9 сентября 1983 года Любимова и Боровского на машине повезли в центр Лондона, в театр, смотреть сцену в Вест-Энде, поскольку возникла идея «перевезти» «Преступление и наказание» туда. «Посмотрели, – рассказывал Давид, – выходим, а те, кто нас привез, – исчезли. Я говорю, мол, ерунда, Юрий Петрович, я знаю, как добраться обратно на метро. А он весь в напряжении: приехать-то мы приехали в безопасной машине, а тут… Вытащил красный швейцарский перочинный ножик из кармана брюк и переложил в карман плаща. Я спросил: “Чего вы опасаетесь?” “Они все могут”, – ответил Любимов».
Давид собрался в Москву. Холодок между ним и Юрием Петровичем из-за болонской оперы никуда не делся. Любимов давал одно интервью за другим. 10 сентября, накануне своего отъезда, Давид сказал Любимову: «Юрий Петрович, теперь вы и мне должны дать интервью. Когда я вернусь, на меня все накинутся. Что я им должен буду сказать?» Он пообещал: «Я напишу Шадрину заявление об отпуске и напишу письмо в театр». День проходит – нет ни заявления, ни письма. Юрий Петрович сказал Давиду: «Придешь в шесть ко мне, я при тебе напишу».
Давид пришел в половине шестого. Нет письма. Пошли в театр. Кончился спектакль. «Ну, сейчас пойдем, и я напишу». И тут появляется француз: «Я из Парижа, мне интервью». Приехал на три дня специально. «Ну, так скажи ему, что завтра, – вспоминал Давид. – Нет, тут же сел давать интервью. А мне в шесть утра вставать…» При слове «интервью» глаз у Юрия Петровича загорался моментально, он делал «стойку» – при любом, даже самом жестком режиме репетиций («Лучше бы отдохнул», – говорил Давид). И уже почти к ночи Любимов стал писать Дупаку письмо. Написал и заявление об отпуске по болезни Шадрину. Потом предложил: «Поехали к Аббадо, его жена спагетти приготовила». Я отказался, мне было не до спагетти. Любимов с Катей остановили такси, мы приобнялись… и – все. Он не вернулся».
Подробности важны, потому что даже в новейшие времена, когда с получением точной информации проблем не возникало, лондонская ситуация преподносилась порой (серьезными, казалось бы, журналистами) словно фрагмент из комикса, такой, к примеру, как этот: «…Любимов едет в Англию. Ставит там “Преступление и наказание”. На банкете среди похвал и тостов чиновник из советского посольства шипит: “Преступление вы совершили. Теперь ждите наказания”. Взбешенный Любимов дает резкое интервью. И остается лечиться в Англии». Какой «банкет»?.. Когда появилось интервью?..
Давид из Лондона привез две бумажки от Любимова – «записки на клочках». Первая – заявление начальнику Главного управления культуры В. И. Шадрину о предоставлении Юрию Петровичу отпуска с приложенной к нему справкой о состоянии здоровья от 10 сентября 1983 года. Вторая – короткое послание Н. Л. Дупаку («дорогой Николай Лукьянович!») с фактическим ультиматумом в концовке: «20 лет театр подвергается непрерывным унижениям и оскорблениям некомпетентных людей, я вижу для всех нас необходимость подвести итог двадцатилетней работы. Этот итог – репертуар театра.
Без закрытых спектаклей работу свою и театра я считаю бессмысленной».
Власти на ультиматум, переправленный им Дупаком, откликнулись: спектакли («Живой», «Высоцкий», «Борис Годунов» – о них вел речь Любимов) не разрешили, а режиссера, поскольку он сам свою работу без этих спектаклей назвал «бессмысленной», уволили 6 марта – ровно через полгода после премьеры «Преступления и наказания» в Лондоне (Филатов-то прав оказался, предрекая «наказание»…): простейшую для любого советского учреждения формулировку, к политическому осуждению не имевшую малейшего даже отношения, на сборе труппы зачитал Валерий Шадрин: «В связи с неисполнением своих служебных обязанностей без уважительных причин».
Отпуск по болезни Любимову был сначала оформлен на месяц, а потом переоформлен до 1 января 1984 года. На основании приложенной к привезенному Боровским письму справки из лондонского госпиталя. Как бы, интересно, Юрий Петрович отнесся к актеру, испросившему почти четырехмесячный отпуск, но после его завершения так в театр и не явившемуся? Егор Яковлев, беседовавший с Любимовым в Штутгарте в апреле 1988 года, сказал: «Да, были попытки отстранить вас от руководства театром. Но они не удались. В конечном счете театр оставили вы…»
Думал ли Любимов перед поездкой в Лондон о том, чтобы не возвращаться? «В преклонном возрасте, с женой и маленьким ребенком, – объяснял он, – не уезжают навсегда, бросив вещи, оставив даже библиотеку, которую собирал еще отец».
Любимов, скорее всего, находился на перепутье. Он рассчитывал на то, что своим временным невозвращением заставит власти – к ультиматумам из-за рубежа они должны будут, по его разумению, прислушаться – отменить все наложенные на его работу и работу всего театра запреты, держа в уме – ему же обещали! – возможное заступничество Юрия Андропова.
Плану Любимова, если таковой все же существовал, не суждено было, однако, сбыться. Власти, как показали все дальнейшие события – увольнение с должности, исключение из КПСС, лишение советского гражданства, – плевать хотели на его просьбы, заявления, ультиматумы.
