– Посмотри на меня… пожалуйста…
Он колеблется, но все же отнимает руки от лица и смотрит мне прямо в глаза. И в этот момент мы будто делим боль на двоих. Это печально, почти жутко, но, несомненно, сближает нас еще сильнее. Он сидит все в той же позе, совершенно беззащитный, а я обхватываю его лицо руками.
– Ты не обязан, – шепчу я.
– Знаю, – отвечает он тихо.
Он все же немного дрожит, но не плачет, как если бы уже выплакал все слезы за последнюю неделю.
– Ей было двадцать пять, когда ей диагностировали параноидальную шизофрению. Мне было пять.
О, Лоан… Значит, я была права. Голоса в голове, галлюцинации, уверенность в том, что окружающие хотят ей навредить, непредсказуемое поведение и так далее…
– Когда я родился, мои родители были еще очень молоды, – говорит он. – Я был случайностью. Мама обожала меня, пока не заболела, а отец был слишком занят обожанием своей жены, чтобы любить меня. Я взрослел, ее болезнь прогрессировала. Когда мне было пять, у нее начался серьезный психоз. Она решила, что какие-то люди поменяли ее сына на меня. Но иногда… иногда она была собой. Когда у нее бывала ремиссия, она снова становилась любящей матерью, которая баюкала меня все первые пять лет моей жизни, – говорит он с болью в голосе и хмурясь. – Она любит меня, я знаю. Просто иногда она этого не помнит.
Эта фраза добивает меня окончательно.
– Она лечилась и вроде вернулась в норму. А потом отец потерял работу. Мама перестала принимать таблетки, и вот где она теперь.
Внезапно ему будто становится тяжело продолжать. На несколько секунд он зажмуривается, вдыхая и выдыхая, я терпеливо жду. Наши руки сплетаются, наши тела гармончно совпадают. Я подношу его ладонь к губам и нежно целую.
– Ты можешь рассказать мне все, Лоан.
Он пристально смотрит на меня. Сейчас он выглядит гораздо спокойнее, несмотря на все свои тревоги. Впервые он доверяет мне свои самые страшные секреты.
– Мне было одиннадцать, – начинает он, – обычно она просто прожигала меня взглядом и держалась подальше. Было тяжело, но я справлялся.
Я киваю, побуждая его продолжать.
– Однажды вечером после душа я зашел на кухню, чтобы спросить, что мы будем есть, мать не ответила, а когда я выходил, она швырнула мне в спину кастрюлю, в которой кипело масло.
На сей раз у меня не получается скрыть ужас. Знаю, что она больна и, следовательно, не в своем уме… но она чуть не убила своего сына! А хуже всего то, что это и была ее цель.
– Боже мой, Лоан…
– Я закричал, чувствуя, как лопается моя кожа – прямо как пузырчатая пленка. Тогда вбежал отец и, силой заперев мать в ванной, повез меня в больницу. Там он сделал вид, что у меня просто закружилась голова. И ему поверили.
– Неужели после этого твой отец не понял, что жить так и ничего не предпринимать просто опасно?
Лоан пожимает плечами и злобно усмехается. Я не могу поверить, что его мать попыталась сделать с ним такое. Я представляю: ему одиннадцать и он с трудом засыпает по ночам, опасаясь, что его просто могут задушить. Просто ужасно!
– О нет, он понял. Теперь он заставлял меня всегда быть начеку, запирал в комнате, прятал ключ, и все в таком духе. Это было просто ужасно. Я постоянно дрался в школе, потому что для меня это был единственный способ хоть как-то выразить свои эмоции. Я не спал по ночам, потому что знал, что моя собственная мать может в любую минуту, без предупреждения, стать другим человеком и решить задушить меня так, что никто и не заметит. Я плакал в душе, потому что ненавидел себя за то, что злился на нее. Когда она кричала на меня, я убегал и прятался в шкафу, чтобы она не добралась до меня. А на следующий день, когда она снова более-менее становилась собой, мне приходилось притворяться, что в ее объятиях я чувствую себя в безопасности… Я врал и друзьям. Я придумывал себе другую семью, а потом сам себя бил за то, что осмелился на такое. Даже сейчас мне стыдно. Настолько стыдно, что я даже не могу снять футболку на людях. Даже перед своей девушкой, черт возьми.
Мое сердце обливается кровью, но я сдерживаю слезы.
– Почему твой отец не хочет положить ее в больницу?
– Он был – и остается – непреклонным в этом вопросе. Он не хочет, чтобы она оказалась в психиатрической больнице, вдали от него – только не снова. И в этом нет никакого смысла, но он меня не слушает. Я думаю… я думаю, он не хочет признавать, что у нее есть проблема, пусть и знает это. Он считает, что сделать так – все равно что осудить ее и бросить.
Я проглатываю эту новую информацию с бесконечной грустью. А еще со стыдом. Я столько дней жаловалась ему на мать, хотя ему постоянно приходится гораздо труднее! Итог таков: у нас проблемные матери, только у его матери выбора не было.
– Мне так жаль, Лоан… Ты не должен винить себя за состояние своей матери. И, самое главное, ты должен помнить, что она тебя любит. Что она просто больна, что она каждый день борется со своими внутренними демонами, но в душе, глубоко в душе, она продолжает тебя любить. И это легко доказать, ведь, хоть она и уверена, что ты не ее сын, она все еще помнит тебя, когда ты был маленьким.
