Его привела с собой какая-то пожилая литовка, ехавшая в том же поезде. И Саломея шла по пыльным дорогам Латвии, мимо горящих городов и притаившихся хуторов, все дальше и дальше на восток. Великие Луки… Теперь — Ржев. Говорят, что уже недалеко до Москвы. Но силы на исходе. Ведь она все время несет на руках сына. И уже не помнит, когда спала. И когда поняла, что нет, не дойдет, впервые робко подняла руку. Остановилась легковая машина. Рядом с водителем — командир Красной Армии.
— Что вам нужно, гражданка?
— Помогите добраться до Москвы. Нет больше сил у меня…
Командир покачал головой. К сожалению, он едет не в Москву. И тогда, насилуя свою совесть, Саломея вытащила из кармана свою депутатскую книжечку.
— Но почему вы здесь одна, пешком? — удивленно расспрашивал командир.
Она только рукой махнула:
— Ну, так случилось…
— Садитесь, товарищ депутат. Я довезу вас.
И уже в пути спросил деликатно: кто же она?
Саломея назвала себя.
— Так вы же знаменитая поэтесса! Я хорошо вас знаю.
Накормил мальчонку и ее хлебом и колбасой и доставил прямо на улицу Воровского…
— Я три недели не слышала ни одного звука о Литве. Какие вести?
— Ничего утешительного. Уже вся Литва под немцем, — сказал Венцлова.
— А Бернардас? Вы ничего о нем не знаете? Он не приехал?.. Нет? Значит, остался там…
— Элиза тоже там, — сказал Венцлова.
— И Витаутас — наш сынок… Он ведь тоже… Его нет с нами, — горестно забормотал Гира.
— Простите меня, — тихо молвила Саломея. — Теперь у каждого свое горе.
И надолго-надолго замолчала, будто выполняя обет, как сестрица двенадцати братьев-воронов.
Но всё же им всем вместе стало легче. И была работа, всё в том же радиокомитете. «Может, и ты услышишь мой слабенький голос», — думала Саломея, ежечасно вспоминая мужа. Держалась она молодцом. Даже когда начались бомбежки Москвы. А к бомбежкам невозможно привыкнуть, и каждое их повторение кажется еще более ужасным. Когда бомба попала в здание аптеки на углу улицы Воровского и Арбата, тугая тетива воздуха бросила Венцлову в стену, и он пришел в постпредство почти глухим. Саломея побелела:
— Ну, как ты себя чувствуешь, Антанас? Убийцы! Что они делают? Где их культура?
И Москва, по улицам которой беспрерывно проходили войска, Москва заколоченных и заложенных мешками с песком зеркальных витрин, с белеющими бумажными крестами на окнах, подтянутая, суровая и удивительно чистая, нравилась Саломее. «В мои жилы вливается кровь Москвы, кровь мужества. Я это чувствую!» — говорила она.
А вот досадные мелочи порой ее очень травмировали.
Москва тоже не избежала шпиономании. Одной из жертв этой эпидемии стали и литовские писатели. Однажды Шимкус, Банайтис и кто-то еще заглянули в ресторанчик на Арбате. Принимая от литовцев скромный заказ, официант не без торжественности сообщил, что каждый посетитель может заказать по сто грамм водки. Но они попросили «по чарке» на брата. Официант сразу же заподозрил неладное. Где это видано, чтобы русский человек, имея возможность хватить по сто грамм бодрящей влаги, ограничил бы себя рюмочкой! Теперь смотри в оба! Он так и поступил. И вот уже к столику, за которым сидят литовцы, подходят военные с красными повязками и требуют предъявить документы. А за их плечами маячит настороженная физиономия бдительного официанта. Как же он был разочарован, бедняга! Хохоча и перебивая друг друга, трое «заподозренных» рассказали о забавном происшествии в постпредстве. На том все и кончилось.
А вот Саломея… Она гуляла со своим сыном на Никитском бульваре. И ребята, такие же маленькие, как и Баландукас, хотели, чтобы он играл с ними. Он же, тяжко ушибленный войной, испугался и побежал от них и кричал:
— Не хочу! Не хочу! Возьми меня, мама…
И тогда ребята стали его дразнить:
— Шпион! Эй ты, шпион!
Саломея схватила сына и почти бегом бросилась в постпредство. И там неожиданно для всех разрыдалась.
— Я так больше не могу. Мы здесь чужие… Никому не нужные…
Всё больше литовцев съезжалось в Москву. Еще не был решен вопрос о месте для временного пребывания литовского правительства. И когда Саломее Нерис, Гире и Венцлове предложили перебраться в Пензу, отойти от бомбежек и тревог, привести в порядок мысли, они охотно согласились. А почему бы и не пожить им в этой самой неведомой Пензе две-три недельки, пока окончательно не станет ясным — где надлежит быть им в месяцы или… годы войны?
Вот они и приехали в Пензу, и Муромцев уже на другой день встретился с ними в гостинице «Московская».
Дмитрий очень обрадовался их приезду. Товарищи по профессии, люди одного с ним цеха. И большие мастера, у которых есть чему поучиться. Ему нравились все трое: Антанас Венцлова своим поразительным умением держать себя в руках, широтой кругозора, значительностью четко и ясно выраженных мыслей; Людас Гира — неуемной энергией, живостью, которой он значительно превосходил своих; молодых друзей, мягкостью и контактностью характера… А к Саломее Нерис он сразу же почувствовал щемящую сердце нежность.
Быстрее всего Дмитрий сдружился с Гирой. Они перешли на «ты». Стали встречаться каждодневно и много и горячо говорили о назначении писателя в дни войны, и уже намечали планы своей писательской деятельности в Пензе.
Венцлова был вежлив, неизменно дружествен, но пока не больше.
А с Саломеей отношения никак не налаживались. Она дичилась Дмитрия, всё больше молчала, хмурилась, и в печальных глазах ее читался всё тот же недоуменный вопрос: «Что нужно тебе от меня?»
Глава седьмая«ЛОВЛЯ ЖЕМЧУГА»
Всё больше красно-черных составов проходило через Пензу, иногда мимо, не сбавляя хода на зеленый глаз семафора, но чаще задерживаясь на много часов на одном из далеких резервных путей. И шли они всё дальше и дальше на восток.
Пенза больше не принимала эвакуированных. Трещала по швам, как старый чемодан, который пытаются набить пожитками, ровно вдвое превышающими его вместимость. И всё же кое-кому удавалось прорваться через все рогатки и оградительные препятствия, расставленные горисполкомом и милицией, и испытать счастье потерпевшего кораблекрушение, наконец-то ощутившего под ногами твердую землю.
Тут не обошлось без «интриг» и решительных действий, предпринятых отделом по делам искусств.
В отличие от своего предшественника, Королев полагал, что пушки не в состоянии заглушить голос муз. И свою задачу как руководителя отдела он видел не только в сохранении драгоценного фонда мастеров искусств, так сказать, до лучших времен, но и в максимальном расширении этого фонда и, главное, в незамедлительном вторжении искусства в военную действительность. Поэтому он энергично поддержал и идею Евгения Бегака создать оборонный театр миниатюр, и Федора Петровича Вазерского, бесстрашно замахнувшегося на — шутка сказать! — оперный театр, пусть пока хозрасчетный, без стационара, но с оркестром, хором и даже балетом, и Николая Илларионовича Чарского, организующего всё новые и новые эстрадные бригады.
В лице Муромцева Константин Васильевич встретил единомышленника и верного помощника, неутомимого и жадного до работы.
Что же касается Дмитрия, то он, дорвавшись наконец до настоящего дела, готов был работать хоть по двадцать пять часов в сутки.
Он говорил Тасе:
— Знаешь, это ни с чем не сравнимо — знать, что ты нужен. И не только знать, но видеть, что твои замыслы не остаются втуне, а превращаются в конкретную реальность. Черт его знает, но, пожалуй, что-то похожее я испытывал только в юности, когда организовывал пионерские отряды… Мы с Королевым превратились в «ловцов жемчуга».
— Что ты под этим подразумеваешь?
— Очень просто: мы ищем для Пензы нужных, талантливых людей. Ты только посмотри, что происходит возле театра!
Да, на это стоило посмотреть. Почти каждый день с красно-черных составов, застрявших на Пензе-II, в город проникали актеры, певцы, художники, музыканты, эвакуируемые в глубокий тыл. Утомленные долгой дорогой, почти всегда голодные, некоторые в состоянии глубокого шока, приходили они к театру, чтобы встретиться с товарищами по профессии, узнать новости, помыться и, может быть, получить горячий обед.
— Ну, как тут у вас? Не бомбили?
— Как, и затемнения нет?
— И театр работает? Открываете сезон?.. Просто не верится!
— Кто у вас худрук? Вольмар?.. Ну как же, как же, я с ним два сезона работала… А где его можно найти?
— Опера организована? На хозрасчетных началах? Кто? Вазерский! Здравствуйте, Федор Петрович, дорогой. Не узнаете? Ну конечно, я сейчас на ведьму похожа…
— Сало и масло у вас можно купить? А где базар? Близко? Говорите, прямо за театром… Пальто я захватила совсем новое… На жиры хочу обменять.
— Неужели ни одного налета?.. А нам-то говорили, что Пенза сгорела.
— Товарищи, а что, если мне здесь остаться? Будет какая-нибудь работа?
— Нет, нет, не уговаривайте! Подальше от этого ужаса. Куда угодно, но только подальше.
— Выскочила в чем мать родила… К счастью, на машину попала… Говорят — последняя… А Курантовского на моих глазах…
— Так где же всё-таки базар?
Полдень. Солнце над самым театром. Театр огромный, белый. На щитах возле входа — афиши. Открытие сезона 1941/42 года. Константин Симонов. «Парень из нашего города». Постановка Е. Н. Белова. Спектакль оформлен главным художником театра И. В. Эгерт.
Очень жарко. Слабый южный ветерок доносит до театра гастрономические ароматы. Базар совсем рядом. Базар пахнет луком, яблоками, медом и свежеиспеченным хлебом. Медленно плывет в воздухе паутинка. Какая тишина! Разве так бывает в дни войны?!
У бокового «актерского» входа в помещение театра, в тени, отбрасываемой стеной, несколько человек недоверчиво оглядываются по сторонам и говорят между собой вполголоса. Точно опасаясь спугнуть тишину, такую успокаивающую и совсем забытую…
— А где же у вас бомбоубежище? — И поглядывают на чистое голубое небо.