Неплохие минуты, черт подери!
Или графиня отвлеклась?
Еще очень важно, что на душе полегчало…»
11 марта 2003 года в МДТ возобновились репетиции «Дяди Вани». Они прерывались на «Демона», оперу, которую Додин и Боровский ставили в парижском «Шатле» – премьера проходила в рамках «Русских сезонов», дирижировал Валерий Гергиев.
В Париж, где Додин и Боровский занимались «Демоном», Давид привез прирезку «Дяди Вани».
«Я, – рассказывает Додин, – посмотрел, и мне стало как-то легче на душе, потому что она овеществляла в абсолютно неожиданном виде все наши летучие разговоры. Это было пространство, в котором было очень просто жить. Ничего не надо было мизансценировать».
А «летучими» Додин назвал разговоры, потому что после того, как они договорились о «Дяде Ване», общаться режиссер и художник (в силу того, что в тот период времени у них было очень много работы) могли только в аэропортах в ожидании рейсов, в том числе и пересадочных, и в самолетах.
Тогда же, в марте 2003-го, Додин показал артистам окончательный макет «Дяди Вани». Они высоко оценили свободное пространство деревенского дома, коричневое дерево стен, дерево, пропускающее свет. Немногочисленная мебель – стол, венские стулья, поднос с лекарствами, глобус – легко передвигалась. Было решено отказаться от помощи монтировщиков во время действия, с тем чтобы актеры сами расставляли и переставляли стол и стулья, кресло для Серебрякова. Как сформулировал Додин, «минимум мизансцен, хочется быть в этом смысле максимально свободными». Стеклянная дверь павильона давала ощущение перспективы, через нее в дом врывались ветер и дождь. Над сценой висели три стога сена.
Давид шел от определения Чехова «сцены из деревенской жизни». Он говорил Анатолию Смелянскому: «И я искал то, что отличает “Дядю Ваню” от соседних чеховских пьес, что до того написанных, что после. Искал какой-то другой мотив, ну, запах какой-то особый. Если тебе довелось лежать на лугу после покоса, запах скошенной травы, и смотреть на облачное небо, это не передать, понимаешь?
Но как это сделать в театре, я не знал. Может быть, и сейчас не знаю. И это вот такое соединение, такая попытка уйти от интерьера, от этих комнат… Вот это живое, настоящее сено, мне хотелось, чтобы актеры где-то рядом были с этим сеном. Больше ничего…
Я как-то представлял, что стог опустится, и Соня начнет свой известный монолог “мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах”. Мы это пробовали делать. И это неплохо получалось. Но когда однажды мы попробовали опустить этот стог после всего, как закрыть… (Смелянский: “…могильная плита…”)… да, как закрытый занавес, это было на порядок сильнее».
«Дядю Ваню» в МДТ отличает предельный лаконизм.
«Для психологического спектакля, – считает актриса Мария Львова, – небывало подробно и глубоко (особенно по сравнению с обыкновениями нашего театра) раскрывающего ту самую “жизнь человеческого духа”, художник предложил не каскад метафор, не изощренный монтаж аттракционов, а один-единственный аскетичный, сдержанный образ. Декорация, сочиненная художником для “сцен из деревенской жизни”, непривычно для Боровского статична, просто-таки почти неподвижна и даже отчуждена от сценического действия, но при этом отнюдь не безжизненна».
Одним из самых счастливых периодов работы с Давидом Боровским Лев Додин называет период, когда за короткий срок они должны были сделать два пространства – для «Леди Макбет» и для «Пиковой дамы». «Над нами, – вспоминал Додин, – весь этот ужас нависал».
И они, поняв, что ничего путного в Питере и Москве им не сделать, отправились на десять дней в Финляндию. Они жили в домике на хуторке. Рядом озеро.
«Мама Танюши, – вспоминает Лев Абрамович, – докладывала: сегодня с шести утра Давид удит рыбу. Трудно поверить: всегда интеллектуал, голова патриция – сократовский лоб, римский профиль, и понять, что одно из удовольствий – стоять по щиколотку в воде и удить рыбу, пока его никто не трогает, это трудно представить. Но это – замечательное зрелище».
Первую половину дня они занимались «Макбет», потом обедали. Вторую половину дня посвящали «Даме». Жили насыщенно, но легко и свободно.
Свои записи об этой десятидневной поездке в Финляндию – с 19 по 28 июля 2003 года – Давид называл «вкусными».
«19 июля. Доехали поездом из Питера до Лахти, а затем от Лахти – 16 километров на автомобиле до станции Китее. В 4 дня устроились… Озеро! В 8 – ужин. Достать бы удочку.
20 июля. Утром собрал “Леди”. Достал удочку. В 13 с Левой смотрели и слушали (видео) “Леди” в исполнении Амстердамской оперы. В 16 показал Додину. Все как-то кисловато. Кое-что стал менять. К вечеру понимание улучшилось… Сумерки. Колдовское озеро. Где достать червей?
21 июля. В 5 утра сел “править” пространство Мценска… Лева обещал зайти в 12.30. Пришел в час. Смотрели “Сибирскую Леди Макбет” Анджея Вайды. Затем еще уткнулись в маленький макетик…
Где достать червей?
Кругом березовые рощи, камни и фиолет иван-чая – напоминает поля лаванды в Провансе.
22 июля. В 7 утра решил подойти к озеру. Взял кусок хлеба… И сразу клюнуло! Окунек! О, поплавок! Забываешь обо всем на свете! О Графине, о Катерине… Где накопать червей?