Он кивает, опуская взгляд. Я чувствую себя беспомощной! Мне стыдно, но я не знаю, что ему сейчас сказать, в то время как ему всегда удается меня поддержать, если мне плохо.
– Я знаю, – вздыхает он. – Я виню только отца – за то, что он ничего не делает.
Я прижимаюсь к нему, он обнимает меня. Я прижимаюсь щекой к его футболке и сплетаю свои голые ноги с его. Несколько минут мы молчим, пока он словно не вспоминает что-то еще.
– Прости за то, что толкнул тебя. Она должна была тебя отпустить… Ты поранилась?
– Нет, не переживай.
Но, естественно, он тут же хватает мою руку и осматривает ее. Я делаю то же самое и кривлюсь. Она вся покраснела, а на коже остались следы от ногтей. Взгляд Лоана мрачнеет, но я высвобождаю руку. Не хочу, чтобы он чувствовал себя виноватым.
И только сейчас я понимаю, почему он не хочет иметь детей. Почему он всегда избегает смотреть людям в глаза. Почему всегда говорит спокойно и негромко, будто боясь разозлить.
И от этого, хоть мне и казалось, что это уже невозможно, мое сердце вновь разбивается на части.
35. Наши дниВиолетта
Завтра утром у меня собеседование в «Миллезии».
Эта дата обведена красным маркером в календаре на холодильнике вот уже два месяца. Я так нервничаю, что приготовила все заранее: сумку, образцы, свой наряд… Не хочу ничего оставлять на волю случая. Сегодня вечером Зои и Джейсон предложили приготовить дома японскую еду, и я иду домой с пакетами в руках.
Я шагаю по тротуару, когда замечаю, как только вернувшийся из части Лоан захлопывает дверь машины. Он смотрит на меня, я ему улыбаюсь. Как же он красив!
В последние дни я много думала о нас. После появления Люси, смерти Итана и встречи с его родителями у нас не было ни времени, ни сил об этом разговаривать. Но я поняла, что больше так не могу, и решила, что с меня хватит, что я была достаточно терпелива, а теперь хочу во всем ему признаться.
Мы доходим до вестибюльной двери одновременно. Он широко ее открывает и жестом приглашает меня войти, рукой касаясь моей спины.
– Дамы вперед.
– Я вижу здесь лишь одну даму, – отвечаю я, заходя с высоко поднятым подбородком.
– Зато какую!
Я качаю головой, поднимая глаза к небу, и мое сердце словно утопает в потоке растопленного шоколада. Почему у него что ни слово, то прямое попадание в сердце? Хотела бы я иметь такую способность. Чтобы можно было просто сказать: «Я люблю сыр», – а он – бам! – и втрескался в меня по уши.
Лоан нажимает на кнопку лифта, и тот медленно спускается. Мы не произносим ни слова. В воздухе витает какое-то электричество, уже знакомое и несколько тревожное. Краем глаза я смотрю на него, оказывается он пристально на меня смотрит.
«Первый этаж», – доносится из лифта. Я делаю глубокий вдох. В воздухе что-то изменилось, но мои гормоны стараются этого не замечать. Я знаю, что он знает, что я собираюсь сделать самую опасную в мире вещь – отдаться ему целиком.
Отдать тело было еще не так трудно. А вот отдаться целиком – телом, сердцем, разумом и душой – это совсем другое. Это может уничтожить меня.
Вся на иголках, я первая захожу в кабину. Он становится рядом и нажимает кнопку нашего этажа. Двери закрываются, и мы ждем. И ждем. И снова ждем. Я решаюсь посмотреть на Лоана. Он выглядит растерянным, а это так себе знак. Он снова нажимает на кнопку открытия дверей… но она не срабатывает.
Скажите мне, что это всего лишь шутка.
– Попробуй открыть двери!
Лоан слушается и пытается это сделать. Они немного раздвигаются, но в итоге все же побеждают. Он ругается себе под нос и вытирает руки об джинсы. Растерянная, я вопросительно на него смотрю. Не хочу, чтобы он подтверждал то, что я и так уже знаю. К несчастью, он вздыхает и, словно извиняясь, кривит лицо, смотря на меня.
– Все будет хорошо, Виолетта-аромат-фиалок-лета. Мы справились однажды, переживем и во второй раз.
Я почти с нетерпением жду панической атаки, которая должна вот-вот наступить. Но как это ни удивительно, ее не случается. Наоборот, я, кажется, очень спокойна. А если это знак?
– По крайней мере, мы сможем спокойно поговорить.
– А… – говорит Лоан несколько скептически. – Не знал, что нам нужно поговорить.
Еще как знал. И по его взгляду становится ясно: он прекрасно понимает, что именно у меня на уме. Как бы мы ни откладывали этот момент, я должна все прояснить раз и навсегда.
Я хочу быть рядом с ним, когда он теряет друга, хочу иметь возможность поддержать его, когда он наконец решит выступить против своего отца. И вот почему, не давая себе времени струсить, я говорю:
– Я идиотка.
Текст, который я написала, начинался не совсем так.
Лоан поднимает бровь. Я кривлюсь, а он, что-то подозревая, скрещивает на груди руки. От стресса я позабыла весь свой идеальный монолог и поэтому теперь импровизирую. Вот только есть люди, которые умеют импровизировать, а есть я.