– Проучить хунхузов следовало. Худого я тут не вижу. Только вот если отец взаправду здорово поживился, – тогда плохо.
– А что же тут плохого? Он тогда тебя на самой богатой невесте женит, – с лукавыми искорками в глазах сказал Василий Андреевич.
– На богатых невест меня не позывает, я не жадный. Можешь меня не пытать. Я о другом думаю. Боюсь, что отец теперь нас с тобой совсем понимать перестанет. Слова богачей для него понятнее наших будут. Отец-то и так переменился, когда нынче весной мунгаловцы часть земли мостовцам отдали. До этого он против казачества был и все с дедом спорил. А теперь, гляди, тоже бьет себя в грудь и говорит: «Были казаки и помрем ими».
– Вон ты куда заглядываешь! – без тени прежней иронии сказал Василий Андреевич. – Тревога у тебя разумная. Хорошо бы мне потолковать с твоим отцом вечерок-другой. Но раз на это пока нечего и надеяться, давай тогда ему письмо накатаем. Согласен, что ли?
– Ясно, что согласен. Уж если кого отец послушается, так это одного тебя.
– Ну, значит, договорились…
Тяжелый приступ кашля не дал Василию Андреевичу продолжать дальше. Он схватился левой рукой за грудь, а правой стал судорожно шарить в кармане синих галифе. Вытащив из кармана платок с голубенькой каемкой, он прижал его к губам. Кашлял он очень долго, и Роман видел, как от напряжения набухли и побагровели мышцы его шеи и слезы выступили из глаз. У Романа защемило сердце. Но Василий Андреевич как ни в чем не бывало разгладил усы и улыбнулся.
– Ну, ладно, поговорили мы с тобой вдоволь. Слова ты мои на всякий случай запомни. А сейчас сбегай к моему адъютанту, возьми у него бумаги, и настрочим мы твоему батьке письмо. Не будет откладывать этого дела.
Роман вскочил и, весело, по-мальчишески размахивая руками, побежал к биваку. Василий Андреевич глядел ему вслед и продолжал улыбаться, мысленно повторял:
«Ромка, Ромка! Племяш ты мой милый, славный казак из тебя вымахал. Приятно поглядеть на тебя».
Боль у него в груди утихла, и он сначала осторожно, точно прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом всей грудью вдохнул чистый степной воздух.
VIII
Через сутки полк вышел к железной дороге между Шарасуном и Мациевской. Ему было приказано усиленными поисками разведывательных групп в тылу противника держать его в постоянном напряжении. Сделав в грозовую июльскую ночь тридцативерстный переход, четыре сотни полка подошли на рассвете к линии и разобрали в нескольких местах железнодорожное полотно, срубили десятка два телеграфных столбов.
На солнцевсходе полк был атакован сразу с двух сторон. От Мациевской наступала на него пехота при поддержке двух бронепоездов, от Шарасуна – бронепоезд и крупная кавалерийская часть. Под огнем бронепоездов сотни рассыпались и в беспорядке отошли к востоку, за песчаные увалы, потеряв убитыми и ранеными семь человек.
В этом бою Роман спас от смерти бывшего чепаловского работника Юду Дюкова. Посланные для связи с соседней сотней, нарвались Роман и Юда за одним из увалов на японскую полуроту, только что развернутую в цепь. Круто повернув лошадей, поскакали они назад, подгоняемые свистом пуль. И вдруг Роман услыхал душераздирающий крик Юды. Он обернулся. Юда, сильно хромая, бежал по степи, потеряв коня, а его настигали маленькие проворные люди со штыками наперевес. Не раздумывая, повернул Роман коня навстречу Юде. Ему было жутко, но он не мог поступить иначе. Этого требовала его совесть. Приземистые люди в мундирах цвета хаки были совсем недалеко, когда схватил он Юду за руку и посадил впереди себя. Японцы торопливо били по нему из винтовок.
Ускакав за ближайший увал, Роман перевязал как умел раненую ногу Юды и привез его на бивак полка. У палаток четвертой сотни они увидели большую толпу казаков. В толпе стоял и о чем-то возбужденно рассказывал Семен Забережный. Подъехав поближе, они услыхали, как Семен говорил, жестикулируя обеими руками:
– Я давно сметил, что тут дело неладно. Отстают они от нас и отстают. А как приотстали порядком, так сразу нацепили на винтовки белые платки и полетели навстречу семеновцам. Выругался я тогда, сорвал с плеча карабин и начал по ним стрелять. Алешку Чепалова с третьего выстрела наповал срезал, а в Петьку никак не мог потрафить.
И Роман и Юда были ошеломлены рассказом Семена, но отнеслись к нему каждый по-своему. Роман высказал свои чувства двумя словами:
– Вот гады!
Но Юда пришел в необычайное возбуждение. Он то бледнел, то краснел и все порывался что-то сказать Роману, когда тот укладывал его в палатке на постель. Но им помешали. Романа потребовал к себе командир полка, а Юдиной ногой занялся прибежавший из полкового околотка Бянкин.
Вечером Роман снова зашел в палатку к Юде. Увидев его, Юда болезненно скривился, тяжело задышал. У его изголовья стоял котелок с холодным чаем. Юда приподнялся, схватил котелок и жадно припал к нему спекшимися губами. Удивляясь его волнению, Роман участливо спросил:
– Как твои дела?
