Во-вторых, смертью Высоцкого, Любимова подкосившей.
В-третьих, запретом, несомненно, двух последних любимовских спектаклей – «Владимир Высоцкий» и «Борис Годунов», запретом жестоким, окончательным и бесповоротным, порожденным – во многом – возможностью дремучей необразованной чиновничьей своры наконец-то отомстить Любимову и «Таганке» за те моменты унижения, которые соотносили только с жалобами Юрия Петровича вышестоящим «товарищам», которые досадливо отправлялись время от времени эти жалобы в чиновничьи кабинеты и похлестывали по самовлюбленным физиономиям.
«Высоцкий», «Годунов» и «Живой» – три за два почти таганских десятилетия спектакля, которые Любимов не сумел отстоять. Остальные поставленные им в театре 28 спектаклей после мучительных порой приемок на сцене появлялись. Эти же – только в конце 1980-х, в новейшие уже времена. Но именно их запрет, «Годунова» и «Высоцкого» прежде всего, перед Лондоном-83 подкосил Любимова окончательно.
В-четвертых, влиянием Каталин, убеждавшей мужа в том, что он востребован на Западе, и лавина контрактов поможет ему как в творческом плане, так и в финансовом.
В-пятых, возникшей неуверенностью в связи с болезнью, а затем и смертью Андропова, в судьбоносность прихода которого к власти после кончины Брежнева – в судьбоносность для себя – он, безусловно, искренне верил, а также постепенным исчезновением (кто умер, кто отошел от дел) относительно высокопоставленных и влиятельных друзей-покровителей.
Любимов стал (после смерти Высоцкого, во время работы над двумя последними – «Владимир Высоцкий» и «Борис Годунов» – спектаклями это проявлялось особенно) все чаще заявлять, что в случае запрета будет вынужден уйти. Куда? На первом месте стояло таксистское будущее («Я же машину хорошо вожу!»), на втором – кукольный театр («Чтобы, – говорил артистам, – не видеть ваших безобразий»). 31 октября 1981 года Любимов на заседании худсовета заявил прямо: «Я твердо решил для себя: если этого спектакля [“Владимир Высоцкий”] не будет, я не считаю возможным прийти в театр и начать репетиции другого спектакля».
«И уже не игрой, – вспоминает Римма Кречетова, часто бывавшая на репетициях «Бориса Годунова», – выглядела его нараставшая мрачность, какая-то отчужденность. Об уходе он говорил жестко, с выношенной глубокой обидой и будто принятым бесповоротным решением. И уже верилось: может уйти».
Шквал запретов, унижавших всех действующих лиц «Таганки»: не разрешили играть спектакль памяти Высоцкого, закрыли «Бориса Годунова», на долгие годы спрятали «Живого», требовали прекратить репетиции «Самоубийцы» и «Бесов»… У кого угодно опустятся руки. И они – опускались.
«После всех этих запретов, – рассказывал Любимов Егору Яковлеву, – мы сидели в театре и обсуждали, кого просить на этот раз, кому писать. И решили, что лучше разойтись. Думаю, что об этом решении труппы вы не знали. Сказался, пожалуй, и мой авторитет: я считал, что нет смысла влачить жалкое существование, когда мы не можем играть то, что хотим».
Любимов и ушел. А фраза неуклюжего посольского атташе, названная Смеховым «неряшливой грубостью», стала желанным поводом.
Давид Боровский был убежден, что Любимов не задумывал невозвращения: «Задумывалась победа. Но победы не получилось, и тогда он, как человек, воспитанный в сталинское время, действительно дрогнул. Кстати, в том интервью Любимов впервые обнародовал свою с Андроповым метафизическую какую-то связь. Добрую. Этого он, видимо, не должен был делать».
Когда Боровский сказал Любимову об этом на террасе лондонского театра, он ответил: «Но ведь не я же задавал вопросы, а корреспондент…» Давид считал, что Юрий Петрович хотел одним махом и расчистить себе доступ к Андропову, от которого, как он полагал, его оттеснили, и наказать всех своих обидчиков. Как стало потом известно, такое действительно должно было случиться. Андропов собирался сменить кадры в идеологических структурах. Но неожиданный инцидент с южнокорейским самолетом вдруг обострил всю ситуацию. Аппаратные реформы приостановились, не до них было. Не говоря уже о серьезной болезни генсека. Андропов был не только болен, но и недееспособен.
Лондонская история превратила Давида Боровского в невыездного. В Советском Союзе этим званием «награждались» люди, властям по тем или иным причинам неугодные. Кого-то хотели воспитать, кого-то – перевоспитать, третьим напоминали тем самым о степени их зависимости от благосклонности партийных органов и КГБ.
Поездки Боровского за границу пресекались до 1986 года. Даже в Венгрию, где он работал – в общей сложности – лет десять. В разных театрах.
Олег Табаков позвал тогда Давида поставить с ним в Будапеште «Обыкновенную историю» Гончарова. Художник сделал макет, чертежи. Но его не выпустили. Все походы Табакова, которого везде принимали приветливо, по инстанциям ни к чему не привели: как только он называл имя Боровского, собеседники разводили руками и глазами показывали наверх. Было приглашение из Венеции в оперный театр «Ла Фениче» от неизвестного Давиду итальянского режиссера. Боровский пришел на переговоры в министерство и понял, что никакая заграница ему больше не светит. Ему просто сказали, что уже сообщили в Италию о невозможности поездки. Придумали какую-то причину.
