Василий Леонтьевич облизнул пересохшие губы.
— Не сразу эта история получила продолжение.
Анастасия Платоновна закурила следующую сигарету.
— То, что я чувствовал себя раздавленным, уничтоженным, — про это я тебе рассказывать не буду. Не понимал, как мне жить дальше. Абстрактные объяснения, что, мол, дикая уличная преступность захлестнула города и никто с этим ничего не может поделать, в таких случаях не греют. Думал, рехнусь от обиды. Но судьба таких, находящихся на грани, жалеет, видимо.
— И ЧТО?
— Прошла страшная неделя, прошла вторая, и тут встречаю я этого парня. Случайно, возле какого-то кабака. Я сразу понял, что это огромная удача. У меня внутри все запело, поверилось, что счастье возможно. Подошел я к нему, осторожно мелькнул перед глазами. Проверить — узнает или нет. Не узнал. Это понятно. Скорчившийся тип на полу в общественном туалете отличается от человека с прекрасной осанкой в хорошем белом костюме.
— Как ты себя повел дальше?
— Ты скоро выкуришь всю пачку.
— На свои курю.
— Н-да. Так вот, я его узнал — и продолжал узнавать.
— В каком смысле?
— Присмотревшись к этому куску тренированного мяса, я вспомнил его двенадцатилетнего.
— Яснее, яснее говори.
— Короче, это был Ромка Миронов, сын одной из последних сожительниц моего папаши-павиана.
— Из-за которого твоя матушка…
— Да, да, из-за которого моя мама изрядно повредилась рассудком. Она так и не смогла примириться с расставанием. Понимаешь, она до сих пор его ждет.
— Нет, этого я не понимаю.
Василий Леонтьевич встал и прошелся по комнате, разминая ноги.
— Знаешь что, Настя?
— Что? — с вызовом спросила она.
— Я все-таки сварю кофе.
27
— Что же теперь делать, Евмен Исаевич?
Несчастный, нелепый, перепуганный дедок. Что ему делать с внезапно добытой правдой? Незваная истина хуже незваного гостя.
— Положение сложное, если не сказать — идиотское, — глубокомысленно вытер пот со лба журналист. — Тут что самое пикантное? Роман ваш цел и невредим. Я так себе и предполагал, что письма эти — фальсификация.
— Фальшивка, — растерянно протянул Леонтий Петрович.
— Единственная загвоздка — как могло случиться, что они написаны собственноручно Романом? Кто и каким образом смог его уговорить сделать это? Но мы и в этом разберемся. Какой-то тут фокус. Психологический.
Подполковник переложил свое измученное тело с правого локтя на левый и опирался теперь не на стол, а на подоконник. За окном быстро сгущались сумерки. Евмену Исаевичу, пристально следившему за выражением его лица, показалось, что с такой же примерно скоростью помрачается сознание военрука.
— Но вас, Леонтий Петрович, насколько я понимаю, интересует сейчас в первую очередь моральная сторона дела.
Не откликнулся подполковник.
— Технологию этого бесчеловечного розыгрыша мы вскоре выясним. И она, может быть, станет материалом для нравоучительного, а может быть, и разоблачительного очерка. Но, повторяю, не это сейчас важно.
Леонтий Петрович пошмыгал носом, зажмурился, но не заплакал. Вспомнил, что не один в комнате. При этом жирном болтуне, который все понимает не так, плакать не хотелось. Странный он. Понимает не так, хотя сам все разгреб и на свет выволок. Чего он хочет сейчас? Ах да, очерк. Леонтий Петрович плохо себе представлял, что такое очерк, но был уверен, что это один из способов наврать как можно подлее.
Журналист, дав подполковнику немного погоревать, побыть наедине со своими мыслями, стал продвигать ситуацию.
— Вы не думаете, что вам надо объясниться с сыном?
— Он мне теперь не сын.
— Это вы, пожалуй, преувеличиваете.
— Я знаю, когда преувеличиваю, — не слишком понятно, но почти твердо заметил Леонтий Петрович.
— Но эту историю нельзя так оставлять. Ведь мы остановились на поле догадок, правда, вполне обоснованных. Наша задача — догадки превратить в факты. Надо поехать вам к Василию Леонтьевичу и изложить ему все, что вы знаете. И тогда по его реакции, по его ответам мы составим окончательную картину этого нравственного преступления.
— Преступления? — смутно оживился подполковник.
— Воля ваша, но действия сына по отношению к вам я считаю преступными.
— Он мне просто мстит. Всегда мамашу любил. Марьяну. А я бросил их всех. Если рассмотреть, я — преступление.
— Это дела дней, минувших бог знает когда, вопрос вашей личной совести. Она, я вижу, побаливает у вас. Да и случай вполне заурядный. Кто только не бросал семью. Сын же ваш в ответ посягнул на такое…
— Посягнул.
— Хотите, я поеду вместе с вами? Я был рядом с вами все эти дни, знаю суть событий. Обещаю максимальную деликатность. Ничем не задену, не оскорблю. Только буду морально помогать.
Петриченко очень боялся, что старик откажется. Старые коммуняки не так элементарны и предсказуемы, как может показаться. Письмо, которое должно было стать катализатором последнего порыва и главного, очищающего скандала, может, наоборот, все сломать. Сейчас он заноет, что устал, болен, хочет спать, хочет побыть один, и тогда — конец.
