ого управления культуры Мосгорисполкома – этапы «большого пути» человека, окончившего заочно театроведческий факультет ГИТИСа и упивавшегося собственной значимостью, выдавая оценки спектаклям. «Любимовский Пушкин («Товарищ, верь!..») на «Таганке», – записал 1 апреля 1973 года в дневнике помощник Горбачева Анатолий Черняев. – Мне дали посмотреть стенограмму многочисленных обсуждений “прогонов” перед выпуском или невыпуском спектакля, в том числе убогие и страшные высказывания начальника Управления культуры Покаржевского…»
Над предложением Львова-Анохина Резникович и Боровский, крепко к тому времени подружившиеся, раздумывали недолго и согласились. «Я, – рассказывал Давид, – взял Марину с маленьким Сашей, Миша свою жену Тоню, и стали мы жить, и очень весело, в театральном общежитии на Смоленской набережной вместе с писателем Михаилом Рощиным и его женой, талантливейшей актрисой Лидой Савченко».
Давид никогда не заморачивался на терминологических вывертах. Всеволод Мейерхольд не воспринимал слово «работать» применительно к труду актеров, режиссеров, художников. «Работают, – говорил, – в огороде, а в театре служат». Юрий Любимов, заочно (так выходит) споря с Мейерхольдом, считал, что «служат» (он в это слово вкладывал смысл «прислуживают») в госконторах, а актеры, режиссер и художник работают.
Боровский – пахал.
Халтурить не научился даже на пустяшных работах. Все равно возникали идеи, достойные гораздо более серьезных работ, но разлетавшиеся порой по «так себе» спектаклям. «Не жалко?» – спрашивали Боровского потом. «Жалко», – отвечал Давид, вовсе не горюя.
Знаменитая фраза Давида Боровского «Когда мы с Любимовым, называвшим себя “оперуполномоченным”, халтурили в опере…», к собственно «халтуре», как к понятию чего-то наспех, шаляй-валяй сделанного, не имеет никакого отношения, а всего лишь – к «создавали не дома, не на своей площадке, а на гостевой».
Жили три семьи в трехкомнатной квартире. В одной комнате – Рощин и Савченко, в другой – Резниковичи, в третьей – Боровские. «Поскольку мы были молоды, – говорит Михаил Резникович, – в квартире постоянно происходило броуновское движение: комната – коридор – кухня – комната». Над рабочим столом Рощина висел плакатик с надписью, выполненной Давидом: «Театр должен потрясать! Антон Чехов».
Лидия Савченко в книге «Я такая», суперобложку которой по-дружески нарисовал Давид, – фрагмент коридора квартиры-общежития, дверь, стул под телефонным аппаратом, наскоро сделанные пометки на стене возле телефона, – называет Боровского «человеком, так мало говорившим и так много сказавшим».
Рощин практически не печатался. Писал в стол. Савченко играла в Театре Станиславского. Ни денег, ни еды не было. Голодали. Марина привозила из Киева продукты, готовила на свою семью. Холодильник на кухне – общий. В комнате Боровских стоял «ЗИЛ», но он использовался как шкаф: на металлических полках лежали вещи. Марина дня на три-на четыре варила Давиду и Саше борщ. После обеда ставила его в холодильник. На следующий день борща (попутно и котлет) как не бывало – обычные «издержки» общей кухни и единого холодильника…
У Давида и Саши было любимое блюдо – пюре и бычки в томатном соусе. Лида Савченко, случалось, заходила к ним в комнату с тарелкой, которую Саша после трапезы относил на кухню – в ней были остатки томата и пюре, – говорила: «Сашенька, никогда так больше не делай» – и вылизывала в ноль эту тарелку, просто дочиста: она блестела.
На улице Давида, расхаживавшего в любимых видавших виды джинсах и в ковбойке, не раздумывая, принимали за своего, обычного человека, вставшего в очередь за пивом. Он рассказывал, как однажды, случилось это в праздничный день – День космонавтики, у магазина «Продукты» к нему подошел человек синеватого цвета, оценочно окинул его взглядом и предложил: «Четвертинку напополам не разломаем?..» Предложение – высшая степень доверия случайному прохожему.
Как-то в общежитии на Смоленской набережной возникла привычная предзарплатная ситуация: сочинили незамысловатый ужин из остававшихся продуктов, хотелось выпить, но денег на выпивку – кот наплакал. Собрали всё, котом наплаканное. На бутылку не хватало. Только на стакан. Идти выпало Давиду. Дали ему стакан, собранную мелочь и сказали: сходи за водкой. «Как, со стаканом?! – удивился Давид. – Кто же нальет?» «Войдешь в гастроном, тебя тут же найдут». «Я с недоверием, – рассказывал Давид, – взял монетки, стакан и побрел в Смоленский гастроном. И фантастика: только я вошел, ко мне сразу – третьим будешь? “Да! – воскликнул. – Буду! У меня и стакан с собой”. Сообщение о стакане их огорчило, потому что обоим хотелось еще и поговорить, но все же налили мне мою долю, и со стаканом с водкой в руке пошел в общежитие. Представляю, как это выглядело со стороны, но мне было – наплевать. Я был герой. Вот это счастье. Переживал, кого я найду, а ко мне, только переступил порог гастронома, сразу!..»