Юда беспокойно заворочался на постели. Алые отблески бивачных костров, проходя сквозь парусину палатки, освещали его воспаленное лицо. Роман пригляделся и увидел, что он весь в поту. «Тяжело парню», – сочувственно подумал он. Юда с трудом проглотил слюну и, глядя на него горячечными глазами, сокрушенно сказал:
– Эх, Ромка… Хороший ты товарищ, а спасал меня зря…
– Вот тебе раз! А ты разве не так же поступил бы на моем месте? Ведь мы с тобой посёльщики.
Юда все тем же взволнованным голосом загадочно бросил:
– Ничего ты не знаешь, паря…
Слова Юды показались Роману чудачеством. Он рассмеялся. Смех его привел Юду в еще большее возбуждение..
– Смеешься, а не ведаешь… Я перед тобой смертным грехом виноват. Гадина я, не человек! – вдруг страшным голосом закричал Юда и начал рвать на себе волосы. – Ты… Ты на смерть пошел, чтобы спасти меня, а я… я… – и Юда судорожно зарыдал. Роман пытался его успокоить, но безуспешно. Юда отстранил его руку, овладел собой и твердо сказал:
– Долго я, Ромка, таился. А теперь не могу… Ты знаешь, кто стрелял в тебя на заимке?
– Знал, так бы душу из него вытряс.
– Ну, так вытрясай ее, подлую… Я это стрелял, я… Купил меня Алешка за лаковые сапоги.
Роман отшатнулся от него потрясенный. Теперь ему стало понятно загадочное поведение Юды. В раненом плече почувствовал он тупую саднящую боль. Ему захотелось ударить Юду, схватить его за горло и бить, бить головой о землю. Большим напряжением воли удержал себя от этого и сказал с отвращением:
– Никак не думал, что ты такая сволочь.
Юда словно обрадовался его словам. Хрипя и задыхаясь, он закричал:
– Убей меня, расшиби мою подлую голову!.. Не могу я глядеть на тебя. Все нутро у меня переворачивается.
Роман поглядел на его искривленное мукой лицо, на корявые работницкие руки, и ему стало жалко его. Он нашел в себе силы, чтобы сказать:
– Ладно… что прошло, того не воротишь. Спасибо, что хоть совсем не угробил… Вижу я, как совесть тебя мучает. Теперь небось таким дураком не будешь.
– Да расшиби меня громом… – Голос Юды рвался, в глазах блестели слезы. Роман протянул ему руку.
– Вот тебе мои пять… давай забудем, что было, и никому ни слова. Не хочу, чтобы люди тебя чурались.
Юда не взял его протянутой руки, но припал головой к нему и заплакал, как ребенок.
– Спасибо, Ромка, спасибо… Понял ты меня, никогда я, паря, этого не забуду. На муки пойду, на смерть, а не забуду, – и, взяв его руку, сдавил ее своими шершавыми ладонями.
IX
Накануне троицына дня Каргин досевал гречиху в логу у Волчьей сопки. Под вечер, усталый и довольный, возвратился в поселок.
Дома, еще в воротах, от жарко натопленной бани пахнуло на него распаренными вениками. На резном крыльце уже дожидалась его и ребятишек Серафима в белом переднике, со стопкой свежевыглаженного белья в руках. Не входя в дом, снял он пыльную обувь на нижней ступеньке выскобленного дожелта крыльца и босой пошел в баню.
После бани долго сумерничал на крыльце у остывающего самовара. Полоска зелено-розовой зари потухла над серыми силуэтами сопок. В теплой тьме шумно вздыхали под ближней поветью коровы, в сарае устраивались на нашестах куры. Зотька отвязывал стоявших у коновязи лошадей, чтобы вести их на выгон. В это время залаяли у ворот на кого-то чужого собаки. Каргин обернулся на лай и сразу весь внутренне сжался, помрачнел: от ворот вразвалку вышагивал Кушаверов. Он был в своей неизменной кожанке, с маузером на боку. Его сопровождал недавно выбранный поселковым председателем Северьян Улыбин. Они подошли к крыльцу, поздоровались. Каргин пригласил их в дом, но Кушаверов сухо процедил сквозь зубы:
– Некогда нам рассиживаться, я к тебе не в гости, а по делу. К следующей субботе ты должен доставить в Орловскую пять пудов сухарей.
– Это с какой же стати? – задетый его начальническим тоном, спросил Каргин. – Я тебе, кажется, не поставщик сухарей.
– Сухари нужны не мне, а Красной гвардии. Наша станица обязана доставить их на фронт триста пятьдесят пудов. Понятно?
– Понятно. Только я-то здесь при чем? Красную гвардию я содержать не обязывался.
– Станичный совдеп постановил обложить этой повинностью богатых и справных казаков. Думаем, что от этого ваш брат не обеднеет, – усмехнулся Кушаверов и, подняв голову, строго закончил: – Так вот, будь любезен выполнить распоряжение совдепа.
– А если не выполню, тогда что будет? Я ведь не богач, чтобы сухарями-то разбрасываться.
– Тогда посажу на высидку и заставлю сдать сухарей в три раза больше. Прибедняться тебе нечего. Ежели ты не туз, то и не шестерка.
– Так, так, – наливаясь злостью, произнес Каргин. – Командуешь, значит, Кушаверов?
– Ладно, хватит. Долго разговаривать с тобой мне некогда. Все тебе ясно? – пристально снизу вверх оглядел его Кушаверов своим единственным глазом и, не прощаясь, пошел от крыльца. Северьян, желая показать Каргину, что он здесь ни при чем, развел руками, постоял и пустился догонять Кушаверова.