Эскизы костюмов к постановке оперы Альбана Берга «Лулу» в Турине. 1983 г.
«Немедленно» же предложили отправиться в Англию не потому, что предвкушали фортель от Любимова («Поезжай скорее и дай интервью “Таймс”, а уж мы тебя!..»), а только потому, что переговоры о «Преступлении и наказании» наконец-то завершились на финансовых условиях, устроивших советское Министерство культуры. Репетиции «Преступления…» начались 25 июля 1983 года, премьера состоялась 5 сентября. Театр на Таганке выезжал в сентябре на гастроли в Омск.
Ольга Мальцева полагает, что кризис власти «побудил московских сатрапов, как оказалось – во вред себе, отправить Любимова вслед за Андреем Синявским, Виктором Некрасовым, Александром Солженицыным, Мстиславом Ростроповичем, Иосифом Бродским – из страны».
И здесь (как с примерами у Гершковича) совершенно несопоставимые случаи. Пяти упомянутым выдающимся деятелям литературы и искусства были выданы билеты в один конец. Кто-то из них обратился к властям за разрешением на выезд за границу, кого-то просто-напросто выгнали из страны. Солженицына, можно вспомнить, выдворили, организовав по решению Политбюро ЦК КПСС спецрейс после согласования деталей перелета с западными властями. Можно вспомнить также диссидента Владимира Буковского – его вообще обменяли, словно вещь, на чилийского коммуниста Луиса Корвалана.
У Любимова же в сентябре 1983 года после премьеры «Преступления и наказания» не было никаких препятствий для возвращения из Лондона. Хочешь – домой вместе с Боровским. Хочешь – через родной для жены Будапешт.
Но!
Во-первых, Юрий Петрович хотел – и Давида уговаривал составить ему компанию – из Лондона лететь в Италию и ставить там оперу. В итоге Любимов (больной или от болезни, о которой он информировал Москву, уже оправившийся?) там ее – вагнеровскую «Тристан и Изольду» – и поставил: премьера прошла 1 декабря 1983 года. Боровский в Лондоне категорически отказался от этой затеи.
Во-вторых, Любимов использовал заготовленный загодя повод для того, чтобы официально задержаться – необходимость провести курс лечения и избавиться от нервной экземы, а заодно и отгулять отпускные недели, накопившиеся за многие годы (просьбы о лечении и отпуске содержались, стоит напомнить, в переправленных с Боровским в Москву записках).
И наконец, Юрий Петрович блестяще воспользовался тупым каламбуром Павла Филатова о преступлении совершенном и неизбежном за это наказании, по-актерски реплику эту сутрировал и мастерски стал изображать испуг за свою жизнь.
Кроме того, никто из выброшенных из страны писателей, музыкантов и художников никогда не выдвигал никаких условий, должных сопровождать их возвращение в СССР, а Любимов приступил к этому занятию почти сразу.
Очень похоже на то, что Любимов, успевший за четыре месяца – с сентября 1983 года по январь 1984-го – поставить оперу в Италии, почти вылечить экзему и отдохнуть, намерен был вернуться в Советский Союз. Но каким образом он собирался сделать это? Как срежиссировать свое возвращение? Какими условиями обставить?
Вернуться – собирался. В декабре 1983 года Олег Ефремов встречался с Любимовым в Австрии и по приезде рассказывал Боровскому: «Он больной, хмурый, рвется сюда, верит, что друзья “наверху” все наладят, ждет вестей».
Об основных своих намерениях Любимов поведал 14 января 1984 года в номере 4019 парижского отеля «Интерконтиненталь» Вениамину Смехову. Точная дата встречи учителя, прилетевшего из Милана, с учеником, приехавшим в Париж поездом из Москвы с женой Галей по частному приглашению, важна, потому что в середине января еще не было ни официального снятия Юрия Петровича с должности художественного руководителя Театра на Таганке, ни исключения его из рядов КПСС, ни назначения Эфроса, ни – тем более – лишения Любимова советского гражданства.
Любимов сказал Смехову, приехавшему в отель со своим другом, выдающимся художником Борисом Заборовым (Любимов был с ним знаком и не возражал против его присутствия при разговоре), что надеется: «Приедет авторитетный товарищ, обо всем договоримся». Приезд «авторитетного товарища» был на тот момент основным условием Любимова, связанным с его возвращением. «Кто-то, – сказал он 14 января, – мог бы приехать… от руководства… что со мной… как чувствую… Вот Ермаш нашел возможность – Сизова к Андрею (Тарковскому в Италию – уговаривать вернуться. – А. Г.) послал…»
Когда Смехов поинтересовался («чего нынче делать, пока с вами решают?»), Любимов, можно сказать, обозначил задание: «Ну, пожалуйста: Васильев с его “Серсо” – раз… Райхельгауз, “Фонтан” – два. Вилькин – “Театральный роман” Булгакова довести, со мной восемьдесят процентов сделано… Скажи Сашке… довести к моему приезду до конца… и о декорациях мы с Давидом договорились… На “Бориса” Покровскому нужно месяц…И приеду, да! Приеду – работать!.. а не слушать проработки… Я же хочу вернуться – но не для битья, а как режиссер! Я должен работать… Вот так: вы работаете, “Бориса” восстанавливаете, “Володю” играете, они человека ко мне пришлют. Я выздоровею и приеду. “Выздоровлю”, так? Так и передай. Да, уполномочиваю – на любом уровне».
