Я мог не сразу осознать свою неправоту, мог не признавать этого вслух, но где-то там, внутри, каждый раз мучился вопросом: разве бывает так, чтобы человек всегда точно знал, как надо?!
Бывает.
Стиль папин – он всегда был виден: это – Боровский. Я не могу это сформулировать, но понимаю, что все, скажем, “Вишневые сады”, что он поставил, они все разные, но все – его.
Может быть, я его и цитирую. Не знаю в чем. Но точно могу сказать, что я все делаю, разговаривая с папой. Когда ведет рука линию, то в подсознании: а папа бы так провел или не так? Одобрил бы горизонталь или диагональ лучше?
Генетика ли это? Попытка подражания с детства? Но я вижу иногда, что у меня и рисунок похожий… Я не пытался срисовывать или подражать, это рука у меня, видимо, так поставлена.
Папа – единственный человек, которому я абсолютно доверял. Даже когда я был не согласен с ним, я соглашался. Мы мало, к сожалению, в профессии чего-то с ним обсуждали – только вот в последние годы. Когда говорят, что я его ученик, я этого о себе сказать не могу. Я ученик подглядывающий: как он работает, что ему нравится, что не нравится».
В киевской квартире Боровских комнаты были проходные. Сашина – дальняя. Часто он встречался с папой на кухне ночью, потому что приходил туда заглянуть в холодильник – котлетку взять или еще чего-нибудь. А Давид за кухонным столом работал. Кухня служила ему мастерской, макетной. И Саша за работой папы наблюдал. Он запомнил прирезки к «Живому», макет «Бесприданницы», которую Давид делал с Резниковичем, «Гамлета»… Все это сочинялось на кухне киевской квартиры Боровских.
Саша сидел тихо и смотрел. Хотя понимал, что папа дискомфортно себя чувствовал. От того, что кто-то во время его работы находился рядом. Это передалось и самому Саше.
«Я вообще могу, – говорит Александр Боровский, – только один работать. И музыки чтобы не было, шумов вообще, чтобы тишина была. И папа без музыки. Только когда он оперу делал, он мог эту оперу поставить и слушать.
Возникало подчас ощущение, что ты просто не можешь с ним общаться: обращаешься – один раз, другой, третий, а он тебя не слышит. Сейчас-то я не сомневаюсь, что он пребывал в состоянии особой сконцентрированности, когда вообще отрешаешься от внешней жизни. В такие минуты даже на оклик, обращенный к тебе, можешь не отозваться, потому что подключен к своему делу».
В блокноте Давид зафиксировал дату первого прихода Саши в Малый театр – 23 июня 1999 года, среда.
«Сегодня, – записал он, – Саня в качестве художника-постановщика посетил старейший Малый театр.
Его привел с собой режиссер Сергей Женовач. Будут они ставить “Горе от ума”. Более тридцати (!) лет тому назад привел меня в Малый Леонид Викторович Варпаховский. Мне было 33. Я был провинциал из Киева. Садился в буфете театра всегда к квадратному окошку – до фронтона Большого театра можно дотянуться рукой… К тому же в буфет заглядывали Игорь Ильинский, Жаров и Любезнов…
Рисовал на лице Царева бородку. Прикасался к истории, к театру Мейерхольда. Эти лицедеи учились в гимназиях при царе. Прошли школу Мейерхольда, Таирова, Дикого.
А что досталось Сане? Ему 38. Малый в руках средних и серых личностей – уже нашего, советского поколения. В утешение остается только одно – всматриваться повнимательнее в лица, глядящие со стен старейшего театра».
Когда Саше было 16 лет с небольшим, к Давиду в Москве пришел Иосиф Райхельгауз и сказал: «Сейчас вот друг мой приезжает, режиссер из Красноярска. Он с театром едет на гастроли в Подольск. Везут с собой спектакль “Пять вечеров”. Хотят новые декорации. У тебя нет какого-нибудь дешевого художника, за три рубля сделать спектакль». Давид, не задумываясь: “Есть!” И зовет Сашу: “Саня!”».
И Александр Боровский сделал этот спектакль с Павлом Аркадьевичем Цепенюком. Свой первый мой спектакль.
С володинских «Пяти вечеров», уже в Театре на Малой Бронной, в апреле 1997 года зародилось – совместной работой над спектаклем – беспрецедентное, пожалуй, для театрального мира многолетнее плодотворное сотрудничество двух мощнейших фигур – художника Александра Боровского и режиссера Сергея Женовача, переросшее затем в крепкую дружбу, удивительное творческое содружество, готовность постоянно заниматься театром.
Весной 2005 года в ГИТИСе прошел фестиваль дипломных работ мастерской Сергея Женовача – «Шесть спектаклей в ожидании театра». Название фестиваля оказалось символичным. По окончании фестивальной недели прошла пресс-конференция, на которой студенты мастерской и Сергей Женовач объявили о том, что остаются вместе и продолжают играть на московских площадках дипломные спектакли мастерской. В июле 2005 года в Москве появился новый театр – Студия театрального искусства (СТИ). Сергей Женовач стал художественным руководителем.
