Юрий Сушко в книге «Марина Влади, обаятельная “колдунья”» приводит зарисовку с одной из таганских репетиций.
«– A что, мадам из Парижа приехали? – Любимов был вымотан после репетиции, но держался, как всегда, молодцом.
– Не знаю, Юрий Петрович, – отозвался художник Давид Боровский. – Кажется, Володя что-то такое говорил. Но я особо не прислушивался.
– Нет, вы обратили внимание, как он сегодня работал?! Выкладывался полностью, не спорил, не ерничал, был собран. Сегодня я Высоцким очень доволен. Только вы уж, Давид Львович, пожалуйста, ему мои слова не передавайте…
– Конечно, Юрий Петрович.
– А вы знаете, в чем секрет? Потому что он был свеж, здоров и не на похмелье. Может же он бросить, когда Марина приезжает! А так – что, не может?! Ерунда все это!
Боровский усмехнулся:
– Мне помнится, вы Марину как-то иначе использовали.
– То есть?
– Ну, когда мы готовили “Гамлета”, у меня создалось впечатление, будто вы на репетициях Володю нарочно поддразнивали, задевали и так резко критиковали, когда в зале присутствовала Влади. И не только я это, кстати, заметил. Вот Алла мне тоже говорила, что вы тогда умышленно провоцировали Высоцкого при жене, чтобы растормошить в нем темперамент, злость и эмоциональность. Будете отрицать?
– Не буду! – Любимов махнул рукой. – А как иначе я мог тогда разбудить этого еще не родившегося “принца Датского”?.. Вот вы знаете, как Станиславский работал с Михаилом Чеховым? Тогда послушайте…»
Валерий Золотухин рассказывал, как он на «Мосфильме» встретил Иннокентия Смоктуновского. «А что, Валера, – поинтересовался Смоктуновский, потрясающе сыгравший роль Гамлета в кино, – Юрий Петрович “Гамлета” решил ставить?» – «Так и есть, ставит». – «А кто репетирует? Володя?» – «Да, Володя репетирует…» – «С гитарой». – «Не без этого…» – «Ох, шалуны!..»
Смоктуновский, побывав на одном из первых показов «Гамлета», аплодировал по завершении спектакля стоя, резко поднявшись и скандируя вместе с залом: «Бра-во!» Ночью, после спектакля, в квартире у Вениамина Смехова Смоктуновский убедил в искренности своего восхищения Высоцким-Гамлетом. «Назвал его, – вспоминает Смехов, – живым, поэтичным и таким необходимым людям в зале. Иннокентий Михайлович говорил, что в фильме ему хотелось сыграть вот так же – проще и живее, но Козинцев не дал».
Козинцев посмотрев «Гамлета» на «Таганке», согласился с любимовской трактовкой: «Это был Гамлет. Тот самый – шекспировский и наш… И пришлось мне все это представление по душе».
На репетициях «Гамлета» Давид, как обычно он это делал, время от времени подсаживался к режиссерскому столику и что-то тихо говорил Любимову. Любимов, выслушав, включал настольную лампу и сурово обращался к актерам: «Вы вяло ходите, вы рядом с занавесом – менее живые, чем он! Берите его себе в партнеры и действуйте смелее, размашисто, ходите в его ритме, а то получится, что актеры в “Гамлете” – приложение к этому мощному типу, который вас переигрывает…»
Придумав подвижный занавес, Боровский фактически придумал ключ к образу спектакля и освободил сцену от дополнительных тяжелых декораций, дал простор для ритмичной смены мизансцен, мгновенных перемен действий. На репетициях, по словам Аллы Демидовой, актеры «дружно ругали этот занавес, потому что он был довлеющим, неуклюжим, грязным (он был сделан из чистой шерсти, и эта шерсть, как губка, впитывала всю пыль старой и новой «Таганки»), но главное, от ритма его движения зависели наши внутренние ритмы, мы должны были к нему подстраиваться, приноравливаться; ну а скрип металлической конструкции иногда заглушал наши голоса».
«О занавесе нового спектакля, – писал в сборнике «Флейта Гамлета» критик Вадим Гаевский, – мы наслышались задолго до премьеры. Этот занавес – действительно крылатое слово о “Гамлете”. Это – образ трагедии, метафора истории и, может быть, сценографический портрет самого Шекспира. Огромный, вездесущий, по временам – устрашающе безобразный, он движется вдоль и поперек, от задника к рампе, от правой кулисы к левой, сметая на пути всех».
Лев Додин считает занавес, даже притом что на сцене был Высоцкий, «главным все-таки героем этого спектакля». По мнению Алексея Бартошевича, придуманный Боровским занавес был «воплощением гамлетовских непреодолимых сил судьбы и вместе с Высоцким, разумеется, символизировал самый смелый смысл великой пьесы». «Занавес, – говорит сценограф Марина Азизян— был похож то на страшную паутину времени, то на часть роскошного королевского убранства зала».
К шерстяной одежде Любимов и Боровский пришли не сразу. Поначалу предполагалось cшить костюмы из грубой ткани. Потом остановились на трикотаже из некрашеной шерсти, в которой люди ходят едва ли не с момента своего появления. От первоначальной пестроты костюмов, раздражавшей на фоне занавеса, отказались. Их окрасили под цвет землистого занавеса. Только королева и король выделялись белыми одеждами, а Гамлет – черной.
