Еще такая связь интересная. Незадолго до этого папе звонила знакомая Бори Заборова, критик, жила в Боготе. И Боря папе говорил, если какая проблема… И у меня тоже был номер ее телефона. Я ей сразу позвонил и рассказал, что папу повезли в такую-то больницу. Немного по-русски говорили, немного по-английски. Она мне перезвонила и сказала, что у нее в этой больнице друг, потрясающий врач-кардиолог. Когда мы туда приехали, нас встретили, уже знали, что мы туда приедем. Папу увезли. А папа всегда с собой возил папку с СD-дисками сердца. Там все: какую ему операцию делали, какие стенты стояли, названия, со всеми показателями. И я схватил в отеле эту папку, когда мы уже в машину стали спускаться, и в больнице передал врачу эту папку.
Ночью мне позвонили. Сообщили, что сделали папе операцию, прошла она нормально, и поставили точно такие же стенты, поменяли. Папа ведь пропустил и поездку в Берлин. На осмотр. Не из-за выставки, а из-за распи…йства. Успеется… Так же, как к Аксенову и Пушкарю “не успел”. Как все мы, собственно…
И мне сказали, что я могу прийти к папе. Еще сказали, что надо памперсы купить. Потому что он в реанимации. Я купил памперсы, воду, приехал в больницу и в реанимацию, он с трубкой. Позвонил – из гостиницы – маме. Мама сказала, что вылетает. Сказал папе, что мама скоро прилетит. А он: “Чего это она прилетает, ведь все в порядке”.
Потом я встретился с врачом. Он мне рассказал, что операция прошла, все отлично. Мы разговариваем вдвоем, без переводчика. Я – в экстремальной ситуации – все понимал, что он говорил по-английски. Он сказал: “Вы должны быть готовы к тому, что ваш папа будет овощ. Вы не сможете сейчас улететь с ним. Вы должны на протяжении трех месяцев потихоньку его вводить в состояние, которое поставит его на ноги”. Еще я помню, что подумал: хорошо, что мама приезжает, что мы можем меняться, то есть я продумывал план действий (в ответ на это сообщение врача), хотя слово “овощ” меня просто… Я понимал, что… И я вот помню, что приехал в гостиницу. Как был, так и лег в постель. Лежал, лежал и заснул. В 6 утра (в Москве было два часа дня) мне позвонила знакомая Бори Заборова и сообщила…
В секунду я понял смысл словосочетания “мир перевернулся”. В одну секунду. Я лежал и думал: да пусть хоть овощ, хоть кто… Это же было не то, что он болел и на моих глазах хирел, а он был нормальным, мы сидели в ресторане – за день до этого – с Фокиным, с которым обсуждал назначение нового главного тренера сборной России по футболу (голландца Гуса Хиддинка, – А. Г.), Шадриным, хохмили, он выпил рюмку водки, удивлялся тому, что колумбийцы ходят на его выставку и просят автографы…
Часов в 5 вечера я вышел… Что я хотел спросить на ресепшн? Я вообще не понимал, как дальше быть.
Самое потрясающее, что жизнь фестиваля продолжалась. Шли люди, которые вместе с нами прилетели – привет, они кто-то не знает, кто-то… Невесомость абсолютная.
Маме я сразу позвонил.
На оформление необходимых документов требовалось время. Несколько дней. Мама уже не летела. Я не помню деталей: как я двигался, что-то ведь я, наверное, ел. Я только одно помню. Точно помню, как я летел в самолете, а у нас было два места, и место около меня пустое. Туда мы летели рядом, обратно я лечу один. И еще какой-то мужик сидел там и говорил: странно, что пустое место в первом классе. Оно не должно было быть пустым.
Я прилетел, и, по-моему, все документы эти еще оформлялись. 12-го папу в Москву привезли. Мы с Ленькой Ярмольником получали в Шереметьеве. Леню везде все знают, он там быстро все, что нужно, оформил. Хорошо помню, что я 5-го числа видел папу, и еще врач сказал, что хорошо прошла операция. Почему он сказал, что еще три месяца? Может, я путаю что-то? Просто, видимо, три месяца необходимы были для полного (насколько это возможно) восстановления.
А 13-го апреля – похороны…»
Как и у всех, кто часто ездит, у Давида накануне поездки в Боготу шел привычный – неизбежный – процесс накопления послеприездных дел, всегда заставлявший надолго уезжавшего человека хвататься за ручку и блокнот – записать, чтобы ничего не забыть и накануне отъезда непременно о делах этих переговорить.
После выставки Давид собирался ехать в Киев. В оперном театре он планировал – с Адольфом Шапиро – заняться подготовкой посвящения годовщине трагедии Бабьего Яра, о котором он впервые узнал после выступления на этом месте Виктора Платоновича Некрасова. Надо было успеть сделать это к 27 сентября, к премьере.
«Есть, – говорит Шапиро, – на Большой Ордынке особняк, через решетку которого москвичи могут видеть работу Эрнста Неизвестного, выполненную по заказу хозяина дома. Как-то он, хозяин, позвал и предложил сделать в Киевском оперном театре спектакль-вечер, посвященный событиям в Бабьем Яре. Мы с Давидом сочинили, как это сотворить. Собрать лучших музыкантов мира и поэтов, обожженных темой, а актеров – двое: украинский – Богдан Ступка и израильский – Шмулик Ацмон (с ним, свободно говорящим на русском, польском, немецком, идише, венгерском, английском, иврите, узбекском и других языках, мне довелось репетировать в Израиле).