Я рассказал как-то Давиду историю о том, как выдающийся отечественный футбольный тренер Валерий Лобановский приезжал с женой Адой в Ленинград в гости к своему другу (и другу Давида тоже) артисту Олегу Борисову. Вечером после спектакля в Большом драматическом театре (БДТ) Борисов задержался в гримуборной, его жена Алла, отменная кулинарка, отправилась домой что-нибудь приготовить, а Лобановский с мамой зашли в гастроном купить к столу сладкого и шампанского. В магазине они встали в очереди в соответствующие отделы. К высокому стройному Лобановскому, стоявшему последним – в дубленке, пыжиковой шапке, – подошел скромно одетый человек и деликатно поинтересовался: «Не будете ли третьим?» Лобановский с невозмутимым лицом ответил: «Нет. Только первым» – «Ничего, к сожалению, не получится. Первый у нас уже есть».
Давид в ответ поведал историю о Шостаковиче. К Дмитрию Дмитриевичу после какого-то матча, на котором он побывал, подошли два слегка поддавших мужичка и вежливо спросили, не будет ли он третьим. Когда Дмитрий Дмитриевич попытался узнать, о чем идет речь, один из мужичков спросил: «А ты где работаешь?» – «Я композитор», – признался Шостакович. «Ну ладно, не хочешь – не говори».
Помня, по всей вероятности, о двух своих «опытах на троих», Давид и придумал появление в спектаклях «Дом на набережной» и «Владимир Высоцкий» дяди Володи. В «Доме…» статист дядя Володя, на самом деле работавший дворником в популярной в Москве шашлычной, располагавшейся возле Театра на Таганке, играл, можно сказать, самого себя – молчаливого члена выпивающей «тройки». В «Высоцком» же дядя Володя стоит – в кепочке, с папиросой – в обнимку с Феликсом Антиповым, а рядом, под «У Лукоморья…», хороводят артисты.
Рощин в одном из интервью рассказывал, как они сидели однажды с Давидом на общежитейской кухне, ели ложками из кастрюли холодные макароны, запивая их водкой, и говорили о будущем.
«Какой у нас самый известный театр?» – спросил Рощин. «Ясно. МХАТ», – ответил Давид. «Ладно, – согласился Рощин, – пусть будет МХАТ. Так вот! Настанет день, я напишу замечательную пьесу, ее поставит во МХАТе самый лучший режиссер, а ты сделаешь декорации. И когда будем выходить с тобой на поклоны, вспомним этот вечер, нашу кухню, водку с макаронами… Вот за это давай и выпьем!»
И – выпили. И умирали со смеху, глядя друг на друга, на пустую кастрюлю и опустошенную бутылку.
Спустя годы Михаил Рощин написал пьесу «Эшелон». Во МХАТе ее поставил Анатолий Эфрос. Давид Боровский сделал потрясающие декорации, обнажающие тему спасавшихся от войны людей – он сам спасался вместе с мамой и сестрой летом 1941 года.
На премьере 9 мая 1975 года Рощин, выходя к рампе на поклоны, взял Боровского за руку и спросил:
– Помнишь, как мечтали мы об этом дне?
– Помню!..
«У нас, – рассказывал Рощин, – не было сомнения, что мы прорвемся». Они были молодые, никому неведомые. Рощин писал пьесы, которые никто не ставил. Боровский рисовал эскизы, которые мало кто видел, и клеил и красил свои макетики – на подоконнике, из прутьев веника, пачек из-под сигарет «Шипка», пустых катушек, проволоки и обожженной бумаги.
Им надо было высказаться, доказать, что в театре все не так, все устарело. «И мы знали, к а к надо! Вот так-то, по-другому…» – говорил Рощин. Они были уверены в том, что были нужны своему времени, его общественному подъему. «Зритель, театр, – говорил Рощин, – требовали от нас: дайте! Не надо было ничего искусственно выдумывать, высасывать из пальца, соревноваться внутри клана и внутри клана же, пренебрегая мнением “черни”, украшать друг другу лысины лавровыми венками».
Первой совместной работой Михаила Рощина и Давида Боровского, товарищей по общежитейству, стала пьеса «Валентин и Валентина». Ее выбрал для постановки дебютант «Современника» 25-летний режиссер Валерий Фокин. Дала ему эту пьесу легендарный завлит Елизавета Исааковна Котова.
Фокин и Боровский приступили к разработке спектакля. Но неожиданно выяснилось, что не все так просто. Олег Ефремов, только-только перебравшийся из «Современника» во МХАТ, узнав о предстоящей постановке в своем бывшем театре, заявил о «праве первой ночи» на пьесу и о желании забрать ее в свой новый театр. Мотивировка Олега Николаевича выглядела простой: при нем, когда он еще был в «Современнике», был заключен договор с автором «Валентина и Валентины», а потому, дескать, ему и первому пьесу эту ставить.
Оставшиеся в «Современнике» Галина Волчек и Олег Табаков справедливо напирали на то, что договор с Михаилом Рощиным заключал не Ефремов, а театр.
Фокина, между тем уже приступившего фактически к работе над спектаклем в «Современнике» и несколько раз встречавшегося с Рощиным и Боровским, но продолжавшего числиться во МХАТе стажером, Ефремов вызвал к себе в кабинет и жестко сказал: «Я забираю эту пьесу, ставь ее у меня!» Обиженный резкостью Олега Николаевича и его безапелляционностью (мог ведь Ефремов, наверное, сесть с начинающим режиссером и спокойно обсудить возникшую ситуацию), Фокин хлопнул дверью…
Почти одновременно «Валентин и Валентина» появились на сценах «Современника» и МХАТа.