В день публикации письма Жюрайтиса Боровский должен был встретиться по делам – они обсуждали новую постановку во МХАТе— с Олегом Ефремовым. Давид приехал к Ефремову в театр. На столе у главного режиссера – «Правда». Боровский точно предположил, что Ефремов, побелевший, ходивший, не присев ни на минуту, по кабинету, «сразу понял, что к чему. Его опыт говорил, что тут дело совсем не в “Пиковой даме”. Ефремов поинтересовался у Боровского, знаком ли тот с Шнитке. Знаком. “А он, – спросил Ефремов, – согласится написать музыку к ‘Утиной охоте?’ ” Давай ему позвоним, давай телефон… Альфред Гарриевич, это Ефремов говорит…» «Так, – рассказывал Боровский, – Шнитке стал автором музыки к мхатовскому спектаклю в тот же день, как нас “Правда” разнесла».
У Боровского во время разговора Ефремова со Шнитке «от волнения сжалось горло». Этот звонок он назвал «поступком». «Поступок» – исключительно важная для Боровского характеристика человека.
Потом подвергшихся разносу в «Правде» вызвали в Министерство культуры. Принимали три зама Демичева – Барабаш, Попов, Кухарский и некто Куржиямский – музыкальное начальство. Четверо «гостей» чинно, благородно объясняли этим людям, чего они хотят. Сидят, представьте, Рождественский, Любимов, Шнитке, Боровский и в доступной для начальства форме пытаются растолковать, что хотят вернуться к Пушкину… что Мериме… что клавесин… что нет криминала… Примеры приводили: «Жизнь за царя», «Кармен-сюита»… И все еще были уверены, что их пожурят, скажут: ну, вы там не очень-то! – и тем дело кончится. Ведь «Гранд-Опера» – не шутейное дело, там уже декорации готовят, миллионы вбуханы…
«А ведь было, – говорил Давид, – нам, дуракам, знамение! Мы с Любимовым приехали на улицу Куйбышева к Минкульту, вылезаем, а к нам здоровенный гаишник. Видно, Любимов плохо поставил машину. И только началось разбирательство, как вдруг гаишник нас бросает, бежит в свою будку и замирает. А мимо медленно скользит огромная черная машина, и мы видим за стеклом острый профиль – Суслов! Господи! Такой вялый, злой взгляд. “Старуха!!!” – нас так и передернуло. Переглянулись мы, вспомнили эпиграф…» И как его – «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность» – не вспомнить в такой ситуации?..
Тогда, выходя на свежий воздух после аудиенции с тремя «культурными» замами Демичева, Давид мрачно пошутил: «Наша дама бита». «Только художникам, – заметил Минкин, – небо посылает такие потрясающие ассоциации. Кому еще главный идеолог страны явится в образе мертвой старухи из “Пиковой дамы”».
Процитированная выше статья «В защиту “Пиковой дамы”» была опубликована под рубрикой «Письмо в “Правду”». Будто бы Жюрайтис, донельзя возмущенный «готовившейся чудовищной акцией», отправил письмо в орган ЦК КПСС, которое немедленно опубликовали. В тексте, подписанном с привычным для советских времен перечислением званий и регалий – народный артист РСФСР, дирижер Большого театра СССР, лауреат Государственной премии СССР, – прозвучала не только откровенная чушь, вроде «крестового похода на то, что нам свято», «американизированного мюзикла», «мелких интересиках дешевой заграничной рекламы», но и неприкрытая злоба по отношению к выдающимся людям искусства – Юрию Любимову и Геннадию Рождественскому («некоторые деятели от искусства»), Альфреду Шнитке («композиторишка»).
Но!.. В своем письме Жюрайтис не называет ни одного имени, ни одной фамилии. А для того чтобы читатели поняли, о ком идет речь, газета подверстала к письму «справку», в которой и перечислила всех «героев» публикации (кроме Давида Боровского).
Любимов, Рождественский и Шнитке написали на имя главного редактора ответное письмо (Боровский по этому адресу направил отдельное послание, от своего имени) в надежде, разумеется, на публикацию. Им было в этом отказано. Тогдашний главный редактор главной советской газеты Виктор Афанасьев привел в своем ответе (почему-то Любимову, а Рождественскому и Шнитке, отправившему затем в «Правду» еще одно письмо, а также Боровскому, так и не ответил) поразительные по своей неубедительности, даже, будет позволительно заметить, глупости, причины, позволившие ему пренебрежительно отнестись к письмам знаковых фигур отечественной культуры, оскорбленных предельно несправедливым к ним отношением. Афанасьев сообщил (стоит повторить, только Любимову, снизойти же до остальных он не удосужился), что, во-первых, «главная причина в том, что у нас нет убеждения в Вашей искренности», а во-вторых, «“Правда” печатает оригинальные вещи. Вы же прислали нам копию. Где же оригинал?»
Не знаю, по какой причине Любимов, Рождественский и Шнитке отправили в «Правду» копию своего повествования о работе над «Пиковой дамой» (еще одну – секретарю ЦК КПСС Михаилу Зимянину), но со стопроцентной уверенностью можно сказать, что даже в том случае, если бы они отослали Афанасьеву десяток оригиналов, их письмо не было бы опубликовано никогда. Как, к слову, «Правда» не опубликовала письмо Боровского, направившего в газету оригинал.
