Хорошо было! Это не дымка памяти, не патина времени, придающая изображению особое обаяние. Так было – обмен репликами, междометиями, впечатлениями о вишневых садах – натуральных и сценических, молчание, что-то о Чехове, чуть о театре, чай-кофе, рассматривание картинок и движение от многого к малому».
Режиссера поразила включенность Давида в спектакль. И еще – чувство надежности, возникавшее от его присутствия в зале, на примерке костюмов, от общения художника с артистами. Рената Литвинова, раньше мало знакомая с Боровским, а значит, и с театром, в начале работы заявила, что у нее есть свой художник по костюмам. Но после того как увидела Давида и один раз поговорила с ним, отказывалась идти к портным без него. Шапиро полагает, что особый интерес к спектаклю у Давида возник как раз тогда, когда он озвучил ему решение пригласить Ренату играть Раневскую.
Эту идею, – говорит Адольф Шапиро, – не все, а точнее сказать, – большинство приняло… как бы помягче сказать… а вот просто: не приняло. На одной из первых проб в репетиционном зале Боровский наклонился ко мне и прошептал на ухо: “Она лучше всех”. Раневскую Давид называл “одной из страннейших героинь Чехова, которую в любом театре играли и играют либо примы, либо жены главных режиссеров”.
В Литвиновой Боровского привлек – в первую очередь – ее странный образ, сделанный ею самой, странную маску… И это – при наличии бесконечного количества стертых лиц вокруг. “Ее, – говорил Давид, – выделяешь. Как живую”».
При всем уважении к Ренате Муратовне стоит заметить, что в театре она человек совершенно случайный, никогда на сцене не игравший, даже в художественной самодеятельности. На роль Раневской Адольф Шапиро пригласил ее, увидев как-то по телевизору и, услышав несколько слов, произнесенных Литвиновой, позвал ее в «Вишневый сад». Приступив к репетициям, Литвинова заявила в интервью, что у нее «много претензий к Чехову»…
Когда наступил срок сдавать работу, Давид тянул время. Театр настойчиво просил привезти макет. Давид не соглашался: «Пусть приходят в мастерскую». В театре еще не знали, что пространство подготовленного режиссером и художником «Вишневого сада» практически пусто. В макетной коробке дюжина стульев с пюпитрами. Над ними свисают три большие лампы. Все это прикрыто картонкой, имитирующей занавес с чайкой.
Приехал Табаков. Давид долго усаживал его в кресло перед макетом, подкладывал какие-то альбомы, чтобы удобнее было смотреть. Потом торжественно поднял картонку. Увидев макет, Олег Павлович доиграл сцену уже без Шапиро и Боровского. Долго, подробнейшим образом рассматривал пустую сцену, а потом вымолвил: «Вполне!..»
Спектакль принимался трудно, вернее – не принимался. После генеральной репетиции до глубокой ночи руководители МХАТа и авторы спектакля заседали в кабинете Табакова. «В Камергерском переулке, – вспоминает Шапиро, – прохаживались перед театром Марина Боровская и моя жена».
Давид больше молчал. На вопрос – почему у вас дворянин Гаев весь спектакль не снимает шляпы? – он ответил: «Это не шляпа. Это костюм». На восклицание – вы что, сговорились?! – «Конечно, сговорились!» «Когда же, – рассказывает Адольф Шапиро, – напряженный разговор достиг кульминации, долго молчавший Боровский сказал… (та-а-ак, что делать с ненормативной лексикой? Попробую соблюсти закон.) Боровский произнес: «Я все понял. Ни члена не видно, ни члена не слышно. Что дальше?..»
А дальше… Спектакль пошел. И шел долгие годы.
Задолго до премьеры «Вишневого сада» Алла Михайлова спросила Боровского, что у него будет на сцене?
«– А у меня вообще на сцене ничего не будет.
– Как это?
– Ну, что я могу “изображать” на сцене, где работали такие художники, как Симов и Дмитриев?! Вот ничего и не будет. Пустая сцена».
Алла Александровна не поверила. 28 мая на первой генеральной репетиции она увидела это «ничего».
Давид записал:
«В Камергерском переулке. Ну, знаете!
На сцене, где сто лет назад, в январе 1904 года, состоялось первое представление последней пьесы Чехова.
Последний год жизни писателя…
100 лет со дня смерти…
“Гаев: …Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там высечены цифры. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А?”
Таким образом, и у “многоуважаемого шкафа” юбилей – два по 100!
А сам-то театр, построенный для Станиславского и Немировича-Данченко в 1902 году промышленником Морозовым и архитектором Шехтелем, “существование которого вот уже более 100 лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости”…
Можно ли сегодня от этих “100” отмахнуться?
Можно. Конечно же, можно.
Но я вряд ли сумею.
Вот и думаю…
В сотый раз изображать детскую комнату в имении Раневской?
Сто, если не больше, окон выходили в вишневые сады во всем мире. И так же сотни веток в белых цветочках заглядывали в окна усадеб…
Первая идея отличная – отказаться.
Вторая – попытаться.
Попытка не пытка. И еще – “Бог любит троицу”, два “Сада” я уже “посадил”.
