«Вы можете гарантировать, что он вернется?» – сложно, наверное, было придумать вопрос глупее этого. Боровский сказал: «Любимов болен, и завтра премьера. Позвоните ему, наверное, он вас пригласит на спектакль. Вы и раньше могли бы поинтересоваться».
«Короче, – рассказывал Давид, – я что-то промычал, выпросил у них газету “Футбол” за месяц и умчался. А на следующий день случился известный скандал с Филатовым, советником по культуре, который накануне со мной говорил. Очевидно, он все-таки позвонил Любимову, и тот его пригласил на премьеру. А мне, как обычно бывает в премьерный день, надо было перед спектаклем подождать кого-то из друзей и знакомых, кому-то отдать билеты. Пробегаю через фойе, смотрю, Филатов там крутится. Потом, за полчаса до начала, видел, как он о чем-то разговаривал с Любимовым. Наконец, спектакль начался, фойе опустело. Любимов отправился в зал смотреть. Я смотреть не собирался, а пошел в фойе, там и чаи и бар, все вместе. Вдруг вижу: в пустом фойе сидит насупившийся Филатов. Я, естественно, повернул назад, чтоб с ним не столкнуться. Потом, когда через какое-то время я опять вышел, его уже не было. Видно, уехал. А в антракте Любимов громогласно рассказывал, как тот к нему подошел: “Юрий Петрович, я хочу с вами поговорить” – “Говорите, у меня нет секретов, это мои английские друзья!” – “Но я бы все-таки хотел поговорить с вами лично” – “А я хочу так”. Какой бы Филатов ни был советский, даже сверхсоветский чиновник, но и он, очевидно, не смог стерпеть. Кому понравится, когда тебя публично унижают? И он произнес ту злополучную фразу, про преступление и про наказание, облетевшую всю прессу».
Фраза эта Любимовым фактически была спровоцирована. Реакция Юрия Петровича на дурость Филатова вовсе не походила на «неконтролируемый выплеск эмоций», будто бы заставивший Любимова пожалеть об этом сразу после инцидента.
В изложении известного офицера разведки Юрия Кобаладзе, человека, заметил бы, с репутацией весьма достойной (во всяком случае, никто из знающих его никогда в репутации Кобаладзе не сомневался), происходившее тогда в Англии выглядит следующим образом:
«Не забуду эпизод с Юрием Любимовым, которого пригласили в Лондон ставить “Преступление и наказание”. Накануне приезда из Москвы пришла телеграмма-разнарядка: дескать, прибывает известный антисоветскими высказываниями худрук “Таганки”, просим обратить особое внимание, отслеживать его выступления… Все традиционно, ничего необычного. Никто за Любимовым, конечно, не следил. Читали интервью в английских газетах, аккуратно вырезали и отправляли в Центр, чтобы там уже искали крамолу. Юрий Петрович действительно не стеснялся в выражениях, резал правду-матку. И вот в посольстве проходит партсобрание, где разгорается жаркий спор, что негоже терпеть наглые выходки и публичные оскорбления Родины, пора дать отпор зарвавшемуся режиссеришке. В итоге принимается решение отправить посланца в театр, чтобы тот строго поговорил с Любимовым и пригласил на беседу в посольство. Миссию поручили Паше, атташе по культуре, милейшему и тишайшему дядьке. И вот день премьеры: съезжается лондонский бомонд, пресса с телекамерами толчется за кулисами… Паша, сгорая от волнения, подходит к Любимову, которого, вполне возможно, искренне любил, и говорит, мучительно подбирая слова: “Юрий Петрович, вас просил заехать посол, поскольку отдельные ваши высказывания…” Режиссер не дает бедолаге закончить фразу и орет на весь зал: “Ко мне подослали агента КГБ! Он угрожает расправой!” К тому моменту Любимов уже решил остаться на Западе и не возвращаться в СССР, ему нужен был повод для публичного скандала, и такой шанс подвернулся. Лучше не придумаешь! Несчастный, едва не обделавшийся от ужаса Паша не знал, как удрать из театра. Его окружили телевизионщики и стали клевать: “Кто приказал вам травить великого режиссера?” На следующий день Пашу выдрал и посол (Виктор Попов. – А. Г.) за то, что провалил задание, не провел политбеседу, еще и шум в прессе поднял… Атташе в самом деле допустил промах. Последнее, что Паша сказал, в панике отбегая от Любимова: “Ох, смотрите, Юрий Петрович! Было преступление, как бы наказание не случилось!” Фразу подхватили английские газеты, напечатав ее на первых полосах с соответствующими комментариями. Дескать, костлявая рука КГБ тянется к горлу маэстро… Вот так рождаются легенды. Все ведь происходило на моих глазах, «контора» непричастна к той истории, как говорится, ни ухом ни рылом».
Приближался день отъезда Боровского. Ситуация неопределенная. Любимов в ужасном состоянии. И еще Катя, по словам Давида, «запугивала мужа, что агенты КГБ могут уколоть отравленным зонтиком или похитить». Каталин говорила, что до них доходили слухи о том, что «КГБ в отместку собирается выкрасть Петю». В интервью журналисту Александру Минкину Любимов говорил: «Мне три раза было сказано очень жестко. Вам тут не нравится – никто вас не держит. Вам путь на Запад открыт. Это Демичев, министр культуры СССР, говорил: “А если вы о себе не думаете, хоть о ребенке подумайте, ведь с ним может что-нибудь случиться”».