Давид рассказывал мне спустя годы о своих колебаниях перед тем, как отправить в «Правду» свое суждение о «письме» Жюрайтиса. Дело в том, что в так называемой «справке», подверстанной к тексту Жюрайтиса, газета вообще не назвала его имени, хотя Давид к моменту разгоревшегося скандала даже сделал макет постановки и передал его в ноябре 1977 года в «Гранд-Опера». Макет этот долго стоял в фойе «Гранд-Опера» – памятником…
2 февраля 1994 года Давид поинтересовался в Париже у главного хранителя музея и архива «Гранд-Опера», встретившего Боровского улыбкой, не мог бы он забрать свой макет.
«Улыбка, – записал Давид в дневнике, – мигом исчезла, и он разъяснил мне, что макет “Пиковой дамы” – собственность “Гранд-Опера”». И добавил, что за трехсотлетнюю историю – до ситуации с «Пиковой..», не было ни одного случая, чтобы сорвался готовящийся спектакль.
Боровский полагал, что будет выглядеть нескромным, если он, газетой не обозначенный, отправит туда письмо со своим мнением о случившемся. Друзья потом убедили Давида, что ничего предосудительного в его поступке нет и в помине, и письмо им было отослано:
«Уважаемый товарищ редактор, —
с удивлением прочитал опубликованное в газете письмо “В защиту ‘Пиковой дамы’ ” (от 11 марта). Пишет Вам один из “преступников” и участников “чудовищной акции”, художник спектакля “Пиковая дама” Давид Боровский. Не сочтите за нескромность мое письмо (все же Давид Львович оговаривается. – А. Г.) – мол, редакция пропустила мою фамилию в справке, лишив меня участия в этом историческом документе. Дело в совершенно ином – не только в ощущении моей полной ответственности за “искажение” Чайковского, а в том, что письмо в “Правду”, подписанное дирижером А. Жюрайтисом, может вызвать и вызывает самые невыигрышные ассоциации. Сам патетически-демагогический тон письма, почему-то не настороживший сотрудников редакции, пренебрежительное и оскорбительное отношение к таким выдающимся деятелям нашей культуры, как дирижер Г. Рождественский и режиссер Ю. Любимов (“некоторые деятели от искусства”), к композитору А. Шнитке (“композиторишка”) говорят о том, что дело вовсе не в критике, не в профессиональных разногласиях по поводу того, как сегодня ставить классику. По сути, письмо пытается сделать нашу работу поводом для кампании, мало общего имеющей с проблемами современного советского искусства. Ну, как тут не вспомнить, к примеру, известную статью о Шостаковиче “Сумбур вместо музыки”, критические, вот уж действительно аутодафе, в адрес Мейерхольда, Таирова. Мне кажется, что такая практика ведения и “разрешения” художественных споров, осужденная во многих статьях в “Правде”, – достояние прошлого и вряд ли принесет какую-либо пользу для нашего искусства.
Удивляет и тон письма и справка от редакции, создающая впечатление полной солидарности газеты с положениями письма. Удивляет и атмосфера скандала вокруг работы, которая еще не реализована и находится в процессе создания. Я не думаю, что после письма в газете последуют отклики “руки прочь от ‘Пиковой дамы’”, но хотелось бы узнать мнение редакции по затронутым в моем письме вопросам.
С уважением к ПРАВДЕ, член Союза художников СССР
Давид Боровский»
С саркастическими нотками у Боровского – о лишении «участия в этом историческом документе», о тоне, «почему-то не насторожившим сотрудников редакции», не говоря уже о ПРАВДЕ прописными буквами и без кавычек, лишь к ней может быть уважение, – все в порядке.
Давид предполагал, конечно, почему сотрудники редакции «не насторожились». Потому только, что почти все они, кроме, разумеется, главного редактора, прочитали письмо, привезенное в «Правду» фельдъегерем из ЦК КПСС, в уже вышедшем номере.
Николай Потапов, одиозный автор правдинского опуса о спектакле «Мастер и Маргарита» – «“Сеанс черной магии” на Таганке», опубликованного в «главной газете страны» годом раньше, 29 мая 1977 года, возглавлял в «Правде» отдел литературы и искусства ни много ни мало, а 23 года. Огромный срок. Он поведал в своих мемуарных записках о том, как и что, связанное с публикацией письма Жюрайтиса, происходило в газете.
Во-первых, Потапов – заведующий отделом! – о публикации узнал случайно. Он заглянул вечерком в комнату выпуска номера и с удивлением обнаружил на последней полосе текст за подписью Жюрайтиса, который, вспоминал Потапов, «истово громил троицу знаменитостей». Во-вторых, прочитав письмо, Потапов, по его словам, отправился к главному редактору Виктору Афанасьеву и попытался убедить его, что «в таком виде печатать письмо Жюрайтиса не следует, надо снять его из номера и завтра с участием автора отредактировать, “успокоить”, убрав непозволительно резкие пассажи». Афанасьев был непреклонен. Потапову, задетому за живое тем, что «острейший материал выставлен на полосу без ведома отдела и без обсуждения на редколлегии», стало ясно: «карательную акцию против маститых деятелей искусства наверняка благословило высшее руководство». Не только «благословило», но использовало в письме, подписанном Жюрайтисом, пассажи из выступления Жданова в 1948 году. По мнению Потапова, Афанасьев «не очень-то был волен в своих действиях».