Звонок в дверь.
Хозяин и гость посмотрели друг на друга в ожидании объяснений. Ждать можно было кого угодно, но прийти не должен был никто. У Петриченки заныло под левым ребром, там у него сидела язва двенадцатиперстной кишки и гнездилась тоска. Как пугает немотивированный поворот сюжета. К провалу он или к благу?
Раиса равнодушно открыла дверь.
В коридоре послышался шум, свидетельствующий, что явились несколько человек. И среди них Светлана.
— Я ее не звал, — извиняющимся голосом произнес Леонтий Петрович, но было поздно. Брутальная красавица во всей своей красе стояла на пороге. Петриченко непреднамеренно цинично подумал, что она замечательный объект для коллективных изнасилований.
За спиной ее виднелось босое мужское лицо. Не сразу удалось понять, что это психиатр. Отказался от бороды — ничего себе!
— Мне нужно с вами поговорить.
Светлана вошла. Возбуждена и смущена. Села к столу. Покосилась на Петриченко.
— Оставьте нас, пожалуйста, — перевел ее взгляд Эдуард Семенович.
Но тут Леонтий Петрович проявил неожиданную привязанность к журналисту.
— Это мой друг. Он много сделал для спасения Романа. При нем можно говорить. Все.
— То, что Светлана собирается рассказать, в большей степени касается ее, чем вас, Леонтий Петрович, поэтому ей решать, кого посвящать в свои тайны, кого нет, — дергая голой щекой, пояснил психиатр.
— И тем не менее, — надменно заявил хозяин комнаты.
Светлана устало махнула рукой.
— Пусть тогда хотя бы принесет воды. Жажда страшная.
Несмотря на свои габариты, Евмен Исаевич успешно произвел фокус «одна нога здесь, другая там». Старшая сестра сомнительного Романа напилась, но заговорил опять ее безбородый спутник.
— Вот что мы сочли нужным вам рассказать… — в этом месте владелица тайны показала, что говорить будет сама.
— Вы, Леонтий Петрович, хорошо знаете тот случай, когда… — горло перехватило у молодой женщины, но она превозмогла отвращение к произносимым словам, — когда меня в подвале за овощным магазином изнасиловали эти скоты с улицы Растроповича.
Подполковник сухо кивнул. Эдуард Семенович стал нервно пощипывать непривычно голую щеку.
— Я всегда обвиняла в этом подлеца-брата. Не спорьте, у меня есть факты. Навел он. Причем навел подло, сообщив им, что я законченная блядь, сплю со всеми подряд, даже с такой старой гнидой, как сожитель моей матери, то есть с вами. Он сказал им, что я даже мечтаю, чтобы со мной это сделали, потому что я ненасытная и все прочее в том же духе.
Потребовался еще один стакан воды.
— Зачем он это сделал, я не понимала. Я ненавидела его так сильно, что не имела возможности что-то соображать, размышлять спокойно на эту тему. Когда мы сошлись с Эдуардом, я не стала от него ничего скрывать, ему было тяжело, но он принял все, и за это я благодарна ему.
Психиатр закрыл глаза и отвернулся.
— Я по его просьбе рассказала ему всю свою жизнь от начала до конца. Ничего не утаила. Ничего хоть сколько-нибудь интересного. Все самые грязные и неприятные эпизоды вспомнила. Про ваше ко мне отношение, Леонтий Петрович, тоже. Должна вам сообщить, что Эдуард не любит вас и считает сладострастным, подлым маразматиком.
Подполковник стоически кивнул, словно соглашаясь с этой характеристикой.
— Но не это важно, не это… — опять перехватило горло. Евмен Исаевич нетерпеливо раздул ноздри, эти физиологические перипетии чрезвычайно раздражали его. Вперед, вперед к сути дела!
— Не так давно я рассказала Эдуарду один случай из наших взаимоотношений с братом. Я училась тогда в девятом классе. Однажды у нас отменили историю, и я вернулась из школы намного раньше, чем обычно. Я не стала звонить в дверь, потому что хотела рвануть с девчонками на танцы. Нужно было незаметно переодеться. Мы жили тогда на первом этаже. Но первый этаж высокий, с балконом. Вот я и залезла на балкон, чтобы тихонько пробраться в комнату. Мать заставила бы стирать или еще что. У меня был секрет, я придумала, как снаружи открывать балконную дверь. И вот залезаю. Воды!
В стакане оставалось еще на донышке.
— И что я вижу через стекло? Занавеска была отодвинута, а там Ромка, ему тогда лет десять было, стоит перед зеркалом в моем платье в новом. И не просто стоит, а крутится, крутится так. И губы помадой намазаны. Туфли мои надел. Нога у него тогда уже была ого-го. Я и до этого обращала внимание, что платья мои чем-то пахнут не моим и туфли вроде как растоптаны. Стоит перед зеркалом и бедрами вертит, задницей… ну, вы понимаете.
В этом месте рассказ прервался надолго. Секунд на пятнадцать.
— И что же было дальше? — ровным, почти равнодушным голосом поинтересовался подполковник.
— Что, что. Я, конечно, ворвалась в комнату, наорала на него, обсмеяла. Язык у меня был всегда ядовитый, я была штучка. Он обычно ругался со мной, тоже умел, а тут разрыдался. Он никогда не плакал до этого, никогда. А потом вдруг…