В 1986 году неугомонному Табакову все-таки удалось разорвать эту блокаду. Причем Боровского с ним отпустили не куда-нибудь, а в Западную Германию ставить все ту же «Обыкновенную историю». Олег Павлович добился разрешения у того, по инициативе которого и был наложен запрет: у министра Демичева.
Но год спустя, когда перестройка была уже в самом разгаре, Давида Боровского не выпустили в США. Его пригласили в Чикаго повторить оперу Берга «Лулу», которую они ставили с Любимовым в Турине. Подключены были Министерство иностранных дел, посольство СССР в Вашингтоне, Министерство культуры. Всем были отправлены телеграммы с соответствующей просьбой. Дубли этих телеграмм присылались и на адрес Боровского. С ними Давид Львович пришел в Министерство культуры в отдел заграничных связей. Ему сказали, что они уже сообщили в Чикаго, что Боровский… болен и работать не может. «А что можно сделать против болезни? – рассказывал об этой истории Давид. – Я вышел в коридор и не успел сделать трех шагов, как наткнулся на начальницу отдела. Коридорная ситуация (специально в кабинет к ней я бы не пошел) позволила мне спросить, долго ли я буду болеть. И она ответила: «Столько, сколько Любимов будет находиться за границей».
Доходило до зашкаливающих глупостей. Искусствовед Анаит Оганесян, активно занимавшаяся от ВТО организацией знаменитой Всесоюзной выставки театральных художников в Казани, вдруг обнаружила исчезновение эскизов Боровского. «Мистический сюжет с их исчезновением, – рассказывает подруга Анаит, театральный художник Марина Азизян в безупречно, на мой взгляд, литературно исполненной книге «Четвертая четверть», – объяснили деятели Казанского союза художников или Министерства культуры, которые там тоже суетились, – они изъяли из экспозиции работы Давида, поскольку это были эскизы к постановкам Юрия Любимова, а в это время Любимова лишили гражданства. Всей стране просигналили: “Встать на борьбу!” Ну и в Казани, естественно, тут же были созданы добровольные дружины, которые следили, как бы чего не вышло. Анаит деловито и спокойно звонила в Москву, оттуда давали указания. Имя режиссера Любимова решено было заштриховать, и таким образом работы были спасены для выставки. Сил и нервов было потрачено вдоволь».
Лондонское «Преступление и наказание» с продолжением в виде невозвращения Любимова в СССР «зацепило» и Александра Боровского. Он к тому времени полгода, порой в две смены, с 8 утра до 12 ночи, работал бесплатно в ЦТСА, монтировал декорации, красил их. И все для того, чтобы в ближайший призывной период попасть не в казарму, а остаться служить в театре. И вот, когда все уже складывалось в пользу того, что его распределят на призывном пункте в «команду ЦТСА», он услышал, что его хотят оставить на призывном пункте и отправить в действующую армию. «Твое бы счастье, – сказал замначальника театра, увидев на сцене что-то красившего Боровского-младшего, – чтобы Любимов вернулся…»
Глава пятнадцатаяЛюбимов и власть
Однажды, месяца через два после провалившегося путча ГКЧП, Давид прилетел в Афины, где встретился с Любимовым и решил – они давно не виделись – порадовать Юрия Петровича «московскими невероятностями», которыми был «переполнен».
Поведал о том, как ходил с Мариной на семидесятилетие Театра имени Вахтангова («Это же ваша, Юрий Петрович, альма-муттер…») – давали новую «Турандот». Давид с Мариной с пригласительными билетами в руках встали в короткую очередь. «Перед нами, – рассказывал Давид, – солидная мужская спина. Что-то знакомое в профиле. Я оторвался от очереди, сделал вираж, чтобы разглядеть лицо спины. Вы, Юрий Петрович, никогда не угадаете, за кем мы с Мариной стояли в тот вечер… Ладно, не буду вас томить. Перед нами с пригласительным билетом в руках спокойно стоял министр КГБ СССР Бакатин (председатель КГБ. – А. Г.). Согласитесь, Юрий Петрович, это – невероятно!»
Давид, «захлебываясь от восхищения нашей демократией», продолжал рассказывать: и о ненадоедливой, вежливой охране, и о Горбачеве, сидевшем с артистами за одним столом на послепремьерном банкете.
Боровского поразило тогда, как во время его эмоционального рассказа Юрий Петрович становился все скучнее и скучнее. И сказал, совсем помрачнев: «Что же это за власть? Дава, разве это власть? Что это за власть, стоящая в очереди с пригласительным билетом?.. Как у Нормана Мойлера в “Пикассо”: “Правящие классы можно было презирать, но неприятно было чувствовать себя не принятым в это общество”…»
«Власть отвратительна, как руки брадобрея», – только и оставалось Давиду напомнить строки из Мандельштама.
Марина как-то в Афинах, на балконе номера Юрия Петровича, во время дружеского обеда (накануне отмечали день рождения Любимова) с супчиком и остатками бараньей ноги предложила 1 октября 1993 года начать кампанию по выдвижению Юрия Петровича в президенты России. Любимов шутливый тон Марины принял и стал размышлять о возможности осуществить это, напомнил об актерском начале Рональда Рейгана и сказал: «Да, конечно, очень нужно обладать многими качествами, но главное положительное качество, которым я обладаю, – это умение слушать!» Заметил, правда, что «против него» – возраст.