С вышки своего возраста — ему давно уже перевалило за семьдесят, — окруженный свитой едоков-призраков: лихих пышноусых лейб-гусаров, строгих уланов, позвякивающих лядунками, и тяжеловесных гигантов в медных касках, представляющих желтых и синих кирасиров, мысленно внимая мелодии серебряных шпор и хрустальных бокалов, он с брезгливым презрением принюхивался к довольно однообразным ароматам, доносящимся из кухни, где, как правило, изготовлялись щи и котлеты с макаронами. Мудрый и отстраненный, часами сидел он за служебным столиком, сложив на животе старые, жилистые руки и наполовину прикрыв всё еще зоркие глаза тяжелыми лиловыми веками. Казалось, что он бесконечно далек от всей этой суеты, поднимаемой в час «пик» поварами, судомойками и официантами. Иногда к нему почтительно подходили старейшие актеры театра, присаживались, выпивали по стопке водки и покорно принимали разнос, который устраивал им Степан Степанович за «Бесприданницу» или «Коварство и любовь».
— Ну какой же из тебя, братец, Паратов, — говорил он герою-любовнику театра Гримальскому. — Рыкаешь, аки лев, когда его укротитель за хвост дергает. А где осанка, где манеры барственные? Ты как ей вчерась шубу-то под ножки бросил? Как тряпку половую. А ведь это — бобры! — И обращался к художественному руководителю Владимиру Прохоровичу Вольмару: — Ну, скажи, Володя, прав я или нет? Я ведь ему битый час растолковывал, какой жест Константин Сергеевич делал. Показывал даже. И пол-литра при этом употребили, а толку — ни на грош!
Вольмар согласно покачивал своей тяжелой рыжекудрой головой, головой постаревшего Нерона, и добродушно замечал:
— Ты, душа моя Степушка, как всегда, почти прав. Темперамента у Григория через край, а шлифовка… гм… гм…
— А ты шлифуй, Володя, шлифуй! На то и поставлен художественным руководителем… Может, сделаешь из него бриллиант, — назидательно говорил Степан Степанович.
Вот и сейчас он сидел за служебным столиком в обществе Седова.
Лицо Седова изрядно раскраснелось, и даже на пергаментно-желтые, чисто выбритые щеки директора столовой пала нежнейшая заря.
«И где они только водку достают?» — подумал Муромцев, пожимая сухую, но всё еще сильную стариковскую руку.
— Присаживайтесь, товарищ Муромцев, — предложил Степан Степанович. — Мы тут по поводу премьеры тары-бары развели. Не по душе мне Нацкая. Ну что ты сделаешь! Вы только поинтересуйтесь, как она бальное платье носит! Запутается в юбчишке, ну и пошла лягаться. Ведь актриса, а не кобыла, господи прости. А вот он, Павлушка, всё ее защищает.
— Простите, но у меня к вам дело.
— Чем могу служить? — сухо спросил Степан Степанович, совершенно не переносящий, когда кто-нибудь прерывал его «рецензирование».
— Понимаете, Степан Степанович, в Пензу приехали писатели из Литвы. Я договорился с Анной Юльевной. Их надо на время прикрепить к нашей столовой.
Это был явный тактический просчет Муромцева.
— Начальству виднее, — неопределенно буркнул Степан Степанович и отвернулся.
— А мне, пожалуй, пора, — сказал Седов и точным движением ноги затолкнул бутылку из-под водки подальше, к самой стене.
«Придется теперь подлизываться», — мысленно усмехнулся Муромцев и, потоптавшись возле столика, присел напротив Степана Степановича.
— Вы же наш царь царей, Степан Степанович, — сказал он, трогая слабую струнку директора столовой.
— Муж царицы, муж царицы!.. — тотчас же хрипловатым фальцетом проскандировал Степан Степанович и отрывисто осведомился: — Ну, какие там еще литовцы?
Муромцев рассказал.
— Большие, говорите, писатели? — всё более мрачнея ликом, переспросил Степан Степанович. И неожиданно разъярился: — В какие же вы меня, Дмитрий Иванович, узкие обстоятельства ввязываете? Как же я им в глаза смотреть буду, если ничего, кроме мучной болтушки с клецками, предоставить не сумею? Ведь это же не блюдо, а пародия какая-то, господи прости. А по вашим словам, они с самим Константином Дмитриевичем Бальмонтом котлеты деволяй кушали.
— Клецки по теперешним временам тоже неплохая штука. Относительно Нацкой я с вами согласен. Слишком, пожалуй, суетится.
— Ножкой брык да брык. Разве так можно! Вот ведь Елена Павловна Половцева лебедью белой выплывает. Тут ничего не скажешь. Тут — старая школа. — И после многозначительной паузы: — Приглашайте на завтра. Пирожки с сагой прикажу испечь.
— Ну вот и договорились, Степан Степанович, — с чувством сказал Муромцев и благодарно пожал руку директору столовой.
В превосходном настроении пришел он в отдел и сразу же погряз в делах, решать которые надо было безотлагательно.
Евгений Бегак, окончательно сформировавший свой хозрасчетный оборонный театр миниатюр, пришел, чтобы согласовать первую программу.
В состав труппы вошли и заслуженная артистка республики Уварова, которую Муромцев отлично помнил по спектаклям Камерного театра, и талантливая актриса Московского детского театра Верочка Лейкина, подвижная, обаятельная, и несколько актеров из южных театров, «снятых» Бегаком с поезда. Молоденькая исполнительница интимных песенок Наташа Аксельбант, обитающая пока что на большом сундуке в квартире Муромцева, тоже была включена в труппу.