Ступка и Ацмон немедля согласились, а всемирно известные дирижеры и музыканты стали менять графики давно запланированных гастролей».
Это должен был быть спектакль о величайшей трагедии, о тысячах убитых при молчании мира.
«При всей публицистичности темы, – говорит Адольф Шапиро, – мы хотели избежать пафоса, отдающего фальшью… Лучшие дирижеры, музыканты, поэты, читающие свои стихи. Хоры, на пюпитрах свечи, зажигаемые музыкантами… Давид предложил, чтобы в какой-то момент действия музыканты надели на фраки желтые звезды. Так мыслил еврей и русский интеллигент Боровский».
Давид прикипел к этой работе. Киев, театр, с которым он сотрудничал в киевские годы. Они с Шапиро вспоминали Виктора Платоновича Некрасова, в свое время пострадавшего за упоминание о Бабьем Яре на литературном собрании, с новым удивлением знакомились с долго скрываемыми фактами и деталями трагедии.
Все это – несмотря на то, что в самом начале возникли трения с инициатором идеи. На вопрос Шапиро, как будет отражено самое разнообразное поведение местного населения? – последовал резкий ответ: «Никак!» При этом, по его распоряжению, Боровского и Шапиро снабдили многими материалами, среди них пленки с празднованием дня освобождения Освенцима, и в них заказчик принимал деятельное участие.
Смотря пленки, Давид вдруг спросил Шапиро: «Помнишь мой “Эшелон” во МХАТе?» Показал эскиз: «Смотри!» Соавтор подпрыгнул. Все, что в Польше делал модный гламурно-попсовый московский художник, было содрано у Боровского. «Давид, ты должен подать в суд!» – «Нет, к чему? Лишь бы он не называл меня своим учителем».
«Как-то вечером, – рассказывает Адольф Шапиро, – позвонил Боровский. По голосу было ясно – с чем-то серьезным. «Знаешь, мы не должны брать деньги за эту работу. Ты согласен?» Разумеется, ответил «да». И, чтобы не расстраивать его, не сказал о том, что я в тот же день слышал от хозяина особняка: «Для меня это бизнес». Имя его не называю по одной причине: достойно забвения.
Наш последний разговор с Давидом состоялся за день до его отлета в Колумбию. Он просил на 16-е или 17 апреля заказать билеты в Киев для встречи с работниками театра.
Я возразил – надо отдохнуть после Колумбии, я там бывал, сказал что-то о высокогорье, кислородных приборах за кулисами в театрах и т. д. Он ответил: “Пару дней хватит. Бери на 16-е или 17-е”.
У меня сложные отношения с датами (заполняя анкету, с удивлением обнаруживаю, что по несколько лет сидел в одном классе), но!.. 16-е или 17 апреля – время нашей несостоявшейся поездки в Киев отлично запомнил. Навсегда».
Накануне отъезда в Боготу Давид позвонил Виктору Березкину, и они договорились по возвращении художника приступить к работе. Незадолго до этого условились время от времени встречаться, вспоминать каждую работу Боровского – одну за другой.
«Без пропусков, – рассказывал Виктор Иосифович о задуманном. – Хотелось услышать, зафиксировать рассказы художника не только о том, что предстало перед зрителями, но и о процессе создания сценографического решения. О рождении замысла. О его истории, мотивах. О вариантах, которых у Боровского всегда было много, причем не менее содержательных, нежели итоговый. О проблемах воплощения и реализации сценографического решения режиссерами».
Речь, словом, шла о создании летописи творчества Давида Львовича. Виктор Иосифович не стал говорить Боровскому о намерении рассмотреть его творчество как центральное явление «современной мировой сценографии» и – тем более – о его «единственности». Березкину хорошо была известна исключительная скромность и его щепетильность в подобных вопросах. Он помнил, как Давид Львович, получив книгу «Искусство сценографии мирового театра. Мастера XVI–XX вв.», где Боровский был единственным из современных российских художников, в этой работе представленным (и очерк о нем занимал самое большое место), сказал: «Мне, конечно, лестно, но как-то неловко».
Начало совместного труда Боровского с Березкиным над летописью откладывалось из-за постоянной занятости Давида Львовича: работы у него в пятидесятый его театральный сезон тогда следовали одна за другой: «Затмение» в Ленкоме, «Король Лир» у Додина в МДТ, «Под кроватью» у Левитина в театре «Эрмитаж», моноспектакль Александра Филиппенко «Один день Ивана Денисовича», «Евгений Онегин» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, «Дон Кихот, 1938 год» с Михаилом Резниковичем в Театре имени Леси Украинки. Премьеры «Онегина» и «Дон Кихота» состоялись уже после смерти Давида.
Последней премьерой своего спектакля, спектакля, который он видел, стал для Давида «Король Лир» в Санкт-Петербурге в театре Льва Додина. 17 марта 2006 года. Между первой – «Ложь на длинных ногах» в Киеве, состоявшейся 7 мая 1956 года, – и «Лиром» прошло без малого 50 лет, а если точнее, то – 18 213 дней.
Александру Тителю Давид позвонил за два дня до отъезда в Боготу: