— Слышь, Сажа, — сказал Никита.
Сажа был главный здесь, в мастерских, и, стало быть, в саду, отчего сын библиотекарши дал ему свою кличку: Маркиз де Сад.
Упражняющийся неохотно оторвался от снаряда, промокнул махровыми напульсниками густые как липучка брови. Не торопясь осмотрел Никиту, словно вспоминая все, за что тот должен быть ему благодарен.
— Похоронил?
Никита кивнул.
— Уезжаешь?
Снова Никита кивнул.
— Скажи Рамизу, что я велел дать тебе денег.
— Не надо.
Сажа еще раз промокнул брови.
— Как хочешь, — равнодушно сказал бандит, после чего опять сцепился с прессом.
Никита покинул зал. Примерно таким же извилистым путем, которым давеча покинул кладбище. Трудно было что-то определить по его внешнему виду, но на самом деле он был удовлетворен беседою с начальством.
Теперь предстояла беседа неприятная.
Стол для поминок накрывали в саду, между дровяным сараем и двумя старыми вишнями. Возле него хлопотали Антонина Прохоровна и Марина Марковна, как и покойница, библиотекарши. О них сказать нечего, достаточно имени-отчества.
Когда Никита хлопнул калиткой, они замерли, даже перестали размахивать полотенцами в адрес мух и ос. Они сделали вид, что прикидывают, удачно ли расставлены закуски. Им не хотелось смотреть в сторону Агашиного сына. Если бы их спросили — почему, они долго бы не смогли ответить.
Никиту их мнение не интересовало. Он поднялся на крыльцо, открыл дверь на веранду, там еще две материны подружки имели место. Возле плиты. Их имена нет смысла называть, они не понадобятся далее в этом рассказе. Да и Никита не посмотрел в их сторону.
Вот и комната. Тихо, чисто, скучно. Тускло отсвечивают крашеные половицы, чуть ярче железная спинка кровати. В зеркале шифоньера виновато отражается пирамида подушек под кружевной накидкой такой неподвижности, будто она сделана из гипса.
Всех этих точных деталей не видел Никита Добрынин, потому что смотрел на человека. На Василия Андреевича Тетеркина. Лет шестидесяти пяти старичка. Лысоватого, с неуловимо обезьяньим выражением лица. Он стоял, покорно опустив руки и испуганно улыбаясь. В морщинах на лбу остались крошки земли. Он стоял так тихо, что, казалось, можно было услышать, как осыпается перхоть на его костюм. Костюм был впору, но как бы и великоват, не заслужен владельцем. На пиджаке вяло висели медали. Они раздражали пасынка больше всего. Василий Андреевич никогда на фронте не был, ему исполнилось восемнадцать после окончания войны.
Никитой отчим ощущался чем-то вроде воши. Полип-приживала, на старости своих бездарных годов заползший в семью, чтобы дожрать остаток болезненного века его матери. Похоронил свою визгливую старуху, похоронил мать, а теперь, небось, захочет, чтобы Агашин сынок начинал о нем заботиться.
Можно себе представить, какая внутри Никиты поднялась волна, когда обезьяньи губы проговорили:
— Вот так-то, сынок.
«Сынок» медленно осклабился, обнажая ровные, мощные зубы. Под бледной кожей щек промелькнули тени мгновенного румянца. Тренированные руки непроизвольно согнулись в локтях.
— Ключ, — сказал он.
— Что? — быстро и опасливо переспросил Василий Андреевич. И икнул.
— Ключ.
— А-а… — он стал сбивчиво рыться в карманах, таращась на «сынка» тусклыми глазками.
Ключ наконец явился. Отдавая его, Василий Андреевич хотел что-то сказать, но не успел, так и остался стоять с приоткрытым ртом, глядя, как Никита забирается под кровать, выволакивает на свет старинную деревянную укладку, распахивает ее и начинает нервно в ней рыться.
— Сынок…
Тряпки, куски бечевки, жестянки из-под халвы и леденцов, свечи, расшитые подушечки, сломанный будильник, открытки.
— Я что тебе скажу.
Связка писем, другая связка. Кому, от кого, Никита смотреть не стал, ибо обнаружил на дне в левом углу то, что было ему подсказано матерью — маленькую плоскую шкатулку. Металлическую, невзрачную, воткнул ключ. Он дал матери клятвенное обещание, что не поинтересуется ее содержанием до самой ее смерти. Не поинтересуется, если любит ее. Никита любил свою мать и уважал, поэтому обещание выполнил. Теперь он никому ничего не был должен.
— Погоди, — просипел Василий Андреевич, — погоди, я тебе объясню…
Шкатулка открылась, на дне, выстланном синим вытершимся бархатом, лежал листок бумаги. Никита прочитал, не вынимая листок из шкатулки: «Москва. Савелий Никитич Воронин».
— Москва, — прошептал Никита, поднимаясь с колен.
— Не Москва, сынок, не Москва, — бормотал отчим, схватившись обеими руками за грудь, — я все тебе объясню. Все не так. Не Савелий!
Не глядя в его сторону, Никита вышел в смежную комнату, звучно топая черными каблуками. Он вообще казался слишком крупным для этого дома, неумещающимся. Вышел и почти сразу вернулся с синей спортивного вида сумкой.
Увидев сумку на плече пасынка, Василий Андреевич убито опустился на табурет, продолжая хвататься за грудь и шепча свое прежнее, надоевшее:
— Сынок, все не так. Объясню.
Оглядевшись по сторонам (не забыл ли чего), Никита резко вдруг наклонился к нему и злобно прошептал в левый глаз:
— Какой я тебе «сынок»?!
Отчим жалобно захлопал глазами и жалобно, слезливо попросил:
— Не уезжай! Не делай этого! Бог тебя накажет!
В ответ Никита только дернул щекой и, круто обойдясь с дверью, вышел на веранду, туда, где готовилась поминальная закуска. Женщины, стоявшие у плиты, молча и внимательно глядели на него. Они слышали то, что произошло в комнате. Одна из них решилась на неприязненный вопрос.
— Ты что, впрямь уезжаешь?
Никита глянул на часы.
— Через час поезд.
— Подожди до завтра.
— Я не могу ждать до завтра.
— А поминки?
Никита прищурился.
— Она мне простит.
3
Только что закончилась очередная серия латиноамериканского сериала. Задыхаясь, поползли по лестницам пятиэтажки одинокие старухи, чтобы, собравшись на скамейке у подъезда, пересказать друг другу только что увиденное. Когда обмен мнениями был в самом разгаре, к скамейке подошел белобрысый юноша, прилично, хотя и по-современному одетый. Подошел и громко пропел:
— Здравствуйте, бабуленьки!
Бабки остолбенели. Совсем к другому типу общения с нынешними молодыми людьми они привыкли.
— Здравствуй, коли не шутишь, — сказала самая толстая и самая авторитетная старуха. Недоверчивость, смешанная с удовлетворением, звучала в ее голосе.
Денис Зацепин вытер несуществующий пот со лба и, картинно отдуваясь, уселся на край скамейки.
— Уф.
— Что с тобой? — спросила знающая жизнь толстуха, подмигивая одним глазом заинтригованным товаркам.
— Умаялся я, бабуленьки.
— С чего бы это?
— Перетрудился?
— За девками бегать устал?
— Или от школы?
Наперебой полезли с ироническими расспросами теряющие бдительность телезрительницы.
— Да нет, — мрачнея ответил Денис, — друга ищу.
— Друга?
— Ну да. Где-то здесь он живет. Сашей Петровым его зовут.
— Саша?
— Петров?
— Кажись, нету тут таких.
— Я точного адреса не знаю. Не запомнил. А надо его обязательно предупредить.
— Да что такое?
— Да контрольная. Он не знает, что завтра контрольная по математике. Если не подготовится… — Денис горестно махнул рукой, — не видать ему медали.
— А ты по телефону позвони.
— Пробовал. Неисправен он у них, видно. После третьей цифры идут гудки.
— Да-а…
Проникаясь драматизмом ситуации, старухи напрягали свои мозги, стараясь вспомнить хоть что-нибудь о попавшем в сложную ситуацию медалисте Петрове.
— Нет, нету тут такого.
— А может, примета какая, какой он?
— Какой, какой? — очень притворно задумался Денис, — а, вот — собака у него есть.
— Собака? Какая собака?
— Да здоровенная. И всех грызет. Породы не знаю, только он сам жаловался: стонут от нее все вокруг.
— Собака? Кусается? — старухи добросовестно отработали и эту версию.
— В третьем корпусе есть одна, — задумчиво сказала бабка, которую все знали под именем Ниловна, — только она…
— Что она? — оживился лучший друг Петрова Саши, — кусается? Воет по ночам?
— Цапает, конечно.
— Ну и что еще?
— Только маленькая она. Черненькая. Ушки торчком. За пятки норовит.
Денис разочарованно покачал головой.
— За пятки не совсем то. Не совсем.
— Ну, кусает это что. Укусила и пошла. Хуже, когда лает, — ввалилась в разговор авторитетная бабка.
— Собака лает, ветер носит, — выступила с народной мудростью востроносая карга в платочке.
— Очень ты понимаешь, Семеновна, — срезала ее толстуха, — мне вон как жаловался Толстиков. Он из оркестра, играет. И за стеной ее, собаку эту, слышит каждый божий день. Как хозяева уйдут, она в голос. И час может лаять и два. Волосы дыбом идут. Пробки в уши хоть вставляй. И вставляет.
— Помогает? — поинтересовалась глуховатая Ниловна.
— Лает, говорите? — спросил Денис.
— Страсть как. Нет никакой жизни.
— Собака лает, ветер носит, — стояла на своем Семеновна.
— А где, вы говорите, проживает эта собачка? — вкрадчиво спросил Денис.
— Где, где, за тем домом дом стоит. В том подъезде, что ближе к мусорным бакам, она и проживает.
— Спасибо, бабуленьки, спасибо, пойду дальше, друга искать пойду.
— Пожалуйста, коли не шутишь.
4
Он ел, низко наклонившись над тарелкой. Длинные волосы почти касались шашлыка. Рядом с тарелкой стояла полупустая кружка пива. Пиво было подернуто ряской жидкой пены. Со стороны закопченного мангала доносились волны горелого запаха, перемешанного с непонятной речью. Когда едок оторвал свой взгляд от созерцания того, что еще предстояло с отвращением съесть, то взгляд его обрел не панораму Таганской площади, а физиономию белобрысого курносого паренька с острым подбородком и простодушными голубыми глазками.
Денису взгляд волосатого незнакомца понравился. Понравилась его пессимистическая поза, безрадостное движение челюстей. То, что нужно. Такой не уйдет.