Насчет возраста собак по человеческим меркам существует много разных теорий: кто-то считает, что один собачий год равняется восьми человеческим, кто-то – что девяти, а в последнее время поговаривают даже о восемнадцати – это уже, считай, юноша.
Я, в целом, согласен с последней: тогда я ощущал себя именно юношей и собирался приложить все усилия, чтобы стать юношей выдающимся – хорошим бойцом, достойно несущим службу на заставе.
Как-то утром я дремал в теплых лучах солнышка. Мне опять снилась мама. Странно: во сне она говорила, что тоже видела меня в своих грезах, что узнала, каким я вырос здоровым и крепким и, наконец, успокоилась. Я сказал, что уже получил ту силу, что она послала, и огромную ее часть отдал своим братьям-солдатам. «Замечательно! – ответила мама. – Я вижу, что ты у меня очень добрый щенок…» Я хотел было броситься к ней в объятия, но вдруг обнаружил, что стал гораздо выше нее и больше не могу с ней играть. Тогда я взял пример с братишки Хуана: вытянулся в струнку и отдал ей честь.
– Дава, Дава! – позвал кто-то. Я открыл глаза. Кто прервал этот прекрасный сон? Я прислушался: это кричал братишка Хуан. – Дава, скорее! Бойцы, бегите сюда! На моем деревце появились почки! А потом и листики! Оно оживает!
Я оцепенел, не веря своим ушам. Или это розыгрыш, и он решил таким образом заставить меня проснуться? Но я все-таки подскочил и кинулся разбираться.
Издалека все выглядело, как обычно. Но я подбежал поближе и обнаружил, что под лучами солнца маленький тамарикс действительно выпустил тоненькие листочки: желто-зеленые, блестящие, нежные, как щечки младенца. Это происходило не во сне, а наяву. Дерево братишки Хуана выжило.
Вот это событие! Я радостно кружил вокруг деревца, заливался лаем, кувыркался и делал сальто. После того, как мама прислала мне силу, я взял в привычку бегать кругами, когда случалось что-то хорошее. Братишка Хуан без остановки маячил туда-сюда и бормотал под нос:
– Я же говорил, оно просто впало в спячку, а теперь проснулось! Проснулось! – Отчаянно жестикулируя, он объяснял мне: – Ты не смотри, что оно такое тоненькое, оно вырастет и будет толще тебя, станет таким, что я обеими руками не обхвачу. Как же это чудесно…
За мной подтянулись солдаты. Каждый присаживался на корточки, чтобы разглядеть поближе, и цокал языком от восторга. В сторонке братишка Хуан голосил:
– Только не сдавливать! Руками поосторожнее там!
Можно было подумать, что проклюнувшиеся листики могут лопнуть от малейшего прикосновения.
– И правда, живое! – восхитился Цыжэнь. – Поверить не могу. Дава, дурачок, больше его не обгрызай!
– Спасибо! – захлебывался от восторга братишка Хуан. – И тебе, и всем вам! Чжасидэлэ! Будьте здоровы и счастливы!
Братишка Хуан регулярно употреблял тибетские слова, а Цыжэнь часто подражал братишке Хуану, и их манеры речи становились похожими друг на друга. Хотя если начистоту – попробуй не стать похожим на того, с кем каждый день ешь из одного котелка!
Чжоу прибежал последним. Он, как и все, опустился на корточки, целую вечность изучал деревце, а затем поднялся и с видом крутого эксперта вынес свое заключение:
– Судя по всему, действительно выжило. Товарищ Хуан Юэлян, вы сотворили чудо!
Лобу Цыжэнь нарочито громко протянул в небеса:
– Помнится, у кого-то был спор с Юэляном…
Чжоу рассмеялся:
– Ну, что же! Чжоу сказал – Чжоу сделал… Ладно, вместо Юэляна две ночи отдежурю! Будешь свидетелем, Цыжэнь!
– Да кто тебя просит за меня стоять? – только и отозвался братишка Хуан. – Я и сам мало дежурил…
Но Чжоу продолжал:
– Я – балабол… Пытался накаркать беду… Но теперь исправлюсь и постараюсь накаркивать только радость!
Но братишке Хуану было лень продолжать разговор. Новость о том, что сегодня случилось, должна скорее попасть в ленту новостей! Сначала он сфотографировал деревце целиком, а затем макросъемкой так, что даже прожилки листочков просматривались. И, умчавшись в комнату отдыха, облек свои воодушевление и радость в слова на тетрадной страничке, которую и закрепил на доске:
Тамарикс зеленеет
На заставе моей,
Зиму он протомился,
Но стал лишь сильней.
С несгибаемой волей
Вгрызся в землю он здесь.
Значит вырастим следом
Рощу, армию, лес.
Он под солнцем ликует,
Оду листьям поет.
Как я горд: его выше
Здесь ничто не растет!
Старина Сун прочитал запись первым и тут же изучающе поглядел на братишку Хуана:
– Так ты, я вижу, стихи сочинять мастак? Непростое дело! Значит на заставе Годунла появился поэт…
– Вообще-то на нашей заставе уже был один поэт, – возразил ему Цыжэнь. – Командир первого отделения недавно написал стих!
– Ну, у меня попроще… – смущенно отозвался тот.
