В 13:25 раздался звонок. Я на цыпочках подхожу к двери, что настойчивый звонок во второй раз заставил меня испугаться и вздрогнуть.
— Я уже думал, что ты сбежала, — сказал Рома, как только перешагнул порог.
— Я просто не сразу расслышала, — нагло вру я.
— Ага, конечно, заливай. Я слышал твое дыхание, когда ты подошла к двери и заглядывали в глазок, — усмехается Рома.
Каюсь, было.
— Ну что? — радостно смотрит на меня, — я приехал, Настя! Где обещанный борщ?
— Там, пойдем, — у меня даже вспотели ладони, пока мы шли до кухни, пока ждала, когда Рома помоет руки и усядется за стол. Не говорить же ему, что это мой первый борщ в жизни.
Борщ был готов час назад. Я накрыла его крышкой и полотенцем, чтобы он настоялся, как объяснила мне мама. А сейчас с деловым видом беру половник и накладываю борщ в тарелку. Аккуратно нарезаю кусок хлеба, так же кладу на тарелку и все это преподношу (да, именно преподношу) Роме, который уже разговаривает с кем-то по телефону на повышенных тонах и по всей видимости не замечает мою нервозность и страх.
— А себе? — пристально смотрит на меня.
— Конечно, — ласково улыбнулась я.
По второму заходу я беру половник и наливаю себе борщ, потом ставлю свою тарелку на стол на место напротив Ромы и сажусь.
— Ложки! — вскрикиваю я.
— Хотелось бы, — ухмыльнулся Рома.
— Приятного аппетита, — пожелала я, как только села на свое место.
И с Богом! подумала я, но умолчала, ибо сказать вслух не решилась.
Если история про пирожки моей бабушки правда, то я теперь знаю, что может испытывать женщина, когда ее стряпню (по-другому никак не назвать) с таким аппетитом ест ее мужчина. Моя тарелка так и осталась целой, потому что это время я зависла над тем, как ел Рома. Можно ли испытать оргазм от этой визуального экстаза? О, да! Даже раздражающий звон от соприкосновения ложки и посуды не действует мне на нервы, как это обычно бывает. Это музыка как звук органа в католическом храме: пробирает до мурашек.
— Ты не ешь, — заметил Рома, когда последняя капля съедена и тарелка отодвинута.
— Я… любуюсь… — опять это слово. Непозволительно открыто для меня. Это не голой быть, это быть открытой перед ним.
Рома серьезно посмотрел на меня. Будто пытается прочитать что-то у меня в глазах. То, что я могу от него скрыть. Или мои мысли, которые не озвучиваю. А я ведь вот она — открытая книга. Бери, читай, наслаждайся. Только, пожалуйста, будь аккуратным, не заляпай, не рви переплет, не вырывай страницы. Мне будет больно.
Рома подошел ко мне довольно близко, чтобы я смогла рассмотреть мелкие морщинки у его глаз, когда он слегка их щурит, смотря на меня. Большим пальцем гладит скулу, иногда спускаясь к губам, оттягивая нижнюю. Такой нежный, но безумно эротичный жест.
— Но ты же ела?
— Конечно, — не понимаю, к чему он.
— Тогда чесночный поцелуй тебя не смутит, — улыбнулся во все тридцать два.
А потом накрыл мои губы в поцелуе. Нежный, чувственный, аккуратный. Я бы сказала благодарный. Будто говорил спасибо. Рукой очерчивал контуры моего тела: бедро, талия, грудь, уже ноющие соски, которые жаждали, чтобы их захватили в сладкий плен теплого рта. Но Рома ждал, он вынуждал меня прильнуть к нему, прижаться всем телом, просить о большем. А потом начал опускать руку, едва касаясь. Сначала грудь, талия, бедра, переходя на внутреннюю и более чувствительную часть. Он мучил меня, безмолвно просил меня о большем, не давая себе разрешения переступить черту.
— Рома, — простонала я его имя.
— Настя, — улыбнулся он в мои губы.
— Рома, — подхватила я его игру.
— Настя, — с нажимом произнес мое имя.
Слегка прикусывая шею, его любимое действие, как я заметила, он двинулся ниже, уже прикусывая косточки ключицы, целуя впадинку и опускаясь еще ниже к груди, где обхватил их руками и сжал до легкой боли и покалывающего желания, зарождающегося внизу живота. Движения становятся более резкими и отрывистыми. А сжимать начал интенсивнее. Страшен ли его напор? Уже нет. Нравится? Безумно!
Я набираюсь смелости и начинаю гладить его плечи, лопатки, всю спину, до куда могу дотянуться. А когда его поцелуи становятся настойчивее и глубже, перебираю его волосы на затылке, слегка оттягивая, возможно причиняя легкий дискомфорт. Но Рому это никак не смущает, он только еще больше заводится.
Я прикусываю его нижнюю губу. Не специально, так вышло случайно.
— Бл*ть.
Но Рома воспринял это по-своему. Резко развернул меня к себе спиной и нагнул, что грудь коснулась холодной столешницы, контрастируя с разгоряченной кожей.
Он проник в меня до упора, одним резким толчком, выбивая из моих легких воздух и стон. По телу пробежала волна удовольствия, которая исходила из центра живота.
Я перестала замечать пошлый звуки, которые раздавались на всю кухню, наши стоны и частое дыхание — все это будто отошло на второй план. Стали важны лишь его прикосновения — горячие и требовательные, которые ласкали и сжимали. Его легкие укусы на моей шее и влажные следы от его языка. Даже звонкий шлепок не смог вывести меня из того состояния. Я будто находилась между мирами. И, клянусь, если сейчас меня кто-то вернет на землю, я его придушу.
