Жалел, что на Сахалин не удалось съездить.
Глава четырнадцатаяЛондонская история
Лондонская история оказала огромное влияние на весь ход последующих событий: невозвращение и увольнение Любимова, назначение на «Таганку» Эфроса, лишение Любимова советского гражданства, переход Давида Боровского и группы актеров в «Современник», борьба за возвращение Любимова, смерть Эфроса, возвращение главного художника, развал «Таганки», окончательный уход из театра Боровского.
Интервьюируя Боровского (разговоры 1990-х годов под названием «Жаль, что на Таганской площади нет фонтана» вошли в книгу Давида Львовича «Убегающее пространство»), Римма Кречетова попросила его, в частности, рассказать о том, что же произошло в 1983 году в Лондоне, где Юрий Любимов и Давид Боровский ставили «Преступление и наказание».
«Одни, – сказала Кречетова, объясняя свой вопрос, – считают, что Юрий Петрович “остался”, другие, что он “был изгнан”. Согласитесь, есть разница… Именно вы – единственный настоящий свидетель… Вы там работали вместе с Любимовым и не только день за днем наблюдали, как развиваются события, но и были их прямым участником. Наверняка ведь запомнили лондонскую ситуацию до мельчайших подробностей».
Давид пытался уйти от разговора на эту тему. Даже несмотря на то, что лондонская история впоследствии довольно жестко коснулась и его. Он сомневался в своих возможностях раскрыть «движение и настоящий механизм ситуации», затем нехотя соглашался поговорить о происходившем в Лондоне, но потом оговаривался: «Хотя…»
События временно`го отрезка между началом репетиций «Преступления и наказания» в театре «Лирик» в лондонском Хаммерсмите и отлетом Боровского домой развивались в английской столице следующим образом.
После летнего отпуска режиссер и художник встретились в Лондоне. Почти сразу их отношения испортились. Причиной стала опера Вагнера «Тристан и Изольда». Любимову предложили поставить ее в Болонье. Еще в Москве, перед отпуском, Юрий Петрович письменно попросил Министерство культуры разрешить ему четвертую в 1983 году постановку за границей. Ему отказали. В Лондоне Любимов сказал Боровскому: «Звонили из Болоньи. Надо делать». «Но, Юрий Петрович, – ответил Давид, – в Москве же отказали». «Да пошли они!» – сказал Любимов. «Это для вас они “пошли”, а я не такой смелый, как вы. Да у нас и визы-то нет». – «Я за все отвечу».
«Спорить, – вспоминал Давид, – было бесполезно, в таком он был заводе. Я подумал, что он остынет и осознает. Но его раздражение не проходило. Репетиции шли трудно, сам режим работы был ему непривычен. Дома он репетирует три-четыре часа, потом перед вечерней репетицией большой перерыв, когда можно восстановиться. А тут – с утра до шести вечера, по семь-восемь часов подряд. Так они работают. Чужой язык… Переводчик… (Хотя часто окружение чужого языка ему было во благо.) Еще простуда некстати. И оставалось непонятным, как быть с Москвой… Словом, все связалось в один узел».
После окончания одной из репетиций Боровский сидел в театральном буфете, в котором все занятые в спектакле обычно обедали, общались, пил чай с молоком («Так сказать, – говорил Давид, – “по-аглицки”»). И тут ему передали конверт: из Болоньи прислали планировки «Тристана и Изольды». «И в эту самую минуту, – рассказывал Боровский, – я понял: за миллионы не буду это делать, пусть обрушится свет, не буду, и все. Я приехал в Лондон, с утра до вечера занимаюсь спектаклем, в свободные часы – еду из нашего района Хаммерсмит на Пикадилли. Это было время расцвета панков. Зрелище фантастическое, когда их сотни самых различных обликов. Карнавал в аду. Апокалипсис! Какую еще оперу я способен сделать?»
Утром следующего дня он пришел в театр, положил конверт на режиссерский столик Любимова и сказал: «Юрий Петрович, планировки я вам возвращаю. Я их даже не посмотрел. Я не буду этого делать». Любимов ничего не ответил, но с этого момента его отношение к Боровскому, по оценке Давида, «поплыло», стало просто зверским. Он был всем недоволен, на репетициях постоянно придирался: почему не сделано то, почему это. «Почему не поворачивается?!!» «Я сказал, чтобы тут закрасили!!!!!» Так продолжалось до самого выпуска.
Давид терпел и, как он говорил, «в общем-то даже понимал Любимова: у него нарушилась комфортность рабочего существования. Как было бы удобно, если бы я не отказался. Пока он репетирует Достоевского, я успел бы сделать оперный макет, и никаких ему лишних забот. Да и вообще в этой непростой ситуации вместе было бы проще». Разрешением на постановку оперы в Болонье – четвертого за год спектакля за границей – Любимов хотел продлить свое официальное пребывание на Западе. Если бы ему разрешили тогда переехать из Лондона в Болонью, не было бы тех событий, которые произошли после «Преступления и наказания».
