Давид рассказывал, что Леонид Викторович, работая с которым Боровский по-настоящему понял, кем может быть в спектакле художник, тогда ошибся дверью и в макетную заглянул случайно… И как не поверить в то, что случайность – всего лишь высшее проявление не нами создаваемой, а потому совершенно необъяснимой закономерности?..
Боровский не уставал повторять, как повезло ему – в Киеве, в самом начале пути, – на встречи с замечательными людьми, определившими во многом течение всей его жизни.
«Но Петрицкого или Варпаховского, – поинтересовался у Боровского интервьюер из «Известий», – вы в каком-то смысле сами для себя выбрали». «Нет уж, – ответил Давид. – В данном случае они меня выбрали. И это была счастливая судьба».
Леонид Викторович, безусловно, возглавляет список людей, судьбой «подаренных» Давиду Боровскому. Варпаховский заменил Давиду отца. И речь не о восполнении отцовской ласки, которой мальчик в силу сложившихся жизненных обстоятельств был лишен фактически напрочь, а об отцовских советах. Советах мужчины, тем более такого, как Леонид Викторович, столько пережившего. Советах не назойливых, не поучающих, а – объясняющих и подталкивающих к размышлению.
«Всегда, – описание Боровским Варпаховского, – одет с иголочки. Без галстука-бабочки – никогда не видел. Разве что в Пярну, когда он играл в теннис. Ставя “Оптимистическую трагедию”, просил артистов на репетиции надевать рабочую одежду, ибо он не совсем уютно себя чувствует, заставляя их ложиться на станки, ползать, падать, кувыркаться и прочее. Артисты, обещая к следующей репетиции переодеться, с редким упорством (за исключением двух-трех) приходили на сцену в своих костюмах. Исчерпав терпение, перед постановкой батального эпизода Леонид Викторович неожиданно лег на пол и несколько раз перевернулся. Все оцепенели… Элегантный, в светлом в этот день костюме и, разумеется, в “бабочке”, немолодой человек… Леонид Викторович встал, даже не отряхнувшись, подошел к режиссерскому столику и мягко, но решительно начал репетицию…»
…1949 год. К бухте Нагаева подходит пароход, на борту которого стоит родная сестра Леонида Викторовича с двумя детьми, почти одногодками, родным сыном Варпаховского Федором и сыном сестры Андреем. Сын и племянник, вглядывавшиеся в темно-серую толпу встречающих, никогда не видели отца и дядю. Выделялся в толпе мужчина в пальто и в шляпе. В том месте, где сходится воротник сорочки, чернел бантик. Уж очень эта «бабочка» бросалась в глаза. Наверняка единственная на всю Колыму. «Мне представляется, – говорил Боровский, – что эта легкомысленная “бабочка” была там знаком вызова. Чертой сопротивления судьбе. Сохраняла человеческое достоинство и неистребимый артистизм».
Давид объяснял, почему он так много места уделял этому аксессуару (подобная «вольность», естественно, была возможна после лагерей, этапов и зоны, когда Леонид Викторович стал вечным поселенцем Колымы): «Насколько известно, галстук-бабочка в мужском костюме подчеркивает особый торжественный вид и надевается редко, в исключительных случаях. Стало быть, для Варпаховского каждый день был исключительным. Своим видом он подтверждал высокое и торжественное состояние души. На репетиции. В макетной. В постановочной части. Утром и вечером. Изо дня в день. Ладно! Оставим “бабочку”. Каким образом, пройдя ад сталинских лагерей, можно было сохранить в себе столько света, доброты, духовной силы, наконец, юмора и азартной творческой энергии? Себе я объясняю только одним – подлинной интеллигентностью. Более того, добавлю – аристократизмом. Разумеется, не о происхождении речь. А о том, что принято определять как аристократизм духа. Уверен, что только аристократ не может быть подавлен никакой силой, никакой системой. Скорее погибнет, чем духовно разрушится».
Марис Лиепа, входивший одно время в состав совета Дома актеров, приезжал на все мероприятия этой организации – это при его-то занятости! – и когда его спрашивали, зачем он тратит на все это свое драгоценное время, отвечал: «А там Варпаховский. Я учусь у него интеллигентности».
В 1961 году при выборе художника для «Оптимистической трагедии» у Леонида Варпаховского, приглашенного поставить этот спектакль в Театре имени Ивана Франко, не возникало никаких сомнений: только Давид Боровский. Эта совместная работа положила начало их плодотворного сотрудничества, совместного сочинительства спектаклей.
Варпаховский, готовившийся в Москве к работе над «Маскарадом», приехал в Киев всего на десять дней: подобрать артистов, распределить роли и сдать макет в производство. Боровский вспоминал, что это был период горького разочарования Варпаховского своим главрежством. Когда Варпаховский поставил в 1960 году в Ермоловском театре «Глеба Космачева», разразился грандиозный скандал, не тот, что в театре желаем, а тот, что порой губителен, – скандал политический, с обычными для тех лет зловещими проработками. Министр культуры СССР Екатерина Фурцева так измывалась на специальном собрании по поводу спектакля – едва ли не первого явно антисталинского – над автором пьесы Михаилом Шатровым, что тот за ночь поседел.
