Колыме, но был болезненно-извращенным и нравственно разложившимся человеком». Этот артист – звезда советской эстрады, популярный исполнитель романсов Вадим Козин. В доносе он и некий «парторг Магаданского дома культуры» сообщали, что в постановке Варпаховского чтец исполняет рассказ писателя Бориса Горбатова (там сцена казни партизана) под «церковно-фашистскую музыку» – «Реквием» Моцарта.
Варпаховскому – удивительный для тех времен случай! – удалось доказать свою невиновность. За него сыграл тот факт, что «Реквием» Моцарта, оказывается, исполняли на похоронах Кирова: Ида где-то раздобыла старую газету, в которой об этом было написано.
На Колыме не существовало системы приемок театральных работ и, следовательно, запретов. За колымский период Леонид Викторович поставил 23 спектакля (всего в своей жизни – 65, еще 8 оказались – по различным причинам – незавершенными).
Театральную жизнь на гулаговских территориях Давид Боровский назвал «Эпохой Барако».
И всегда Давид вспоминал, что именно Леонид Викторович Варпаховский был первым, кто деликатно, не настаивая разумеется, советовал ему перебираться в Москву, а в Москве «за руку» привел Боровского к Юрию Петровичу Любимову в Театр на Таганке и попросил (и тоже, как всегда, деликатно) «приглядеться» к молодому художнику, который может ему пригодиться… Все уже к тому времени видели выставлявшийся на выставке в Манеже макет спектакля «На дне», ошеломивший театральный мир страны.
Глава шестаяНеизбежность перемен
С красавицей Мариной Писной Давид познакомился в конце 1950-х годов. Поклонников у Марины хватало. Было из кого выбирать обаятельной, острой на язык, хозяйственной девушке. Давид стал не «одним из» претендентов, а – первым. Ухаживал, рассказывала Марина, «странно: больше молчал, чем говорил». Молчанием, свидетельством серьезности, видимо, и взял. С поклонниками-«конкурентами» поступал просто. Дрался, как, к примеру, однажды, когда они с Мариной возвращались из кинотеатра, и – побеждал соперников, больше на горизонте не возникавших.
Марина (в шутку, конечно) говорила, рассказывая о периоде ухажерства: «И почему я этого шлимазла[4] выбрала?..»
Спустя годы она сказала: «Выходила замуж за нищего, а оказался принц». Марина, та еще, стоит заметить, «богатая невеста» (из эвакуации из Ташкента ее мама привезла с собой мешок с урюком в надежде хоть что-то выручить на первых голодных киевских порах, но урюком этим пришлось питаться), стала для Давида другом, помощником, союзником. И – «стеной»: оберегала его, готова была глаза выцарапать обидчикам мужа (а потом и обидчикам сына Саши). Она фактически полностью высвободила Давида для погружения в творчество, в театр, в занятия возникавшими замыслами и идеями и освободила его от поисков заработка с помощью поденщины. Дом Боровских целиком и полностью лежал на плечах Марины, и Давид за этими плечами был как за каменной стеной.
Брак Боровские зарегистрировали в киевском городском загсе 24 января 1959 года. На свадьбе – в общественной столовой – гулял весь театр. Танцевали, пели. Лихо отплясывал фрейлехс Олег Борисов, друживший с Давидом всю жизнь. Боровский – автор памятника на могиле Олега Ивановича на Новодевичьем кладбище – своего рода реплики к надгробию Антона Павловича Чехова. Так хотел сын Олега Ивановича Юра, который после смерти присоединился к отцу.…
Саша Боровский родился 10 августа 1960 года – через шесть лет после рождения сына Молостовой и Каменьковича Жени и через четыре после появления на свет сына Борисовых Юры. Мальчишки с детских лет дружили. Молостова призывала не останавливаться: «Чтобы у всех не по одному, а по дюжине детишек!» У всех так и осталось – по одному. «Зато, – говорил Олег Борисов, – любимых».
И – талантливых. Судьба свела их в Москве. Евгений Каменькович возглавил театр «Мастерская Петра Фоменко». Юрий Борисов ставил спектакли в Камерном музыкальном театре имени Б. А. Покровского и не только в нем, снимал фильмы. Александр Боровский стал выдающимся театральным художником.
Когда Марина и Давид только поженились, денег не было совсем. Не было и кастрюли. Давид сделал работу на стороне – оформил книгу – и принес вечером домой большую кастрюлю. Марина поинтересовалась: «Где взял?» – «Купил. И суп сварил». Давид поднял крышку и начал высыпать из кастрюли деньги…
А вообще-то во времена дикого безденежья (заработки у театрального художника той поры – кот наплакал, Боровские жили трудно) хрупкая красавица Марина всерьез взялась за преодоление черной финансовой полосы и фактически кормила семью. За дело она взялась с соседкой Мартой Смеховой, муж которой Марк, фронтовик, – дальний родственник Вениамина Смехова. От Марка, работавшего на радио в детской редакции, Вениамин и узнал о театральном художнике Давиде Боровском.
