Спине ничего не сделалось. Наступила тишина. Мать мелкими шажками, по стеночке, выбежала из кухни. Он сел, обхватив голову руками. Будто издалека доносился до него истерический материнский монолог.
«По телефону жалуется кому-то», – догадался он.
Он страшно устал и хотел только покоя. Тишины. И даже обрадовался, когда приехала за ним «Скорая» и под назойливые причитания увезла его в дурдом, к психам. Дурдомом мать всегда грозила отцу, когда ей надоедало смотреть, как он молча исписывает свои листочки.
Все сошлось на нем: обида родителей, копившаяся годами, ударила по их единственной надежде.
Его кололи несколько раз в день, и весь мир отдалился, затих. Внутри было глухо. На несколько часов днем приходило подобие пробуждения, и тогда он должен был играть свои музыкальные упражнения – мать не собиралась отступать от своих планов. А он теперь стал писать стихи. Ему много чего приходило в голову: пространство переливалось во время, он мог свободно перемещаться в бесконечности, которая стала понятной и не пугала.
В Италию он не вернулся – это было ни к чему. Он решил вообще бросить музыку: пусть его теперь любят за то, что он есть, а не за то, какие звуки научился извлекать. Но никто не собирался любить его просто так, всем надо было доказывать, что он достоин любви, надо было как-то притягивать к себе, заинтересовывать.
Ему не хватало больничных снов. Он научился добывать их и опять уходил далеко, в бесконечность и складывал прекрасные стихи, потому что смысл жизни в снах прояснялся и определялся с абсолютной точностью. Но никто не понимал этого, когда слушал то, что удавалось ему записать, вернувшись из своих полетов. Он уходил гулять в парк и там додумывал то, что еще не успел записать.
В парке его и нашла собака Степа. Она сама подошла и захотела дружить. Она слушала его стихи всерьез, как не умели слушать люди, которые всегда хитро улыбались, думая, что это все не по-настоящему, а просто бред психа. Они виделись каждый день. Он успевал многое сказать ей о найденной им модели вселенной, о Боге и Его любви ко всем людям и зверям. А потом Степа убегала, потому что хозяйка кричала из-за деревьев ее имя, и ей надо было продолжать жить повседневной жизнью. Да и в его жизнь повседневность лезла развязно и нагло.
Нужны были деньги. Много денег. Нужны были матери и сестре. Нужны были ему, чтобы покупать сны. А что он мог? Только играть свою музыку, которая тоже стала совсем понятной и простой, как Бог. Только играть было тяжело: болели руки, спина, ныло сердце. Зато мать была счастлива: «Выздоровел Мотенька, кончились наши беды. Скоро все пойдет по-прежнему! Лучше прежнего». После того, как ушел из ее жизни паразит, а сын снова принялся за музыку, она чувствовала прилив сил и верила в будущее, ради которого столько терпела.
В Италии его ждали. Знали про смерть отца, болезнь, и пропущенный год назвали академическим отпуском. Мать умоляла ехать, и он, как раньше, жалея ее, согласился. Какая разница, где видеть сны?
Кончался август. Он лежал на траве, которая устало и щедро пахла теперь сеном. Собака подбежала и тут же легла рядом.
Приготовилась слушать. Сквозь легкую таблеточную дремотцу он чувствовал ее тяжелое дружеское тепло, доверчивый покой и бескорыстную любовь. Они ведь ничего не делали, чтобы понравиться друг другу. Были чужими, жили сами по себе…
Внезапно он отчетливо ощутил то, о чем не вспоминал целый год. Жаркие объятия адвоката, его жадные руки, требовательное нетерпение.
– Нет, только не Италия, – окончательно, без сожаления решил он. – Я улечу. Насовсем. Прямо сейчас.
И рука уже сыпала в рот чрезмерную порцию бесконечного сна.
Он услышал далекий голос Степиной хозяйки и почувствовал пристальный взгляд своего друга. Надо было попрощаться. Они всегда прощались, расставаясь.
– Давай я тебе просто показался? – сказал он, пытаясь погладить теплую собачью спину.
Собака дружески вильнула хвостом.