— Он возьмет другую, потяжелее… Что мы выиграем?
— Тогда надо обратиться в совет родителей. Пусть Руди выступит и расскажет им всё как есть.
Эрвин чешет затылок:
— Мой папа поклялся сделать из меня человека! И ремень у него — ого какой! Как бы не было хуже!
— И это всё, что вы можете придумать? — недовольно спрашивает Руди.
— Ну скажи сам! Ведь ты уже что-то придумал!
— Постойте. Ка́к поступают рабочие, если на их предприятии хозяин и его администраторы начинают наступать на ноги?
— Забастовка! Забастовка! — завопили ребята.
— Правильно, Руди!
— Мы тоже объявим забастовку.
— Сговоримся и не пойдем в школу…
— Внимание! — строго прикрикнул Руди. — Давайте говорить серьезно: вы не пойдете в школу, ну день, два… А дальше? Чего вы этим добьетесь?
И опять унылое молчание. Ребята переглядывались, пожимали плечами.
— Забастовка — всегда крайняя мера. К ней надо хорошенько подготовиться.
Все смотрят на Руди, как на волшебника.
— Но ведь есть… «Роте Фане», в которую рабочие могут написать о безобразиях, творящихся у них на заводе, — продолжает он.
— Ага! Мы напишем про Бегемота в «Троммель»[32] и карикатуру на него нарисуем… Я первый это придумал, я, я, я! — закричал остроносенький пионер, вскочил со скамейки и завертелся волчком.
— Решено. Это сделаешь ты, Пауль.
— Но я не умею писать статьи… Уж лучше Эрвин, — испуганно пискнул Пауль.
— Работы хватит всем! Кроме корреспонденции в «Троммель» я предлагаю выпускать собственную школьную газету.
— Такую же, как ту, что мы делаем для дяди Брауна?
— Думаю, что стенная газета не подойдет, — возразил Руди. — Ее просто сорвет тот же Бегемот. Маленький листочек из тонкой бумаги в сотне экземпляров. Что вы на это скажете, ребята?
Тут же была выбрана редколлегия и распределены обязанности. Газету решили назвать совсем просто: «Андреасшуле» — по названию школы. Против этого названия возражал один Пауль. Он полагал, что газета должна носить таинственное и устрашающее название «Красная рука».
После этого сбор группы пошел по привычному руслу. Пионеры выстроились в центре комнаты и проделали комплекс гимнастических упражнений по доктору Мюллеру. Руди, как видно, был отличным спортсменом. Его движениям, отточенным и изящным, мог бы позавидовать первоклассный гимнаст.
Я сидел как на иголках. Хотелось нырнуть в гущу этих великолепных ребят и пустить с ними хорошую, пионерскую ракету: «Бум, пионер! Бум, пионер! Бум, пионер!» Хотелось рассказать им, что в Советской стране нет и не может быть учителей-палочников, что стенные газеты, выпускаемые пионерскими форпостами, являются гордостью и украшением школы.
Да и ребятам, видно, не терпелось узнать, что за дядя в буржуйской фетровой шляпе явился к ним на сбор. Но они только исподволь метали в мою сторону острые, как стрелы, любопытные взгляды. Наверное, привыкли не спрашивать ничего лишнего и не совать носа куда не следует. Как-никак — капиталистическая страна.
Руди сделал короткую информацию о текущем моменте. Приближался праздник Первого мая, и, значит, хлопот у пионеров полон рот. Он явно торопился и всё чаще посматривал на часы.
— Теперь споем, — скомандовал он наконец. — Пионерский гимн.
Werft Pioniere, Brand in die Nächte!
Wir sind die Erben der Arbeiterrechte…[33]
У меня холодок побежал по спине, и я чуть не заревел, честное слово! И не было больше за окнами чужого огромного города, — костер пылал на берегу Оки, трещали сухие сосновые ветки, а черные прямые сосны, стоявшие вокруг, там и здесь вспыхивали румянцем. В темной, как небо, водной глади пламенел второй костер и гасил разбросанные кругом зеленые пятнышки звезд.
Отсалютовав Руди и мне, ребята ушли. Никто из них не снял с себя и не засунул в карман красный галстук.
— Прости, пожалуйста, но я должен был провести сбор, — сказал Руди. — У нас очень плохо с помещением. Тут проводятся и партийные собрания и комсомольские… Ну и красные фронтовики тоже здесь собираются. Так что расписан каждый час.
— Замечательные у тебя ребята!
Он вспыхнул от удовольствия, точно я похвалил его невесту.
— Однако пойдем. Я ведь живу почти за городом.
На эсбане минут за двадцать мы добираемся до Карлхорста.
Не слишком широкие прямые улицы. Газовые фонари. Дома, похожие друг на друга, увиты нежным плющом и диким виноградом. На улицах почти нет народа, хотя время не позднее — девятый час.
Останавливаемся перед узким фасадом четырехэтажного дома.
— Здесь.
— Ты живешь один?
— Нет, с родителями. И еще со старшей сестрой. Но у меня своя комната.
— Слушай-ка, а это удобно? Как-никак посторонний человек, и так внезапно…
— Не беспокойся, Даниэль. Все подготовлены.
Он открыл французским ключом входную дверь, и мы поднялись по лестнице.
— О, да ты роскошно устроился! — воскликнул я, когда мои полуботинки утонули в упругом ворсе большущего ковра, покрывавшего весь пол площадки.