Студия не государственная, не муниципальная – частная. В марте 2008 года у нее появился свой дом. Само здание театра имеет уникальную историю. В XIX веке на этом месте находилась знаменитая на всю Россию золотоканительная фабрика семьи Алексеевых, семьи, где в 1863 году родился Константин Сергеевич Алексеев, в мировом искусстве известный под фамилией Станиславский. В 1904 году Станиславский, становясь руководителем фабрики, открывает на ее территории театр, где идут спектакли для рабочих. Здание этого театра сохранилось и, отреставрированное – по проекту Александра Боровского, – стало домом для студии. Хозяин, взявший на себя все расходы по обеспечению жизнедеятельности коллектива, в том числе финансирование реконструкции здания бывшего клуба при семейной золотоканительной фабрике К. С. Станиславского, предпочел оставаться неизвестным. Никоим образом не вмешивался в работу режиссера, в формирование репертуара. Случай уникальный, не имеющий прецедента.
«Замечательный человек, фантастический, – рассказывает Александр Боровский. – Он не хотел, чтобы его имя называлось. Категорически. Такими были условия наших отношений. У него бизнес. Искусство для него – такая отдушина, о которой он, как я понимаю, мечтал. И вот все совпало. Он платит зарплату труппе и все остальное. То, что должно делать государство, делает один человек. История такого не помнит. Улицу он переименовал (она была Малая Коммунистическая) в улицу Станиславского. Покупает архив о жизни Станиславского, его письма и тому подобное, – хочет организовать свой музей Станиславского.
Во дворе стояло здание, которое было театром при фабрике. Для народного творчества. Поэтому, когда думали, как назвать, хотели: “Фабрика театрального искусства”. Но в это время был, к сожалению, расцвет “фабрик звезд” по всем телеканалам. Я пытался сохранить “фабричный” стиль, но утеплить его. Хотел, чтобы был не просто театр, а театр-дом. Чтобы там было уютно, комфортно. Чтобы не было ощущения государственного учреждения. Надеюсь, что-то получилось. Приходят люди. Буфет как домашняя столовая, все сидят за одним обеденным столом. Это некое единение.
Строительство шло почти три года. Работать было безумно интересно. Это редкий случай, когда практически не было никаких запретов и никаких ограничений. Все предложения обсуждались. Конечно, много спорили, как и положено, но все разумное принималось».
Спустя время все узнали, что учредителем и меценатом СТИ стал российский предприниматель Сергей Гордеев. В конце 2016 года театр стал федеральным. А здание СТИ было передано Сергеем Гордеевым в дар РФ. Формально – продано. За один рубль.
«Ваш театр, – сделал как-то интервьюер комплимент Сергею Женовачу, – пожалуй, один из немногих, если не сказать единственный театр, который впускает в театральное пространство вкус».
«Прежде всего, – заметил Женовач, – это заслуга Александра Давидовича Боровского, нашего художника. Горжусь тем, что я с ним дружу и тружусь. Мне повезло. Я работаю с большим художником. Остается только придумывать, как соответствовать. Александр Боровский – подлинный камертон. Он один из тех талантливых театральных художников, которые не просто “оформляют” спектакль, а придумывают сценическую идею, вокруг которой и режиссер, и артисты сочиняют спектакль. Мне очень трудно представить наши работы без его вкуса и чувства юмора, требовательности и самоотдачи.
Александр Давидович – человек, для меня незаменимый. Он не только обладает режиссерским мышлением, уникальным чувством театра, чувством пространства. Он не просто выдумывает пространство спектакля, театра. Он еще и задает правила игры в этом пространстве. На репетициях решает, определяет развитие пространства. Более того, если это композиция по литературному произведению, то я начинаю организовывать литературный материал, зная, какое будет пространство. Он всегда – зачинщик. Вокруг него всегда много театрального народу, не столько артистов, сколько технических людей, которые его уважают, ценят. С ними он все выдумывает. Он – человек команды. С таким человеком работать в радость. По-другому я уже не могу. Его вкус, его такт, его чутье определяют работу людей, которые вместе с ним.
Я очень многому у него учусь. Конечно, до всего бы руки не дошли, а когда рядом человек с безупречным вкусом и безмерным талантом! Это просто радость и счастье – работать с ним».
Сергей Женовач произнес в адрес Александра Боровского слова, которые, полагаю, должен был произносить (и не раз на протяжении десятилетий совместного творческого труда) в адрес Давида Львовича Юрий Любимов, но так ни разу и не произнес, не решился на это. Более того, он старательно его имя в последние годы даже не упоминал.
Сергея Женовача, режиссера в высшей степени тонкого и интеллигентного, не могло, несомненно, не привлечь такое удивительное качество Александра Боровского, как умение творить другую реальность, хранить целостность создаваемого им мира, чувствовать режиссера, природу его индивидуальности.
Нельзя не согласиться с теми сценографоведами, которые полагали (и полагают), что Александр Боровский, на котором природа не стала брать перерыв («не отдохнула», как говорят в таких случаях), занял место в первом ряду наиболее востребованных художников современного мирового театра, театра ХХI века.