не хочу, чтобы она ее знала. Уже не в первый раз я отмечаю для себя, что ложь — как мастурбация: начав, не можешь остановиться. Но, несмотря на такие грустные мысли, мне удается не показать своего ужаса и, приняв вид пресытившегося жизнью человека, лениво произнести:
— Ну, не знаю… Съездишь на эти Гавайи раз — и все, смотреть там больше нечего.
— А-а-а… — Она и не пытается скрыть разочарования. — Я же не думала, что ты там уже бывал.
— Да, приходилось.
Это правда. Я бывал на Гавайских островах. И тот факт, что мне тогда было шесть месяцев, и я все время валялся в коляске, и поездку эту дали отцу вместо премии, не меняет сути дела. На Гавайях я был. В подтверждение этого делаю руками волнообразные движения и напеваю гавайские мотивы, надеясь, что таким образом отвлеку Эми от ее навязчивой идеи.
Не помогает. Едва я завожу первый куплет ла-ла-ла-ла-лааа-лааа, как она прерывает меня вопросом:
— И что, тебе совсем не хочется туда вернуться? Опускаю руки, не закончив танцевального па. — Знаешь, — продолжаю я свой блеф, — Гавайи — это лишь солнце, песок, волны — вот, собственно, и все, ничего интересного. Больше там смотреть нечего.
— И правда, ничего интересного. — Она кидает на стол другую брошюрку. Смотрю на обложку: тропические джунгли. — Тогда как насчет этого? Один раз побывал в джунглях, и смотреть там больше нечего?
Одного взгляда на внушительную стопку брошюр, торчащую из ее сумки, мне достаточно: даже Тур Хейердал не решился бы заявить, что побывал во всех этих местах. Так, надо думать быстрее, иначе мне не отвертеться. Я уже обещал поехать вместе с ней в отпуск, и отказ может быть воспринят как знак того, что наши отношения дали трещину. А уж обсуждать наши отношения мне совсем не хочется. Да и трещины никакой нет. Если не считать моего вранья о том, сколько денег я зарабатываю на картинах. И того, что я продолжаю ей врать, хотя обещал никогда больше этого не делать. Трещина? Ха! Да какая трещина? Так, мелочи жизни — разве стоит обращать на них внимание?
Я тихонечко отодвигаю брошюрки на край стола и говорю:
— Я думал, что мы поедем не так далеко.
— Почему?
— Ну-у… — И тут меня осеняет блестящая идея: — Потому что, когда мы купим путевки, останется всего неделя до окончания твоего отпуска.
Но ее так легко не проведешь.
— Ничего страшного, — говорит она, открывая брошюрку о Багамских островах. Проводит пальцем по колонке цен, нулей в которых больше, чем во всем бюджете Великобритании, и указывает на даты отправления и прибытия: — Видишь, у них куча предложений — путевки на семь дней.
Предложений? Ха! Расскажи об этом управляющему моего банка.
— Я знаю, — не сдаюсь я, — но подумай, сколько часов длится перелет. Смена часовых поясов. Адаптация. Пока мы привыкнем к новому климату и времени, уже пора лететь обратно. — Вижу, как она открывает рот, готовясь возразить мне, и быстро продолжаю: — Европа. Чем тебе не нравится Европа? В это время года там замечательно. В Европе… ну, я не знаю… в Европе весело!
— Весело? — повторяет она, прищурившись.
— Да! Столько всего интересного… — Энергично киваю, как бы поддакивая себе. — Весело.
Она откидывается на спинку стула, всем своим видом говоря: «В Европе НЕ весело и НЕ интересно. Я была там миллион раз. И вообще, я хочу на Гавайи».
— Ладно, — говорит она вслух, — в какой конкретно части парка развлечений «Евроленд» тебе так хочется повеселиться7 .
Припоминаю, где самые дешевые чартерные рейсы, дешевые гостиницы, дешевая еда и выпивка, и слово «Греция» само слетает с языка.
— Греция? — Ее зубы так плотно сжаты, что непонятно, как она вообще умудрилась процедить сквозь них это слово.
— Ну да, в Греции. Это же колыбель западной цивилизации. Ну, там, Парфенон, родина Гомера и этого, как его там, веселенький такой танец… сиртаки!
Несколько секунд она обдумывает мои слова, переводя взгляд с меня на красочные брошюрки. И у меня возникает ощущение, что, окажись она перед выбором — они или я, решение будет не в мою пользу.
— Ладно, — наконец произносит она. — Едем в Грецию. Мне заказать путевку, или ты сам все сделаешь?
— Предоставь это мне, — говорю я, радостно вспоминая, где продают горящие путевки.
К счастью, после этого мы меняем тему разговора. Правда, дальнейший поворот беседы облегчения мне не приносит. Ужас и нервозность — да, облегчение — нет. Кажется, это называется «как уж на сковородке». Примерно так я себя и почувствовал. Потому что Эми открыла тему, которой я старательно избегал с момента нашего объяснения в ванной Хлои. Прошлое.
У меня странное отношение к прошлому. С одной стороны, меня оно не гнетет. Я стал тем, кем я стал, благодаря всему тому, что случилось со мной в прошлом. Например, в самом начале нашего с Эми знакомства мы говорили о прошлом, и я с легкостью красовался перед ней. Потому что мы затрагивали только невинное прошлое, вещи, о которых можно безбоязненно рассказывать собственным внукам. А с другой стороны, были в моей жизни ситуации, которые лучше не вспоминать. Секс, например. Девушки, с которыми я переспал за последние несколько лет. Секс — вообще скользкая тема. Когда ты кому-то рассказываешь о своей сексуальной жизни, они делают о тебе определенные выводы.
Взять, к примеру, Кристин. В начале прошлого года я только о ней и думал. С ней было здорово, и мы рассказывали друг другу все без утайки, даже о всех своих прошлых любовных похождениях. И это было классно. Честные и открытые отношения. Вот только когда я наконец предложил ей переспать со мной, она отказалась. Почему? Не потому что я ей не нравился — она созналась, что я ей очень даже нравился. Просто ей не хотелось стать еще одной победой Джека Росситера — номером «дцать» в списке юбок на одну ночь.
Это меня и настораживает в отношениях с Эми. Не осудит ли она меня? Если я признаюсь ей, что последнее время только и делал, что соблазнял девиц и потом кидал их, не кинет ли она меня сама? Рискованно, но оно того стоит. Мы ведь решили быть честными друг с другом? Если Эми примет меня, то должна принять таким, какой я есть. Пан или пропал.
Надеюсь, что не пропал.
Поэтому, немного помявшись, мы все же начинаем разговор о наших прошлых связях. Вот только, кажется, мы их не обсуждаем, а оцениваем. В каждом заданном вопросе присутствует подтекст. Например, Эми спрашивает меня:
«Ты изменял девушке, если вы с ней встречались уже долгое время?» (А ты мог бы изменить мне?)
«Когда ты решил порвать с ней отношения, ты прямо ей об этом сказал или подстроил все так, как будто в разрыве виноваты вы оба?» (Ты настоящий мужчина или подлый трус?)
«У тебя не возникало мысли жениться на одной из этих девушек?» (Не пугают ли тебя серьезные отношения?)
В свою очередь я спрашиваю Эми:
«Если бы кто-нибудь из этих парней предложил тебе выйти замуж, ты бы согласилась?» (Ты бы вышла за меня замуж только потому, что пришло бремя и тебе вдруг захотелось замуж, или потому что по уши в меня влюбилась?)
«Ты когда-нибудь мстила бывшим любовникам?» (Если наши отношения не сложатся, то не станешь ли ты меня преследовать и мстить до последнего?)
«Не пробовала ли ты секс с девушкой?» (Есть ли у нас шанс заняться сексом втроем?)
И так, мало-помалу, мы заставляем друг друга говорить откровенно и каждый из нас обдумывает услышанное.
Потом переходим к подробностям. Начинаем с обычного вопроса: сколько всего женщин было у меня и сколько мужчин у нее. Не могу точно сказать, какова реакция Эми на мой ответ (около двадцати пяти). Но, когда она сама, закрыв глаза, начинает считать свои победы, загибая и разгибая пальцы на руках, и говорит: «Двенадцать», я искренне удивлен. Подставляю эти цифры в уравнение развращенности, которое мы с Мэттом вывели на досуге. Для вычисления коэффициента развращенности (v), то есть среднего количества человек, с которыми ты переспал в течение одного холостяцкого года, требуются следующие данные: общее число половых партнеров (W); возраст на данный момент (X); возраст, в котором лишился девственности (Y); число лет в сожительстве (Z). Уравнение имеет вид:
И вот результат: хотя у нее было меньше половых партнеров, чем у меня, уровень развращенности у нас почти одинаковый. Когда у нее не было постоянного парня, в среднем за год получалось трое мужчин. У меня же в среднем было по 3, 125 женщины в год.
Даже и не знаю, что думать по этому поводу. Конечно, неплохо, что мы оба примерно одинаково опытны в этих делах и ни одного из нас нельзя считать более развращенным. Но вообще-то я в шоке. Себя-то я считаю немного распутным парнем. Так что, значит, Эми — распутная женщина? Может, следует насторожиться? Когда дело касается женщин, я себе не доверяю. Смогу ли я доверять ей, если дело коснется другого мужчины? Или просто мое мужское достоинство задето тем фактом, что Эми прекрасно может развлечься и без меня?
Как бы там ни было, я заинтригован. И хочу услышать от нее подробности. Я спрашиваю. Она отвечает. Поименно, покроватно. Начиная с первого (Уэйн Картрайт, за сараем для велосипедов, средняя школа Элмесмер) и заканчивая последним (Мартин Роббинс, за шесть месяцев до меня, на свадьбе в Уэльсе). Начиная с самого младшего (снова Уэйн Картрайт, 17 лет) и заканчивая самым старшим (Саймон Чадвик, музыкант сорока лет). Начиная с худшего (Алан Вуд, юрист, тридцать с небольшим лет, разведен) и заканчивая лучшим (Томми Джонсон, художник-декоратор из Вест-Энда). Подробно рассказывает о своей самой продолжительной ошибке (Энди, агент по продаже недвижимости, с которым они вместе жили) и самой короткой («Джимми или Джонни, точно не помню. Я напилась и обкурилась. Вообще мало что о нем помню»).
И где-то в разгаре нашей беседы, несмотря на то что наши откровения взаимны, у меня возникает странное чувство. Оно приходит вдруг, ниоткуда, но, появившись, уже не оставляет меня. Эми продолжает говорить, я слушаю, но мне вдруг становится тошно. Я начинаю представлять себе все, что она рассказывает. Я невольно представляю себе то, что она выделывала с этими типами. Все то же самое, что и со мной; то, что связывает нас с ней воедино. Понимаю, что это полный бред, но мне от этого не легче. У меня уже давно не было такого чувства. Потому что мне уже давно было на всех