Уже четыре рыбки.
Еще раз сидели у макетика. Лева пристает с подробностями…
23 июля. Встал в 4 утра. Отрыл с трудом 7 червей. Холодный ветерок. Клев не очень… Но на сковородку есть (+ 4 вчерашних).
В 13 смотрели “Даму” (английская версия). Китч! Досмотрел до четвертой картины и ушел. Собирать свои “идеи”. В 16. 30 пришел Лева и как-то откликнулся (вариант Обуховской больницы). Что-то обещающее… Остальное отложили на следующий день.
24 июля. 6 утра. Сна нет. Червей нет. Иду к озеру. Холодный ветерок. Клева нет. Две красноперки.
К 12 должен прийти Лева.
Вчера днем Таня с матерью зажарили сковородку улова. Приятненько!
Как всегда с опозданием из пейзажа должен явиться Додин…
Уж полдень позади, а Додина все нет.
Вот пришел Лева. Не из рощи, а из озера. Показал все другие “идеи” – понравились. Но остановился на вчерашней, то есть – ПАЛАТА.
25 июля. Опять озеро с 5 утра. Прохладно. Ни одной рыбешки… Ушел поспать. Досада…
К 12 возился с “Дамой”. Уже изрядно поднадоела. В 3 пришел Лева. Два часа мурыжили. Кое-как добрались (условно) до конца. Оставили много вопросов на субботу. Я еще часик побросал удочку. У, одну вытащил. Махонькую… Оставил на берегу. Клев прекратился. Хотел унести рыбку, а рыбешки нет… Рыбак я херовый.
26 июля. Утро. На озеро. Чуть-чуть клевало. Но не как в первый раз. Рыбки умные, так тихонечко стаскивают червячка с крючочка… Для сковородки маловато. Червей приходится делить на 2–3 части.
Свежесть утра у озера. Как давно это было… И когда еще будет…
Озеро, окруженное березовыми рощами. Фиолетовыми цветами иван-чая. Тишина. Покрикивают чайки…
Часик поспал. Возился с макетом. К 13 пришел Додин с текстом и мелочами. Фсё! Я уже не могу!
Вечером прощальный ужин. Горели свечи. Хозяева подали копченый лох. После показали способ приготовления. Хозяева показали и свой Музей. Старая утварь. Столярные инструменты. КРАСОТА!
Комната для варки самогона. Это сейчас легально, если не превышает градусы.
С Додиным трепались до 23. Еще светло.
Поздравил Андрея (Варпаховского с днем рождения. – А. Г.).
27 июля. 6.30 утра. Сложил свои игрушки. На озеро посмотрел… Нет! Нет, пойду!..
Сегодня последний день. Вчера досмотрели английскую “Даму”. Первый раз увидел, как Лиза сигает в речку. Бегом, в глубину, со станка. И Герман стреляет в себя. Лежа допевает свою партию… Да и вся картина игорного дома… Может быть, можно сделать лучше? Нет, не знаю. Не нравится. Разрушает картины (4, 5, 6) оперы.
Ожидали вчера Хелену, но она объявилась сегодня. Повезла на свою дачу. Километров 40 ехали до другого озера. К причалу подчалила моторная лодка с мужем Хелены Эрко.
Чудо островок! Восемь скромных домиков и шикарная САУНА. С табличками имен давших деньги на постройку этого храма – сауны».
Додин так привык к сотрудничеству с Давидом, которое он называл не сотрудничеством даже, а – со-жизнью, что признавался после смерти Боровского: «Оказаться одному, в буквальном смысле – одному, очень сложно».
«Он, – говорит Лев Додин, – действительно мудрец, большой Ребе. Я думаю, он таким является для многих своих соратников и для многих своих коллег. Во всяком случае, общаясь со многими из них, в том числе с Эдуардом Кочергиным, тоже очень большим мастером, независимым очень человеком, с которым мы много работаем и дружим, я вижу, что всегда, когда речь заходит о Давиде, сразу возникает особый тон, особая нежность и особое волнение, если Боровский будет смотреть его макет или его спектакль, потому что какое-то ученическое отношение, отношение к Боровскому, как к старшему мастеру, сохраняется даже у такого резко самостоятельного человека с очень нелегким характером, как Эдуард Степанович. Такое отношение к Боровскому я замечаю и когда общаюсь со многими другими художниками.
С ним очень интересно разговаривать – за жизнь, за историю, за политику, за дружбу. Он человек очень любознательный, очень много читающий, слушающий, думающий. И пишущий замечательно.
Его любознательность – замечательное свойство художника. Человек и художник в случае с Давидом понятия неразрывные. Это и делает общение с ним столь значительным. Он до сих пор мечтает все время что-нибудь узнавать. И какую бы работу мы с ним ни начинали, он первый обрушивает на меня через некоторое время после нашего сговора огромное количество информации, которую он срочно вычитал, выглядел, выискал, причем информацию всегда нетривиальную, очень существенную. Я думаю, что многое из того, что он рассказывает, он, конечно, уже давно знает, хранит в своей памяти и извлекает оттуда, когда нужно. Но многое он узнает специально во время работы и в связи с ней, и это его отличает от некоторых других художников, особенно более младшего поколения, которые, к сожалению, становятся, как мне кажется, все более и более самодостаточны. А это страшно антихудожественное свойство, которое разъедает и душу, и профессию.