На одном конце доски стояла смуглая, с гибким и стройным телом девушка в ярко-алой шелковой блузке и полосатом платке. Захлебываясь от ветра, жмуря большие сияющие глаза, не переставая беспричинно смеяться, взлетала она над маткой, распрямлялась, сгибая в коленях тесно сжатые ноги, сильным резким движением разгоняла качели быстрей и быстрей. На лице ее было выражение такой неуемной радости и подмывающего веселья, что подошедший к качелям Тимофей Косых невольно залюбовался на нее. Не отрываясь, глядел он на девичьи руки, словно вылитые из бронзы, на смоляные локоны, выбившиеся из-под платка. Скоро девушка заметила, что Тимофей пристально разглядывает ее. Она повернулась и смело встретила лучистыми горячими глазами его взгляд. В следующий раз, пролетая мимо него, она что-то крикнула и зарделась, но слова ее потонули в визге и хохоте девок.
«Вот это деваха! – с восхищением, не переставая наблюдать за ней, подумал Тимофей. – Обязательно заговорю с ней».
Вдоволь накачавшись, девки уселись отдыхать на устроенных возле качелей лавках, шепчась и пересмеиваясь. Но посидеть им пришлось недолго. Назарка Размахнин широко развел свою зеленомехую гармонь и грянул залихватскую «барыню», подмывающую ринуться в круг и плясать, плясать до упаду. Парни не вытерпели и понеслись приглашать девок. Не отстал от них и Тимофей. Подбежал он, опередив других, к приглянувшейся девушке и, молодцевато стукнув каблуками, пригласил ее плясать. Она согласилась. Схватив за руку, увлек ее Тимофей в круг и тут только почувствовал по размашистому стуку в груди, что он взволнован. И он не в шутку упрекнул себя: «Старик-старик, а сразу помолодел, как по душе девку увидел».
Во время пляски, улучив минутку, Тимофей наклонился к девушке и тихо спросил:
– Вы здешняя будете?
Она кивнула.
– Чьих будете?
– Мунгалова.
– А как зовут?
– Все так же.
– Да как же все-таки?
– Феней.
– А где вас не видно было?
– Я весь пост на заимке со скотом прожила.
– И не надоело?
– Надоело, да еще как… Радехонька, что домой вырвалась.
– До службы я вас как будто не встречал.
– Ой, врешь!.. – рассмеялась озорно Феня. – Встречал. Как-то один раз на свадьбе… – Она не досказала. Пляска кончилась, и девки бросились к лавкам. Феня последовала за ними, крикнув на прощание:
– Потом скажу!..
После ужина Тимофей заторопился на вечерку, надеясь повстречать там Феню. Когда он пришел, вечерка была в разгаре. В избе плавали табачный дым и желтая пыль избитой множеством ног в труху соломы, которой был устлан пол.
Тимофей остановился у порога, поискал Феню глазами, но не увидел. Только когда в избе стало на минутку тихо, он услыхал ее голос. Она сидела в кути, где хозяйка избы старуха Шулятьиха курила длинные, толстые цигарки из крепчайшего самосада и рассказывала какую-то бывальщину. Тимофей протиснулся в куть, поздоровался с Шулятьихой за руку.
– Можно с вами посидеть?
– Посиди, посиди, если охота пришла, – показывая коричнево-желтые зубы, рассмеялась понимающе Шулятьиха и подвинулась, освободив ему место между собой и Феней.
– Вы, Феня, почему не пляшете?
– Развеселить ее надо, – отозвалась Шулятьиха. – Она чего-то шибко скучная. Подсела ко мне, да и пригорюнилась.
– Ничего не пригорюнилась. Просто с тобой посидеть захотела.
– Ой, девка, по глазам вижу, что врешь.
– Верно, верно, – поддакнул Тимофей.
Феня вспыхнула, поднялась и побежала к девкам, звонко хохотавшим в переднем углу. Шулятьиха, поглядев ей вслед, сказала Тимофею:
– Смущается тебя. Вишь, как зарделась, сердешная. Хорошая девка. Ты жениться-то не собираешься?
– А что?
– Да вот тебе и невеста. Славная девка, работящая, да и пригожая, из самых пригожих.
Когда расходились по домам, Тимофей догнал у ворот Феню, тихо спросил:
– Можно проводить?
Она не ответила, но по тому, как поглядела на него, он понял, что можно, и смело взял ее под руку. Широкая улица была дымно озарена лунным светом. Немолчно шумела вдали Драгоценка, выли в сопках волки.
У мунгаловского дома Тимофей и Феня присели на бревна. Но Феня все время оглядывалась по сторонам, порывалась уйти. Невольно переходя на «ты», Тимофей спросил:
– Отчего ты такая беспокойная?
– Боюсь. Увидят тут с тобой, так потом засмеют.
– Ты ведь мне что-то рассказать хотела.
– А домой меня отпустишь, так расскажу.
– Нет, не отпущу. Возьму и уведу прямо к себе, – пошутил Тимофей.
Она засмеялась и спросила:
– Ты помнишь свадьбу у Чепаловых?
– Как же, помню. В тот год я ведь на службу пошел. Стало быть, целых пять л