– Мне есть чему у тебя поучиться! – сказал братишка Хуан.
– Ну ладно, хватит расшаркиваться! – прервал их Чжоу. – Лично я ставлю лайк. И не один, а сразу пять: за себя, а еще за Даву, Сэнгэ, Найю и Ламу!
Так-так… Чжоу вздумал подлизаться к братишке Хуану? Да еще и меня приплел?
Взводный, убедившись, что деревце выжило, решительно заявил:
– Если это сдюжило, значит, сможем вырастить еще! Юэлян, это и правда достойно награды! Не думай, что это всего лишь деревце. Это событие огромной важности, ничем не хуже победы в бою!
– А все потому, что я помнил твой урок: подвиг начинается с простых вещей! – отшутился братишка Хуан.
Взводный рассмеялся:
– Так значит, «сей подвиг мы делим с тобой пополам»[19]? Половина медали моя?
И я забегал вокруг них рядом, словно давая понять: «Моя тоже, моя тоже!»
«Ответ знает только ветер»
Время летело быстро. За сезоном начала лета наступил сезон малого изобилия, а за ним – колошения хлебов[20].
В самих названиях этих сезонов, казалось, таится тепло, но на заставе Годунла их приход означал лишь то, что в такие дни будет «не очень холодно». В один из таких дней Хуан Юэлян спустился к перевалу позвонить.
Мама спросила, холодно ли в горах, и он впопыхах поспешил заверить ее: «Да не-е-ет, не холодно, температура уже до нуля поднялась». От ужаса мама лишилась дара речи, и только тогда Юэлян осознал, что «холодно» бывает по-разному. В Чунцине при том же нуле градусов люди чуть не умирают от холода!
Вокруг докуда хватало глаз раскинулся белый снег. В тени он еще лежал толстым слоем, но под солнцем, с южной стороны, вовсю цвели рододендроны. И хотя руки и уши Юэляна еще не совсем оправились от обморожения, а растрескавшиеся от мороза щеки еще не зажили, ветерок теперь овевал лицо с такой нежностью, что в душе, подобно этим горным бутонам, распускались предчувствия больших перемен.
В последнее время любую свободную минуту он посвящал писательству. Его рассказ о починке кабеля в горной метели, как и стихи о тамариксе, «протомившемся» через зиму, уже приняли к публикации. Редакция сообщила, что его строки «наполнены дыханием самой жизни», и что от них «в лицо буквально дуют высокогорные ветра». Это сильно вдохновило Юэляна, он, наконец, начал осознавать, из чего состоит настоящее мастерство.
Теперь, по совету писательницы Лу, он начал описывать жизнь на заставе в форме писем к отцу. Такой стилистический прием он находил очень сильным. И в первом таком письме решил написать про местные рододендроны: отец как-то упоминал о них, писал, что очень любит эти цветы и что они – символ тибетских пограничников. Но если раньше сердце Юэляна никак не откликалось на эти слова, то теперь он понимал, что его родитель имел в виду.
В конце недели Юэлян отпросился у взводного на пару часов, чтобы посмотреть на рододендроны. Старина Сун дал ему поручение:
– Тогда, будь добр, сделай для меня пару снимков! Хочу отправить жене. В ее прошлый приезд они уже отцвели, она ужасно расстроилась…
– Конечно! – отозвался Юэлян. – Уж поймаю красивый кадр, пусть порадуется.
Сынок!
Если спросить человека, какие в горах растут цветы, он первым делом подумает о соссюреях, но мне кажется, самые красивые горные цветы – это все-таки рододендроны. На свете их более девяти сотен видов. В снежных горах растет горный рододендрон – гентская азалия. У нее хорошо развита корневая система, а цветет она дольше двух месяцев. Не боится ни морозов, ни недостатка кислорода, а распускаясь, покрывает своим алым цветом все горные склоны в округе.
Сам я уже несколько раз видел целые рододендровые поля. Они цветут под лучами солнца прямо на толще тысячелетних снегов, являя миру силу и красоту жизни. При взгляде на такую гору со стороны откроется поразительная картина: выше снеговой границы – искрящаяся белизна, ниже – пылающие рододендроны. В этих цветочных нарядах древние горы превращались в небесных фей, спустившихся на бренную землю…
На этих словах Юэлян вдруг подумал: а может, и тяга к писательству сформировалась у него под влиянием отца? Судя по всему, отец был не чужд изящной словесности: каждое из его посланий ни в чем не уступало полноценному эссе!
Спустившись по склону, Юэлян с Давой отыскали место, откуда обзор открывался как вниз, так и вверх. Солнце освещало великие горы, сплошь усеянные цветами, которые теснились, будто притягиваясь друг к другу. Склоны пестрели широкой палитрой оттенков: красный, оранжевый, розовый, фиолетовый…
Юэлян поизучал пейзажи вдали, пригляделся к местечкам поближе, а затем принялся фотографировать на телефон. В эти минуты ему страшно хотелось иметь аппарат с панорамным режимом, чтобы уместить все эти горы в один длинный кадр. Впрочем, как ни старайся, никакая камера не могла бы передать все величие того, что различал человеческий глаз.
Горные рододендроны разбередили ему душу. В Китае говорят: «цветы сливы обязаны морозу своим ароматом»