Давид с Мариной и Марк с Мартой, окончившие актерские курсы в Киеве, жили на одной лестничной площадке в доме на улице Победы. Квартиры – напротив. Двери всегда были приоткрыты. В любой момент могли заходить друг к другу. И – заходили. Саша дружил с сыновьями Марты и Марка – ровесником, пятилетним Костей, и девятилетним Лешей. Давид уговаривал Марка написать фронтовую повесть. Так на стадии уговоров все и осталось. О войне Марк, один из самых молодых, наверное, майоров разведки – ему не было тогда, на фронте, и двацати лет, если и рассказывал, то, как вспоминает Саша, «с упоением, глаза горели, говорил, что это – самое лучшее время: все предельно разделено и ты четко знаешь, где враг». Саша запомнил раны Марка Смехова: дыры в икре и зоне «пятой точки» и рытвина от плеча до плеча – явно очередь, либо автоматная, либо пулеметная.
У Марины и Марты были советские вязальные машины. Настоящие станки. С нормальным, терпимым звуком. С кареткой, которую надо было постоянно, прилагая заметные усилия, двигать. «Видишь, – говорила Марина Саше, показывая мощный бицепс на правой руке, – каков результат “тренировок”». За неделю, за пять рабочих дней, Марина и Марта вязали по семь – десять платьев и везли на рынки – барахолки, функционировавшие в Киеве по субботам и воскресеньям.
«Помню, – рассказывает Александр Боровский, – эти страшные платья. Шерстяные нитки у них были черные, а синтетические – фосфоресцирующие: зеленые, синие… Страшные. Делали такие полоски: желтая, потом – черная, красная, зеленая, синяя, фиолетовая… Но платья пользовались огромным успехом. Мама и Марта быстро поняли, что любит потребитель. Мама уезжала с “выработкой” в субботу и воскресенье, а назад привозила максимум одно платье. Улетало все.
Бобины с нитками, которыми были заставлены все антресоли, кто-то воровал с фабрик. Продавал. То есть это был нормальный “шахер-махер”. Цеховики… Моли не было – за скоростью вязальщиц она не поспевала.
А еще они шили, как сейчас помню, косметички женские. Это вообще было потрясающе. Они брали кусочек ситца прямоугольный. На него накладывали целлофан. Прозрачный. И прострачивали квадратиками. Получалась сумочка непромокаемая. Потом складывали и молнию вставляли. Все. И тоже хорошо шло…»
Давид понимал, кто кормит семью (все хозяйство домашнее держалось на хрупких плечах Марины), и из первой же поездки за границу привез приобретенную на полученный за постановку гонорар японскую вязальную машину. Это было, если сравнивать с громоздким «тренажером», на котором работала Марина, – нечто! Красивая, светлая… Тоже механическая, но каретка ходила легко, ряды не надо было высчитывать, они программировались.
Красоту Марины Давид воспевал в рисунках, он часто ее рисовал. Уже после смерти обоих в музее «Творческая мастерская театрального художника Д. Л. Боровского» состоялась выставка рисунков Давида, на которых – только Марина. Рисунков теплых, трогательных до слез. Некоторые работы напечатаны в потрясающем альбоме Давида Боровского «Рисунки», составленном Александром Боровским.
У мамы Марины Любови Моисеевны и ее мужа, Марининого отчима, была дача на Вигуровщине. Дача – одно только слово. Совершенно дикое место. И история с появлением там дач – совершенно дикарская. Люди захватили песочные пляжи на левом берегу Днепра в черте Киева и построили там домики. На сваях, потому что осенью все затапливало, а все, что внизу оставалось, – уплывало. Света там не было. Пользовались свечами. За водой ходили к колонке – одной на всех. Иногда воду привозили.
Боровские садились возле дома на бульваре Шевченко, где тогда жили, на 74-й автобус, и он довозил их до речного вокзала на Подоле, там ходили речные трамвайчики. Пятнадцать минут на трамвайчике, перевозившем на ту сторону Днепра, и – дача. Маленький Саша проводил там по три-четыре месяца – конец весны и лето. Давид на дачу приезжал редко.
В какой-то момент городские власти решили, что на этом месте должен быть парк. Домики и сопутствующие постройки сожгли, но до парка руки так и не дошли…
История с появлением Давида Боровского в Москве – в Театре на Таганке – не обошлась без сопроводивших ее несуразных публикаций на эту тему. Одна из них, самая, пожалуй, «яркая», принадлежит многолетнему директору этого театра Николаю Лукьяновичу Дупаку.
«Честно скажу, – рассказывал Дупак, – для театра я порой делал вещи просто немыслимые. Помню, в Киеве, в Театре русской драмы имени Леси Украинки, смотрел спектакль “Дни Турбиных”. Мне очень понравилось оформление спектакля.
Спрашиваю, кто художник. А мне в ответ:
– Да есть у нас маляр Дава Боровский.
– А можно с ним познакомиться?
Директор позвонил при мне:
– Позовите Боровского ко мне в кабинет.
Приходит такой невысокого роста мужичок.
Я говорю:
– Мне очень понравилось ваше оформление, я директор Театра на Таганке. У вас есть желание переехать в Москву и стать главным художником театра?
– Да нет, у меня мама, у меня сын, у меня жена, у нас квартира здесь… – лениво отвечает художник.
Я его упрашиваю, мол, вы все-таки приезжайте, вот сейчас мы готовим спектакль “Деревянные кони”, автор – блистательный писатель Федор Абрамов, я хочу, чтобы вы сделали декорации. Он согласился на разовую постановку.