Варпаховскому после расправы над спектаклем (в ней, к сожалению, поучаствовали и «ермоловские» артисты, обвинив Варпаховского в «формализме» в отправленном в журнал «Театр» открытом письме; много лет спустя Владимир Якут – уже после смерти Варпаховского – просил прощения у его жены) пришлось покинуть театр. Но он достойно прошел через все это. Вот уж перед чем не смог устоять Леонид Викторович – перед внутренними интригами… Предпочел уйти. Позднее, вспоминая этот кризис, он посетует о несбывшейся мечте «своего театра».
Варпаховский был очень рад возвращению в Москву, мало того, что он вернулся в театр своей молодости (в помещении нынешнего Театра имени Ермоловой прежде находился ГосТИМ – Государственный театр имени Вс. Мейерхольда – вплоть до его закрытия), так еще и возглавил театр со сложившейся за многие годы труппой и своими традициями. Но – столкнулся с трудностями, явно им не предвиденными. И к творчеству отношение не имевшими.
«Его, – говорил Давид, – стал “подводить” характер. Благородство и доброе сердце, уважительное отношение ко всем без исключения – от вахтера до народных артистов – были восприняты как слабость. Забавно рассказывал Леонид Викторович о дне, когда его представили труппе Ермоловского театра как нового главного режиссера. Вошли со служебного входа. Вахтер и пожарный (заранее осведомленные о приезде начальства) – встали. Варпаховский поздоровался с ними не просто так, а за руку (во-первых, знакомясь, а во-вторых, работать, мол, предстоит вместе). Продолжая рассказ, Леонид Викторович делает маленькую паузу… И каково же было его удивление! В следующее их дежурство и пожарный, и вахтер еле откликнулись на “добрый день!” и в сторону его не посмотрели. “Вот ведь как у нас! – заключил рассказ Варпаховский. – Сильный тот, кто, входя, их не замечает. А еще лучше, презирая, не замечает! Вот того они и уважают”.
В первый свой сезон Варпаховский с азартом рассказывал о планах, о репертуаре… И каким он сделает театр, и чем он будет отличаться от других… И столько в нем было энергии и веры… И что же? Только он попробовал чуть упорядочить труппу, начались слезы… Уступка следовала за уступкой… Впоследствии ему предлагали несколько московских театров – Леонид Викторович зарекся. И больше не давал себя соблазнить. На это характера ему хватило…»
21 марта 1968 года Варпаховскому предложили пост главного режиссера в Театре на Бронной. Леонид Викторович категорически отказался. И даже Анатолий Эфрос, приезжавший и упрашивавший Леонида Викторовича, не сумел его уговорить.
Анна Варпаховская считает, что отец «боялся руководить театром!» Говорил: «Я не хочу ни по чьей судьбе проехать танком, ставить заказные спектакли, отчитываться в высших инстанциях!»
…Встретив Варпаховского на Киевском вокзале, Давид, заметно волновавшийся, поехал с ним в гостиницу. По дороге он поинтересовался, почему Леонид Викторович не пригласил на эту работу кого-то из московских художников? Во-первых, рассуждал Боровский, привезли бы уже готовый макет. А во-вторых, почему Варпаховский уверен, что он – Давид – управится с этой пьесой, имеющей столь яркую театральную историю. Во время завтрака в ресторане гостиницы Давид вновь «завел свою пластинку»: «Почему не с московским художником, и что я его подведу, и что он сильно на мой счет преувеличивает…» Леонид Викторович с заговорщицкой интонацией попросил Боровского не волноваться. Сказал, что, разумеется, понимает непростоту своей затеи. Но для подлинной уверенности Боровского в реальности предприятия указал на верхний карманчик своего пиджака и подмигнул при этом. Мол, есть козыри, и не дрейфь! Вот только поедем в театр, изучим сцену… В театре прошло совещание. Наметили очередность десятидневной работы.
«Затем, – рассказывал Давид, – нас привели на сцену и оставили одних. Острый запах картофельного супа, заправленного жаренным на сале луком. Любимая еда пожарных. Сцена была пустой. Нет, не совсем. Заставлена, как во всех театрах, декорациями идущих спектаклей и превращена тем самым в склад. Прошли в темный зал. Настроение у Леонида Викторовича заметно ухудшилось. Это я отметил сразу и – снова: “Пригласили бы вы московского художника или своих друзей из Тбилиси: Шухаева, Ахвледиани”.
Леонид Викторович остановил мой “патефон” предложением пойти в ресторан. Время обедать. Сделав заказ, он признался, что очень рассчитывал на свой опыт постановки “Оптимистической” в Алма-Ате в 1936 году. И признался, что сцена его разочаровала, и таким образом в его верхнем карманчике ничего нет, кроме красивого платочка… Интересно, какой у меня был при этих словах вид? Этот памятный день завершился поздним вечером у дверей гостиницы. Варпаховский успокоил меня тем, что если мы не сочиним макет за десять дней… “Девять!” – трагически заметил я. “Ну хорошо, девять”, – согласился он и обещал тогда придумать какую-нибудь причину, по которой постановка вообще не состоится».