Но на землю меня вернул сокрушительный оргазм. Обжигающее пламя, которое расползлось по всем конечностям, вызывая легкое онемение, что стоять становится невозможным без поддержки. Тепло, которое расходится по всему телу и спазмы еще там, внутри — завершающие штрихи.
Я начала приходить в себя, когда почувствовала теплую струю у себя на ягодицах. И утробный рык моего льва, говорящий о его наслаждении последние секунды.
— Спасибо, было вкусно, — довольно улыбается Рома, помогая мне вытереть следы нашего послеобеденного времени, — ужин, как понимаю, ты тоже приготовишь?
— С ужином придется разбираться самому — мне надо к маме, — сказала я ему, не смотря в глаза, почему-то при свете произошедшее кажется каким-то порочным. Хочется прикрыться, а лучше скрыться от него в ванной.
— Не понял. Ты уезжаешь? — мне показалось или в его голосе проскальзывают недовольные нотки?
— Пока не знаю. Но мне надо заехать к маме. Мы не очень хорошо вчера расстались.
— Понял, — ответил Рома и ничего не говоря, разворачивается и выходит из кухни, чтобы уединиться в ванной.
Его не было минут пять. За это время я успела убрать всю посуду и протереть столешницу. С мылом. Пусть она была задействована косвенно, но как-то неправильно оставлять все в таком виде, где, если присмотреться, можно увидеть очертания моей груди. Звук открывающейся двери заставил выскочить меня в коридор. Он что, так и уйдет не попрощавшись?
— Мы трахались без резинки, — как бы между делом говорит Рома, и несмотря на спокойный тихий голос, я вижу, что он недоволен чем-то, может даже и взбешен, — если тебя это беспокоит, то я чист.
— Я ни слова об этом не сказала. И я тебе… доверяю.
— Зря, — наконец-то посмотрел на меня своим серым взглядом, в котором плескался такой коктейль эмоций, что сложно передать. Там и гнев, и бешенство, и даже отчаяние.
Он с грохотом закрыл за собой дверь. Если бы мы были в старой хрущевке, типа той, в которой мы жили с мамой, то пару трещин и отвалившаяся штукатурка не сказали бы спасибо. Впрочем, трещина в стене могла появиться и тут. А еще как будто она же пролегла и между нами. Вот только почему? Почему он так злиться?
Глава 16.
Настя.
Такси подъехало к моему дому спустя целых сорок минут. Интересно, есть ли какой-то промежуток времени, когда можно спокойно доехать до нужной тебе точки без пробок и тянучек?
— Какой подъезд? — спрашивает водитель, на карточке указано, что зовут его Евгений, но выглядит он точно не как Женя.
— Второй, вон, где синяя лавочка, — указываю я. — Спасибо… Женя… — прощаюсь я, открывая дверь.
— Жасур.
— Что, простите?
— Жасур. Мое имя Жасур.
— Но здесь указано Евгений, — недоуменно я посмотрел на карточку, вложенную в подголовник сиденья.
— Э, да, не обращай внимание. Просили русское имя указать. Возьми карточку, если надо — звони мне. Так тебе дешевле будет. И тебе хорошо, и мне, — улыбнулся мне Женя-Жасур, у которого два передних зуба были как у зайчика — большие и выдвинуты вперед.
— Хорошо, — взяла быстро визитку, вдруг правда пригодится, и направилась к подъезду.
Мама смерила меня недовольным взглядом, как только я переступила порог, что почувствовала себя нашкодившим котенком. Я ведь никогда не перечила родителям, была послушной. Да что уж, я делала все, что они говорили, хоть внутри и не всегда была согласна с ними. Я считала, что надо слушаться родителей.
А сейчас… Я сама не пойму, что происходит со мной. Готова признать, что нагрубила вчера, была неправа, но и первый раз в жизни мне хочется отстаивать то, что мое. Первый раз в жизни я хочу молчать о том, что у меня в голове, какие мысли и какие чувства. Потому что боюсь, что мама сейчас меня не поймет. А ее осуждения не выдержу. Даже сейчас я отчетливо вижу разочарование в ее глазах. Да, мама, твоя дочь влюбилась во взрослого мужчину и этой ночью с ним занималась любовью. Трахалась я с ним, мама! И мне было хорошо!
— Проходи, — первой поприветствовала мама, — я поставлю чай.
Я сняла свои любимые кроссовки и скинула джинсовку. И прошла в комнату. Свою. А там пусто. Ничего нет. Только старые обои, выцветшие ровными прямоугольниками и одиноко висящая люстра.
И внутри у меня ничего нет. Никаких чувств, хотя вчера я хотела рвать и метать, что кто-то посмел войти без спроса.
— Сегодня вывезли всю мебель, — тихо сказала мама, которая подошла ко мне, пока я разглядывала комнату.
От мамы, как всегда пахнет едой. Сейчас это жареная картошка и какая-то ванильная выпечка. Мои любимые булочки с маком? Раньше это был запах уюта и тепла.
Помню, когда вернулась после своего первого свидания с Егором, легла к маме на колени и рассказала ей все в мельчайших подробностях. Куда пригласил, как стул мне отодвинул, когда пригласил присесть, что заказывали, было ли вкусно, как Егор поцеловал меня. И какие были у меня чувства. Я рассказала все-все-все. Мне казалось, что так было правильно, ведь ближе, чем мама, у меня никого и не было. Подружки? Да, возможно. Но таким сокровенным и глубоким я могла поделиться только с ней.