Любимов рассказывал журналисту Александру Минкину: «Когда “Гамлета” решили послать в Югославию на знаменитый театральный фестиваль БИТЕФ, то всех евреев решили не пускать. Смехова, Высоцкого… Сказали: “Введите новых”… 16 человек не пускают, зато едет из КГБ куратор, которому фактически все подчиняются; он оформлялся как член коллектива. Я проснулся ночью и решил: не надо никого вводить и ехать, вдруг я не возьму первое место, они и скажут: “Вот вам ‘Таганка’ вшивая, ничего и взять не могла”… Утром я иду к замминистра Попову. “Вам оказано доверие… это ответственное задание… БИТЕФу десять лет…” Я посмотрел, подождал, пока он окончит ораторствовать. Доложите своему шефу, что никого я вводить не буду, если хотите— вводите сами, вот вы прекрасно сыграете роль Полония, Демичев-министр – короля. Ну а Гамлета выбирайте сами, вам виднее. Всего вам доброго. И вышел из кабинета. И никого не вводил. И все поехали. И Гран-при взяли».
В Советском Союзе грандиозный успех Театра на Таганке был встречен… гробовым молчанием прессы. Не секрет, что причины неприятия «Таганки» советским официозом были не только политические, но и чисто художественные. Объявить о международном успехе «Таганки», полагает биограф Высоцкого Марк Цыбульский, означало признать тот факт, что любимовские методы не просто имеют право на существование, но и признаны театральным миром. Поступить так советское Министерство культуры, естественно, не могло, а потому молчало.
Алексей Бартошевич считает таганковский спектакль «Гамлет» с «простым и скорбным» принцем – Владимиром Высоцким одной из высших точек этого театра – одним из пиков любимовской режиссуры и духа Любимова. Произошло, по его словам, освобождение поэзии «Гамлета» от «романтического покрова, спектакль Юрия Любимова открывает взору живую плоть трагедии».
«Огромную роль там, – говорит Бартошевич, – играл Давид Боровский, которому пришла гениальная идея с занавесом – этой странной и страшной паутиной, в которой увязали люди. Иначе подсвеченный, этот занавес казался какой-то стеной из земли, которая выступала образом смерти, этот занавес мог двигаться по сцене в разных направлениях, так что бежать от него было некуда.
Занавес как воплощение не только политических сил – нет-нет, это не воплощение советской власти. Это был спектакль гораздо более глубокого уровня, чем просто сведение политических счетов. Политиков на “Таганке” было и без того достаточно. Нет! Это были образы смерти, это грозные и надличные силы, правящие в мире трагедии».
Какие только трактовки – выдумки («Гамлета», занавеса, жизни Театра на Таганке…) не появлялись!..
«Любимов, – написала известный театральный критик Маргарет Кройден в «Нью-Йорк таймс» от 21 декабря 1986 года, – изобрел подлинно политический театр: театральной образностью он комментировал советскую жизнь. В “Гамлете” гигантский занавес из пеньки (“железный занавес”?) свисает с потолка и движется как великий монстр, доминируя над действием и пряча в своих складках символы власти и угнетения: мечи, кубки и троны с ножами по краям. Занавес накрывает всех персонажей в пьесе и в конце очищает сцену от актеров и угрожающе движется на зрителей. Для того, чтобы выразить современные идеи, о которых нельзя было сказать прямо, режиссер использовал произведения великих русских писателей. Цензура, использование психиатрических клиник для политзаключенных, злоупотребления милиции, подавление религиозной мысли – все это было показано на его сцене, но не прямо, а как нетрадиционное переосмысление пьес и романов XIX века. В пьесе, написанной на основе нескольких произведений Гоголя, в нее, в том числе, вошла сцена в психиатрической больнице из “Дневника сумасшедшего”, сам Любимов, в сопровождении двух санитаров, появлялся из-за занавеса и таким образом показывал судьбу тех, кто не согласен с властью.
Таким образом, Любимов был общественно-политической силой, а не только художественной. Его творчество, как эхо, отразило разочарование и интеллигенции, и простых людей, чувствовавших свое бессилие и невозможность действовать. Неудивительно, что люди толпой валили на «Таганку», и считалось, что Любимов провоцирует власть».
Маститые коллеги Боровского говорили, что хорошие художники придумали бы для режиссера такие или сякие варианты, но – применительно к «Гамлету» – это вылилось бы в чисто театральные, эффектные крылья.
«Когда пришел Давид Львович Боровский, – цитировали Юрия Любимова в спецвыпуске журнала «Страстной бульвар, 10», – мы уже работали с занавесом в “Гамлете” Занавес был очень легкий, и когда нашлась фактура, вот этот плетеный гобелен, появилось необходимое мистическое ощущение, что именно он все и всех сметает в могилу. Но изначально-то режиссер должен сказать: мне вот тут нужна могила!»
Первый вариант металлической конструкции для таганского занавеса был изготовлен на вертолетном заводе. Он едва не стал причиной трагедии. Вениамин Смехов рассказывает, как на репетиции сцены похорон Офелии под мощную траурную, стоит заметить, музыку Юрия Буцко эта конструкция рухнула и едва не пришибла только-только начинавших выходить в это время на сцену актеров, в частности, самого Смехова, игравшего короля Клавдия, Демидову-Гертруду и Насонова – Бернардо. Смехова и Демидову «пронесло», а Насонов под крик Любимова из зала – «Убили?!» – успел юркнуть в небольшой зазор между балками и отделался, можно сказать, царапиной. Во время разбирательства инцидента выяснилось, что металлический круг торопившиеся рабочие закрепили не двумя болтами, а одним.