А в этот раз “Сад” с подтекстом. Или, как говорят французы, “l’homage!” (“в честь”).
Павильоны чеховских спектаклей на этой сцене Симова и Дмитриева превзойти трудно.
Вернее, невозможно…
Нам досталась пустота.
Но зато какая!
Пол сцены так же вращается, как и сто лет назад.
Занавес цвета сухой травы с двумя чайками в центре, так же раздвигается, как и на первом представлении “Сада”.
Это уже богатство!
А что, если “это” и есть родовой дом Раневской, куда она возвращается из сиреневого далека, из Парижа… А затем навсегда покидает?..
Вот два важных для меня персонажа – старик Фирс и Прохожий.
Когда-то мой Фирс, единственный из всех черно-белых протагонистов, был одет в цветное. Старая, битая молью ливрея была вишневая. Цвета подгнившей вишни.
На этот раз хорошо бы его “окунуть” в цвет занавеса, чтобы слился с ним. Фирс – слуга, лакей. Незаметен, но всегда есть. И служит…
А Прохожий?
А Прохожий может исполнить, кроме той цели, ради которой он появляется в сюжете пьесы, еще одну роль – явить в своем облике грядущее, о котором вряд ли догадывался фантазер Петя Трофимов.
Эдакий пожилой матросик в коротком бушлате и босой. За спиной котомка и ботинки. Навестил в деревне родственников и заблудился…
На бескозырке что-то не потемкинское и не аврорское. Вполне достаточно, что “братишка”…»
Боровский говорил, что вообще-то хотел просто поклониться истории МХАТа, пьесе и Шехтелю (здание было построено в 1902 году, премьера «Вишневого сада» состоялась в 1904-м).
«Вишневый сад» вызвал в театральной Москве волну злорадства. Она коснулась и Давида Боровского. «Зритель, – говорит Анатолий Смелянский, – недоумевал: а что это Боровский придумал? Где же усадьба Раневской? Она что, из Парижа вернулась на сцену Художественного театра?»
Именно это – возвращение Раневской в Художественный театр – и было Боровским задумано. Задумку свою Давид объяснял сразу несколькими столетними юбилеями. Во-первых, столетие со дня смерти Чехова. Во-вторых, сто лет назад впервые сыграли «Вишневый сад» – последнюю пьесу Антона Павловича. И наконец, сто лет назад Художественный театр переехал в это здание.
Любой человек, разумеется, мог сказать: ну и что, какое отношение все это нагромождение столетий имеет к пьесе?
«Может быть, – говорил Давид Боровский, – любой человек и имеет право это сказать, но я не мог мимо этого пройти. Мне казалось, что сегодня нельзя сыграть на том, что Раневская из далекой эмиграции вернулась в свой родной дом. Где этот дом? А родной дом – это там, где родился, ну, скажем, этот спектакль. Это последняя пьеса Чехова. И что она тут в нем увидела? Ничего ее не зацепило, кроме каких-то воспоминаний. И печальных, и светлых. И мне показалось – при всей условности, – что это возможно – вернуться на сцену МХТ».
«Когда, – говорил Давид, – уходят люди, люди построившие, создавшие этот театральный дом, то оказывается, что ничего не остается, кроме этого самого дома. Больше ничего нет. И это самое главное наследие. Не надо искать стиль. Он уже найден. Надо только тем, кто здесь служит, по возможности сохранять этот стиль живым, потому что театр, как известно, не музей. Во всяком случае, декорации созвучны вот с этим сюжетом».
Из последних (самый, получается, последний) и «Дон Кихот. 1938 год»: спектакль, сочиненный Михаилом Резниковичем по произведениям Булгакова и Сервантеса. Резникович учился у Давида не только постижению меняющегося от замысла художника театрального пространства, хотя это была великая, потрясающая школа, но и учился нравственному отношению ко всему, что касалось жизни в мире людей и искусства театра.
В 20-х числах марта 2006 года, незадолго до вылета в Боготу, Давид приезжал в Киев (это была последняя его поездка в город, ставший для него родным), побывал на репетициях, ходил по цехам, справлялся о готовности декораций и костюмов.
«Дон Кихот. 1938 год», премьера которого состоялась 28 октября 2006 года, кардинально отличается от всех, наверное, спектаклей художника. Сцена настолько плотно была заставлена кабинетной мебелью 1930-х годов, что персонажи, появлявшиеся из дверей, шкафов, окон, с огромным трудом втискивались в организованный Боровским «хаос тесноты».
Так судьба распорядилась: первый и последний свои спектакли – с интервалом в 50 лет – Давид Боровский сделал в Театре имени Леси Украинки, который он называл своим домом, всегдашним, если что, прибежищем.
Магическая связь.
И к последним работам Давида Боровского стоит, несомненно, отнести с любовью подготовленные Александром Боровским (он – составитель и автор макета) и превосходно изданные три огромных альбома: «Давид Боровский. Костюмы», «Давид Боровский. Макеты» и «Давид Боровский. Рисунки».
Сергей Бархин был убежден, что эти книги могут быть «так же важны для всей культуры, как десять книг Витрувия, или четыре книги Палладио об архитектуре, или большой альбом Адольфа Аппиа».