Руди ухмыльнулся.
— Сейчас увидишь, — загадочно пообещал он и, минуя высокие белые двери с медными ручками и медными же дощечками с фамилиями владельцев квартир, потащил меня в самую глубь, где тоже была дверь, только поменьше и без модной дощечки. Впрочем, на кусочке картона каллиграфическим почерком было выведено: «Господин Фриц Шталь, портной».
— Моя работа, — признался Руди. — Я же по специальности график.
Прежде чем он успел достать ключ, дверь распахнулась и нам навстречу выглянуло улыбающееся девичье лицо.
— Наконец-то! Здравствуй, дорогой кузен.
— Моя сестра — Ани. Это — Даниэль.
— Идите же скорей. Мы ждем вас к ужину.
В передней нас встретили родители Руди. Худенькая пожилая женщина с такими же, как у него, острыми зеленоватыми глазами и невысокий усач в свободной домашней куртке.
— Мы вам очень рады, Даниэль, — сказала фрау Шталь. — Чувствуйте себя как в родном доме.
— А твой чемодан уже принесли, — сказала Ани. — Он в вашей комнате.
Пока мы мылись, Руди сообщил, что его отец — социал-демократ с 1910 года и что Ани — активистка Социалистического союза молодежи.
— Никак не перетащу их к нам, — несколько виновато признался Руди, растирая шею и грудь мохнатым полотенцем. — И тут, по-моему, дело не в убеждениях, а в консервативности мышления. Это вообще характерно для немцев. Если уж мы десять лет носим котелок, то перейти на мягкую шляпу — целое событие!
Нас ждал сытный ужин. Острая тюрингская колбаса, мягкий гарцевский сыр, смалец, творог, тяжелые фаянсовые чашки с кофе.
Отец Руди закурил трубку и стал жаловаться, что после войны портняжное мастерство переживает упадок. Вот он — высококвалифицированный мастер, а должен восемь часов в день ворочать десятикилограммовым утюгом. А силы уже не те, да и война оставила по себе память. Окопы — это ревматизм. Он протянул свои руки с искривленными, распухшими в суставах пальцами. Но он не теряет надежды, что всё в конце концов наладится. Вот если бы коммунисты не проявляли такой непримиримости, можно было бы добиться полного единства действий двух рабочих партий Германии и заставить капиталистов пойти на значительные уступки.
— Ты повторяешь передовые «Форвертса»[34], папа, — горячо возразил Руди. — Мюллер и Гильфердинг скорее найдут общий язык с Людендорфом, нежели с Тельманом.
Шталь-старший невесело вздохнул и стал сосредоточенно ковырять проволокой в большой фарфоровой трубке, которая сипела, хлюпала и никак не хотела разгореться.
— И в вашей партии, само собой разумеется, есть неглупые люди… Тот же Тальгеймер. Он-то прекрасно понимает, что социал-демократы не враги рабочих… Но вы не хотите его слушать. Вам подавай всё сразу. Вам запутал голову этот Тельман.
— Ах, папа, тебе пора понять, что бебелевская идиллия в вашей партии давно окончилась. И никакой Тальгеймер не заставит нас теперь видеть в социал-реформистах революционеров. Что же касается Бебеля…
— Не смей произносить это великое имя! — Отец Руди стукнул по столу трубкой.
— Фриц, ради бога, успокойся. Руди, неужели ты не можешь оставить отца в покое?
— Ты впервые в Берлине, кузен? Понравился ли он тебе? — быстро спросила Ани.
— Он представляется мне несколько мрачноватым. Но ведь за пять дней мало что можно узнать.
— Там есть бутылка пива, мать. Предложи гостю. А я, пожалуй, пойду прилечь. Спокойной ночи, Даниэль.
И старший Шталь, так и не раскурив свою большую фарфоровую трубку, вышел, приветливо кивнув мне головой. Фрау Шталь вышла вслед за мужем.
Мы остались втроем, и Ани тотчас же набросилась на брата:
— Вот она, ваша сектантская нетерпимость! Неужели ты не можешь говорить с отцом в другом тоне!
— Ах, да при чем здесь тон! Мы просто расходимся во взглядах и с отцом и с тобой… Ты хочешь пива, Даниэль?
— Слушайте, дорогие мои кузен и кузина, — сказал я, — давайте поговорим о чем-нибудь другом. А то мне надо или провалиться сквозь землю, или отправляться обратно в «Баварию».
— Вот еще глупости! — возмутилась Ани. — Мы ругаемся каждый вечер, когда собираемся вместе. Так что привыкай, дорогой кузен! Хочешь пива?
— Я не хочу пива… но, ради аллаха, как это получилось, что Даниэль Дегрен из Льежа стал кузеном брата и сестры Шталь?
— Да очень просто, — рассмеялся Руди. — Всё это придумала мама, когда я сказал, что ты будешь жить у нас. У нее, видишь ли, и в самом деле была какая-то дальняя родственница в Бельгии. По материнской линии. Так почему бы ей не жить в Льеже и не иметь сына по имени Даниэль!
— Эх вы, желторотые конспираторы! — сказала Ани. Она на три года старше Руди и чуть-чуть важничает.
— Ну если ты не хочешь пива, то пойдем спать, — предложил Руди.
Я с энтузиазмом принял его предложение и пожелал спокойной ночи своей новоявленной хорошенькой кузине.