— Срочно нужна пьеса, — сказал Бегак. — Одноактная, ударная и постановочно не слишком сложная. Как стержень программы. Может, вы, Дмитрий Иванович, напишете?
— А когда она вам нужна?
— Послезавтра, — спокойно ответствовал Бегак. — В противном случае сильно задержится открытие театра.
Муромцев хотел было сказать, что это несерьезно, что написать пьесу, пусть даже одноактную, за сутки просто невозможно, если ты, конечно не Дюма-старший или не Всеволод Вишневский. Но с некоторых пор привычные понятия развалились, сгорели дотла и возродились в совершенно ином, противоречащем нормальной логике, качестве. Два месяца назад безоговорочно невозможным казалось, что женщины и подростки, ставшие к станкам на места опытных, квалифицированных рабочих, смогут выполнять производственный план. Сегодня они, эти матери, жены и младшие братья ушедших на фронт, выполняли задание на сто двадцать — на сто пятьдесят процентов. И из таких вот примеров отрицания невозможного складывался весь быт воюющей страны. Поведением людей ныне управляла логика военного времени, зачеркнувшая категорическое «невозможно» и надписавшая сверху торопливыми крупными буквами совсем простое слово — «нужно».
— А что, если попытаться инсценировать «Пышку»? Женщины у вас сильные, та же Лейкина! Назвать как-то иначе… Как? Ну, например, «Завоеватели»…
— Принимается, — сказал Бегак. — Итак, Дмитрий Иванович, послезавтра прочтете своих «Завоевателей» труппе. — И тут же на листке, выдранном из тетради, стал набрасывать эскизы декораций — «таких, чтобы можно было унести их под мышками».
Муромцев тем временем позвонил в Лермонтовскую библиотеку и попросил подготовить том Мопассана с «Пышкой».
Из кабинета Королева доносился мягкий, ласкающий баритон Николая Илларионовича Чарского, убеждающего в чем-то начальника отдела. «Сейчас позовут», — подумал Муромцев, и как в воду глядел. Дверь приоткрылась, сверкнули очки Королева.
— Зайди, пожалуйста, Дмитрий Иванович…
— Вот опять предлагает своих цыган, — поигрывая тяжелыми скулами, сказал Королев. — Я завтра с утра в художественном училище. Там война белой и алой розы в полном разгаре. Горюшкин-Сорокопудов против Котова. А ты уж посмотри его цыган. Какая-то сверхзнаменитая Маша с сестрами. Цирк, надо полагать!
Передали вечернюю сводку Совинформбюро. Те же направления, те же ожесточенные бои с превосходящими силами противника. Смоленское направление. А уже ползут нехорошие слухи, что и Смоленск оставлен и что направление это Смоленское лишь по названию, а на самом деле… Московское. Да нет, быть того не может! А паникеров здесь, к сожалению, переизбыток.
Так, успокаивая себя, подавляя щемящую тревогу, которую всякий раз вселял в него металлический голос Левитана, будто стальным щитом пытающийся прикрыть душу всего народа, попавшего в большую беду, Муромцев с головой ушел в дела не очень важные, но совершенно конкретные: достать, устроить, встретиться, выслушать, прочитать, договориться, в дела, которые в многообразии своем представляли теперь смысл существования Муромцева, смысл его жизни в глубоком тылу. И чем больше было этих дел, чем теснее смыкался их пестрый хоровод вокруг Дмитрия, чем, наконец, труднее, неподатливее оказывались дела, требующие своего разрешения, тем легче становилось ему шить.
Было уже довольно поздно, когда, отсидев первый акт «Варваров», Муромцев отправился в гостиницу к литовцам. Он вручил туго перевязанную кипу бумаги Людасу Константиновичу, и тот прижал ее к груди как младенца, завернутого в голубое одеяльце.
— Спасибо, преогромнейшее спасибо, Дмитрий Иванович, — говорил Гира, ласково поглаживая пальцами шероховатую кромку бумажного пакета. Торопливо развязал шпагат, снял первый лист, посмотрел на свет: — Отличная бумага, и как это вам удалось раздобыть ее столь быстро!
Бронислава Игнатьевна улыбнулась.
— Ну вот, Людас, можешь теперь писать сколько захочется. И совсем, как видишь, не нужно было загружать наши чемоданы бумагой. — Было что-то материнское в ее взгляде, устремленном на мужа. Мол, вот и получил игрушку, ну и забавляйся ею, пока есть возможность.
— Бронислава Игнатьевна, — сказал Муромцев. — Если хотите, то уже с завтрашнего дня можете обедать в нашей театральной столовой. Кормят, понятно, неважно, по-военному, но и булочки иногда бывают… Конечно, товарищи Нерис и Венцлова тоже прикреплены.
И, уже прощаясь, вспомнил:
— Да, и успокойте Саломею Нерис. Все эти разговоры о районах — абсолютная чепуха. Я узнавал.
Домой он попал в самый ответственный момент.
На искусном сооружении из всех привезенных чемоданов, как на двуспальной кровати, раскинулись и уютно посапывали Галя и Оля.
Лиля выполняла сложный акробатический номер, пытаясь примоститься на самом краешке, да так, чтобы не потревожить своих девочек.