«Приеду», но только после того, как объявится «авторитетный» товарищ. И – в зависимости от того, что он скажет.
Забавен рассказ о встрече Смехова с Любимовым (в сентябре 2011 года), состоявшейся по инициативе Юрия Петровича, Каталин Любимовой в издании «Коллекция Каравана историй». «Смехов, – поведала она, – был единственным, кого Юрий видел за годы эмиграции. Вениамин приезжал в Париж с группой туристов и навестил Любимова в отеле. Юрий был удивлен, потому что выехать за границу из СССР в те времена было очень сложно. “Как вы? Живете в таком роскошном отеле! – восхищался Смехов. – Я ведь приехал, только чтобы вас увидеть”. Поболтал ни о чем и скрылся».
Правдив в версии Каталин только факт: встреча Любимова со Смеховым. Все остальное – сплошное вранье. Во-первых, Смехов приезжал не с группой туристов, а по частному приглашению, с женой. Во-вторых, Юрий Петрович, узнав от знакомых, что Смехов в Париже, сам нашел его по телефону у Заборова и сказал: «Веня, я завтра прилечу в Париж. Считай, что – для нашего разговора». В-третьих, не «поболтал ни о чем», а в течение полутора часов обсуждал с Любимовым (не было, к слову, ни рядом с отелем, ни в коридоре отеля, ни в номере Юрия Петровича охранников и итальянских автоматчиков…), что и как делать театру в сложившихся условиях, и с результатами обсуждения отправился в Москву, в театр, где в первый же день после возвращения переговорил с Боровским и ведущими артистами.
Надо сказать, что 24 января 1984 года на банкете в Лондоне по случаю награждения «Преступления и наказания» премией за режиссуру присутствовавший там Анатолий Машко из посольства предупредил Любимова о том, что в том случае, если он не вернется, на Таганке появится новый главный режиссер.
Давид вспоминал, как слушал по «Би-би-си» репортаж о вручении Любимову этой премии (после невозвращения в Москву таганцы жадно ловили по радиоприемникам новости о Любимове и каждое слово Любимова), и на церемонии вручения Юрий Петрович сказал, что он посвящает «эту премию английским актерам».
«Мне, – говорил Давид, – стало очень горько за мистера Любимова. Он не вспомнил, что идею такого Раскольникова, идею постановкии т. д. дал ему Карякин, а форму спектакля, то есть постановочную идею дал ему художник, а чуть больше понять и разобраться в спектакле ему помогали артисты его Таганского театра и режиссер Юра Погребничко. Из сценических аттракционов Ю. П. придумал всего лишь один: актеры светят друг другу бебиками (это такие маленькие прожектора). Вот и все режиссерские фантазии…»
Выставленные Любимовым условия, связанные с его возможным возвращением в СССР, регулярно трансформировались. В интервью «Вашингтон пост» были обозначены три:
1) посредником в диалоге между ним и руководством СССР мог бы выступить друг Любимова Лев Делюсин, которому Юрий Петрович доверяет;
2) «Если мне позволят исполнить все контрактные обязательства перед западными театрами»;
3) должно быть разрешение на гастроли Театра на Таганке на Западе, во время которых он бы к коллективу присоединился…
Не Любимов был отрезан от «Таганки» – он сам себя отрезал от театра.
Почему Любимов не вернулся?
«Очевидно, – говорил Боровский, – Любимов переоценил… или недооценил… Кроме того, перед отъездом друзья, которым он верил, близкие к власти (а таких у него было достаточно) ему гарантировали, что Андропов обязательно сменит старый идеологический аппарат ЦК, разгонит высших чиновников в Министерстве культуры. Любимов думал своим интервью в “Таймс” ему в этом помочь. Он считал, что, обострив ситуацию, будет этому способствовать. “Как? Любимов не возвращается? Такого не может случиться! Подать сюда виноватых!!!” В результате враги уничтожены, и он въезжает в Москву на белом коне…»
Если и замышлял Любимов заставить Андропова своим интервью вмешаться и наказать его домашних обидчиков, то, выходит, ошибался, представления не имея – из-за отсутствия необходимой информации – о происходившем в Москве на самом верху. Театр на Таганке на этом самом верху был – на фоне свалившей Андропова с ног болезни, сбитого «боинга», подковерной борьбы в ЦК КПСС и много чего другого – на девятьсот семьдесят втором месте в списке неотложных забот.
Любимов, вполне вероятно, не собирался оставаться на Западе, но был основательно к этому шагу рядом обстоятельств подготовлен.
Во-первых, отсутствием, вполне объяснимым, прежней сплоченности его труппы вокруг, как заметила Римма Кречетова, «идеи и лидера». Труппа, в которой нарастало внутреннее напряжение, к началу 1980-х годов стала старше на 16 лет, и «юношеско-молодежный задор, позволявший когда-то не обращать внимание на отсутствие званий, льгот, соответствующих этим званиям, – на фоне неизбежной – актерская все-таки среда! – зависти к преуспевшим за эти годы коллегам из других театров, в том числе и к тем, кто когда-то покинул “Таганку”».