Степень испуга Юрия Петровича, наслышанного о всевозможных историях с фронтов «войны спецслужб», была высочайшей. «Зонтики», «шантаж», «похищения»… В посольство советское он в Лондоне (а потом и в Риме, когда посольские там на приходе настаивали) не ходил. «Как, – говорил Вениамину Смехову в январе 1984 года в Париже, – я приду в посольство? Я приду, мне в жопу вколют и мешком привезут в Москву… что мне там, их пенсия нужна?» В интервью «Континенту» в 1985 году Любимов не исключил, что в случае возвращения в Москву его бы «отправили не на пенсию, а в психушку».
«По утверждению Любимова, – писала 16 января 1984 года газета “Крисчен сайенс монитор”, – ему угрожали физической расправой, если он не откажется от своих слов и немедленно не вернется в Москву».
Юрий Петрович, обратившись за помощью к британским властям, получил от них номер телефона для звонков в случае возникновения чрезвычайной ситуации. А позже, в Милане, Любимова с семьей охраняли, по его словам, сотрудники полиции по борьбе с терроризмом. В штатском – все-таки «неуловимый Джо»…
Любимов говорил, что если СССР действительно заинтересован в его возвращении, то пусть ему сначала вернут гражданство, вместо того чтобы «исподтишка извиняться», а затем «подкараулить где-нибудь на железнодорожной станции и отправить в тюрьму».
1 октября 2007 года в интервью журналу «Итоги» Любимов рассказал Андрею Ванденко, высокопрофессиональному интервьюеру: «В наиболее трудный момент покойный ныне Слава Ростропович приютил нас в своем английском имении, мы прожили там месяц или два. Вместе с приставленной ко мне охраной. Тогда ведь всерьез курсировали слухи, что не исключен вариант моего похищения и насильственного возвращения в Москву».
В другом интервью – тому же Ванденко в тех же «Итогах» – 19 сентября 2011 года сообщил душераздирающие подробности: «…из Кремля пообещали насильно вернуть Любимова и судить по всей строгости закона. То были не пустые угрозы. Я летел из Лондона в Болонью, и в аэропорту Хитроу двое плечистых ребят начали теснить меня, едва не впихнув в самолет Аэрофлота вместо Alitalia. Зажали с разных сторон, взяли под локотки и повели, куда им надо. Хорошо, британские джеймсы бонды вовремя подоспели и отсекли майоров прониных из КГБ. Потом в Италии каждый мой шаг караулили четыре автоматчика («…тридцать пять тысяч одних курьеров!» – рассказывал у Гоголя Хлестаков; Давид говорил о «неистребимом желании Любимова “мести пургу”, надуваться, быть значимее…» – А. Г.). Стояли по углам сцены, пока шли репетиции. Даже из отеля в театр и обратно я ездил на военной машине под конвоем! На Западе всерьез опасались, что чекисты попробуют меня выкрасть. Поэтому я и не разрешил Каталин съездить к матери в Будапешт. Вдруг венгерские власти по приказу Москвы задержат жену или сына в качестве заложников? С них сталось бы!»
«Российской газете» Любимов сказал, что, видимо, «был приказ любой ценой меня привести обратно для расправы. Они мне говорили: “Не вас, так ребенка возьмем. Тогда сами придете”». Все-таки действительно у Юрия Петровича лучше всего получалось рассказывать, во всю ширь растягивая «меха гармони воображения», о том, чего не было, и о том, чего не могло быть.
«Артистичность натуры Любимова, – пишет Соломон Волков, – не вытравленная годами, событиями, людьми склонность к чрезмерным зачастую преувеличениям и, что уж скрывать, к эпатажности, благосклонно принимавшейся окружающими, ради кого она и вспыхивала иногда удивительными эскападами, артистами, журналистами, случайными людьми (для них-то вообще все это было в диковинку, и слушали они безграничные выдумки мэтра с открытым ртом), – все это заставляло предполагать, что порой Юрий Петрович сначала конструировал пороховой погреб, а потом шел в табачный киоск за спичками».
На 45-летии «Таганки» в 2009 году Вениамин Смехов сказал Любимову: «Юрий Петрович! Все-таки это особый талант. У вас лучше всего получается вспоминать то, чего на самом деле не было!»
Любимов чудесно ответил: «Веня, я актер. А наш инструмент – воображение».
И очень многие воспоминания Любимова – о военных годах, о Сталине, режиссерах и актерах прошлого – навеяны, ничего не попишешь, «воображением», перехлестывающим порой через край. «…и с удовольствием сочинит новые подробности “Войны и мира”. В «Рассказах старого трепача» Юрий Петрович признается: «И я, грешный, частенько привирал, вот и надо это написать, где привирал, а где нет. А может, и не надо, пусть сам читатель соображает где…» Где, надо полагать, правда, а где не вымысел даже, а придуманное «ради красного словца».
Встречавшиеся с Любимовым на Западе в первые месяцы его невозвращения рассказывали, что он не протягивал руки при встрече, не назначал свиданий в рискованных местах и вообще вел себя неузнаваемо странно. Было видно, он чего-то опасается. Не доверяет.
Даже годы спустя после лондонской истории, 28 января 1991 года в Брно, Любимов сказал, как записала в дневнике Алла Демидова, таганцам, что «боится (а я думаю, что не хочет) возвращаться в Москву, что якобы его там убьют». Позже Любимов говорил, что он опасался, что его «сошлют как Сахарова» (только артистическая натура с исключительно высоким уровнем самомнения могла выдумать такое сравнение!)