В разговоре с Егором Яковлевым Любимов признавался, что он «втайне все-таки надеялся: со мной, в конце концов, посчитаются, разрешат выпустить эти два спектакля… Считайте это моей политической наивностью, но я думал, что смогу таким образом оказать давление, убеждал себя: вспомнят, что мне 66, сочтут возможным пойти навстречу…»
Но… Состоялось добровольное невозвращение, спровоцированное скандалом с властью.
Любимов называл себя «бродягой», мотавшимся по Европе. Не каждому, стоит заметить, «бродяге» удается за время бродяжничества поставить два с половиной десятка драматических и оперных спектаклей в театрах многих стран, в том числе и на лучших сценах мира – в лондонском «Ковент-Гардене», парижском «Гранд-опера» и «Ла Скала» в Милане. «За семь лет за границей, – говорил Любимов, – я сделал больше, чем здесь за двадцать».
В интервью немецкому журналу «Шпигель» 15 октября 1984 года Любимов сообщил, что после знаменитого интервью «Таймс» он связывался с Андроповым, «написал ему два письма, он, очевидно, прочел их и передал ответ через наших общих знакомых. Он считал, что это нормальное явление, когда кто-то говорит нечто такое, с чем он, Андропов, не согласен». Любимов сообщил «Шпигелю» также, что он «получил разрешение остаться на лечение», а затем ему передали, что он может «вернуться и спокойно продолжать работу», и поэтому он «ждал представителя от Министерства культуры». «Крисчен сайенс монитор» поведала читателям 16 января 1984 года о том, что «Андропов считается другом и покровителем Любимова».
Давид спорил с Юрием Петровичем. Любимов приписывал Андропову любовь к джазу (слухи о «западничестве» генерального секретаря вбрасывались из ЦК КПСС и КГБ), а Боровский пытался разъяснить шефу жесткий – при Андропове – диктат в сфере идеологии. Давид следил за публикациями «толстых» журналов и говорил Юрию Петровичу, что за пятнадцатимесячное правление его «друга» и «покровителя» в СССР не было напечатано ни одного живого слова. В том числе ни одного живого слова о Театре на Таганке, а цензура по отношению к «Таганке» словно с цепи сорвалась, запретив «Владимира Высоцкого» и «Бориса Годунова».
Да и с какой стати к Любимову должен был приехать «представитель от Министерства культуры», непонятно. Впрочем, Юрий Петрович, политик, мягко говоря, не самый сильный, поскольку только и видел – себя и цель, искренне верил, что Андропов, в которого Любимов верил безмерно, непременно за ним кого-нибудь пошлет, как посылали мосфильмовского начальника Николая Сизова за Андреем Тарковским.
Во время обеда в ресторане «Габимы» в Тель-Авиве Любимов – через переводчика – рассказал журналистке из «Нью-Йорк таймс» Маргарет Кройден о том, что произошло в Лондоне: «Советы были сыты мною по горло, потому что я всегда выступал против их художественных ограничений. Они послали меня в Англию, чтобы избавиться, как король послал Гамлета в Англию. Андропов, который защищал меня, умер, и как только это произошло, я был выброшен из страны Константином Черненко, который ненавидел Андропова». Интервью состоялось в декабре 1986 года, когда, такое ощущение, Любимов стал забывать о том, что же на самом деле произошло в Лондоне…
«Они послали меня в Англию, чтобы избавиться», «я был выброшен из страны», «не допустили к возвращению», «власти выжили режиссера Любимова из СССР», «недобровольное изгнание», «чиновники на пять лет лишили зрителя режиссуры Юрия Петровича Любимова», «я не уехал, меня выгнали», «меня выслали из страны, потому что надеялись: я там помру, никому не нужный», «меня довольно настойчиво попросили отсюда уехать», «Любимова довели до вынужденной эмиграции», «Любимов по личному разрешению Андропова уехал в Европу лечить экзему», «его вынудили уехать», «демонстративно выбросили из страны», «в промежутке между похоронами генсеков успели “вытолкнуть” в эмиграцию Любимова», «власти вынудили к изгнанию», «отказался вернуться на Родину в знак протеста против действий советских властей», «мое изгнание», «выдавили из страны, перед этим оскорбив и унизив», «в тот момент – похороны Высоцкого – меня уже готовили к высылке»… – неполный список высказываний (Любимова и журналистов) относительно произошедшего в Лондоне.
Александр Гершкович считает, что в возникший из-за запрета «Годунова» и «Высоцкого» момент Любимову «предложили немедленно отправиться в Лондон для постановки «Преступления и наказания», переговоры о которой велись с художественным руководителем лондонского театра Питером Джеймсом долгие пять лет. Казалось, она уже не состоится, тем более после открытого конфликта с властями. Но на этот раз его торопили и даже разрешили выехать за границу вместе с семьей». «Что-то, – предполагает Гершкович, – скрывалось за этим. Совсем недавно нечто подобное предложили В. Войновичу и Г. Владимову».
У обоих писателей-диссидентов, вошедших в политический клинч с властями, история совершенно иная, нежели у Любимова. В том же 1983 году Юрий Петрович вместе с Боровским выезжал на несколько месяцев в Италию, где они ставили, предварительно, разумеется, работая над ними, две оперы: «Саламбо» Модеста Мусоргского в Неаполе в театре «Сан-Карло» (премьера состоялась 29 марта) и «Лулу» Альбана Берга в Турине в театре «Реджио» (премьера – 27 мая). Любимов спокойно выезжал в Италию с семьей, никто и не препятствовал. Так что разрешение на выезд с женой и сыном в Лондон не из разряда неожиданностей.