Когда через неделю после окончательного решения Боровского не заниматься оперой в Италии Любимов поинтересовался у него, не знает ли он хороших английских художников, Давид посоветовал ему поехать на выставку английских сценографов, которая тогда проходила в Лондоне, и приглядеться самому…
7 сентября 1983 года должна была состояться премьера «Преступления и наказания», а 5-го в газете «Таймс» вышло интервью Любимова. Называлось оно многозначительно – «Кресты Любимова». Давид присутствовал, когда Любимов беседовал с журналистом. Немного послушал и ушел.
«Все его интервью, – говорил, – были похожи одно на другое. Но 1 сентября совершилось непредвиденное: наши сбили южнокорейский пассажирский самолет. В этом интервью про самолет ничего не было, оно готовилось до случившегося, просто вышло позже, специально к премьере».
Это была оценка Давида, к содержанию интервью Юрия Петровича привыкшего. К тому же он «послушал немного и ушел». Но когда утром 5-го Давид позвонил одному своему лондонскому приятелю, тот спросил: «Ты знаешь, что сегодня в “Таймс” сказал Любимов?» – «Да я все наизусть знаю, хочешь, перескажу?» А он: «После таких интервью не возвращаются» – «Да брось ты!» – «Тогда не вешай трубку». И он стал переводить большими кусками самые острые места».
Давид пришел в театр. Увидел Любимова, спросил, знает ли он, что сегодня вышло его интервью, и переводили ли ему английский текст. «Да, переводили, а в чем дело?»
«Мы, – вспоминал Давид, – стояли на террасе, у буфета, и я сказал: “После такого интервью у меня есть основание думать, что дней за пять до отъезда в Лондон вы были приглашены на дачу к Андропову, пили там чай с вареньем и рассказывали ему о своей трудной жизни. А он вам посоветовал, мол, вот вы теперь, Юрий Петрович, едете в Англию, ну и врежьте оттуда, кому считаете нужным, а мы тут разберемся”. У меня представление, что вы здесь с Высоким Напутствием, иначе я ничего не понимаю».
Любимов в ответ на это вспылил, но сказал, что, мол, хватит церемониться, я пробовал так и эдак, больше не хочу терпеть, надо что-то решать. Произносил какие-то туманности. «Но я, – рассказывал Боровский, – не мог и представить, что он не вернется. Казалось, что интервью читается острее из-за самолета и антисоветской кампании и что Любимов немного блефует. Это все было пятого. 6-го надо было ехать в посольство сдавать деньги. Любимов сказал: “Я никуда не поеду, ты сдашь за меня”». Боровский спросил, как ему себя в посольстве вести, и Любимов его наставлял: «Если будут спрашивать, скажи, что я болен».
Юрий Петрович действительно был болен. Еще весной в Турине у него, очевидно на нервной почве, началась жуткая экзема. Никакие врачи – ни советские, ни итальянские – не могли ему помочь.
Давид взял свои деньги и деньги Любимова и отправился в Кенсингтон-гарден. Перед выездом позвонил в бухгалтерию посольства, предупредил о своем приезде. В блокноте Боровского рядом с номером телефона бухгалтера советского посольства выписка из заметок Федора Шаляпина, сделанных в 1921 году: «В этот мой выезд из России я побывал в Америке и пел концерты в Лондоне. Половину моего заработка в Англии, а именно 1400 фунтов, я имел честь вручить советскому послу в Англии, покойному Красину. Это было в добрых традициях крепостного рабства, когда мужик, уходивший на отхожие промыслы, отдавал помещику, собственнику живота его, часть заработков. Я традиции уважаю. Шаляпин».
Все, кто приезжал из Советского Союза за границу работать – сниматься в кино, ставить спектакли, выступать с концертами, играть в шахматы, танцевать, – автоматически становились рабами, обязанными сдавать государству значительную часть полученного в рамках заключенного контракта заработка. Больше «половины», о которой говорил Шаляпин. А потом, когда наступали трудные времена, связанные со здоровьем, приходилось (как не только Давиду Боровскому) разыскивать по принципу «с мира по нитке» деньги на проведение, скажем, операции на сердце…
Давид поехал в центр Лондона городским транспортом. Немного волновался, сможет ли пройти: у посольства каждый день шли антисоветские митинги протеста. Отрезок улицы, на которой находилось посольство СССР, был блокирован полицейскими. В особняк Давид вошел спокойно. Едва за ним захлопнулась входная дверь, к нему подошли четверо. Боровский сказал им: «Давайте я сначала все-таки в бухгалтерии “освобожусь”» – «Да-да, пожалуйста».
Давид сдал деньги, получил справки для Госконцерта за Любимова и за себя, вышел и вместе с ожидавшими его прошел в кабинет советника по культуре. Там он увидел лежавшую на столе еще одну газету с портретом Любимова. Ему перевели заголовок: «Русский режиссер в Россию не возвращается». Посольские спросили у Давида: «Что это такое, как это понять?» – «Да никак не надо понимать, я с Любимовым не первый раз, мало ли что печатают». – «Он вернется или не вернется?!» – «Да вы что, у него же в Москве театр!» – «Когда он улетает?» – «Не знаю, лично у меня билет на одиннадцатое».
Тогда в знак протеста самолеты из Лондона в Москву уже не летали, он еле-еле достал билет на поезд, а Любимов собирался лететь в Будапешт, а уже оттуда – в Москву.