История имела продолжение. 7 декабря уже в Москве в своем кабинете Юрий Петрович, вспомнив афинский разговор, сказал Давиду: «Вот ты считаешь, что я не могу быть президентом, а я уверен, что могу! Я бы не допустил…»
Давид, стараясь вернуть «президентский вопрос» к шутке: «Вы эмоциональны, горячитесь…» «Ты напрасно, – сказал Любимов. – У меня есть выдержка…» «Хорошо, – вспоминал Давид, – что были мы одни… Но я-то шутя говорил, а Юрий Петрович – серьезно. Вот ведь как…»
Спустя семь лет Давид вспомнил встречу в Афинах, свой «наивный рассказ», мрачного Любимова. Любимов разменял девятый десяток, на «Таганке» репетировали «В круге первом» Солженицына (поставленный спектакль назвали «Шарашка»). Из всех актерских забав Любимову больше всего нравилось «показывать» Берию и Сталина. Он всегда очень выразительно и с нескрываемым восторгом рассказывал, например, о том, как в зрительный зал входил Берия: сначала – одновременно – в зале раскрывались все двери, в каждой возникали охранники в серых плащах, а затем, после паузы, в центральном проходе партера появлялся сам Берия.
Истоки стремления Любимова – благодаря знакомству с весьма высокопоставленными в стране фигурами, но занимавшими места лишь во втором властном эшелоне, – приблизиться к ряду первому, к настоящей Власти, которая никогда ни в каких очередях не стояла и стоять, понятно, не будет, кроются в неистребимом желании самому не только играть власть, но и постоянно ее демонстрировать. Свою власть, режиссерскую. «В театре, – говорил он на репетициях «Шарашки», – должна быть жесткая диктатура!» И повторял притихшим актерам-«зэкам»: «Жесткая!»
«Особенно, – рассказывал Давид Боровский, – Любимов любил в своих импровизациях “показывать”, с каким вкусом Сталин пользовался властью. Абсолютной властью диктатора. Именно – вкусом».
Давид вспоминал, сколь часто говорил Любимов о том, что хотел бы сыграть Сталина. Но только в собственной личной трактовке. В «Шарашке» мечта сбылась: он играл своего «любимого» героя.
А что означало «в собственной личной трактовке»? «Догадаться, – говорил Боровский, – было непросто. Вряд ли в положительной. Поверить в такое невозможно. Значит, в отрицательной? Но в отрицательной-то у него и не получилось…»
О роли Сталина, сыгранной Любимовым в «Шарашке», Юрий Петрович сказал Давиду: «Никто другой этого бы не смог сделать».
«Не могу сказать, что Ю. П. любил Сталина, – записано у Давида. – Нет. Скорей ненавидел. Его деяния. Но очень любил показывать Сталина. Обожал. И показывая, еще раз повторю – любя показывать Сталина, – любил самого Сталина. Вернее, любил показывать, как Сталин любил власть. Вернее, он восхищался, с каким вкусом Сталин пользовался своей абсолютной властью.
Я сотни раз видел эти “показы” и однажды догадался, что в момент игры и перевоплощения Ю. П. прямо-таки восторгается Сталиным.
Его цинизмом, его хамством, его брезгливостью, его жестокостью и коварством.
Эмма Герштейн писала в своих мемуарах, что в 30-х годах Борис Пастернак был влюблен в Сталина. Как в “гения поступка”, как в “артиста в силе”.
Таким “артистом в силе” и стал Любимов.
Покинув подмостки и сев за режиссерский стол, он обрел и власть, и, со временем, актерскую мощь.
Проводя репетиции, часто подсвечивал себя лампой и блистательно демонстрировал артистам свое лицедейское искусство…
В центральном проходе зрительного зала мы раскатали ковровую дорожку, как в коридорах Кремля.
Мягко по ней ступая, Любимов играет Власть.
Я вспомнил встречу в Афинах.
Свой наивный рассказ.
Мрачного Любимова.
Вот сейчас он играет ту Власть, при которой жил, какую он понимает и чувствует.
Власть Государеву.
А заодно и Власть свою, режиссерскую.
Так все сошлось…»
Однажды, когда на спектакле «Мастер и Маргарита» побывал заместитель министра внутренних дел, Любимов пожаловался на останавливавших его на дорогах сотрудников ГАИ и добился того, что гость распорядился выписать Юрию Петровичу специальный талон, обладатель которого даже при нарушении правил не подлежит проверке и – тем более – наказанию.
С талоном этим Любимов ездил года три и с удовольствием рассказывал, как это замечательно ему помогало: «Остановит, подходит он, важно: “Документы!” Я ему показываю, он хочет рукой, я говорю: “Стоп, стоп. Без права проверки”. Он так: “Есть”. Я говорю: “Идите работайте. Я вас не задерживаю”».
А до появления этого талона Юрий Петрович, по его словам, пользовался Сталинской премией. «Тогда, – с ностальгией в голосе рассказывал он, – это солидно все делали: удостоверение, тисненное золотом, – “Лауреат Сталинской премии” с фотографией. И вот я права клал водительские в это. Книжечка была такая небольшая. И милиционер, когда я ему совал, читал и один и тот же вопрос: “Сам подписывал?” И потом одна и та же фраза: “Товарищ, такие документы иметь! Надо же осторожней!” Я говорю: «Есть, товарищ начальник…»
И убийственная характеристика от Любимова после рассказов о волшебном талоне и лауреатском удостоверении: «Страна чудес…» Сам же и строитель этой страны. С гордостью за обладание блатным талоном и солидной корочкой с подписью «вурдалака», как Любимов называл Сталина.
Не тогда, понятно, называл, когда творил в созданном Лаврентием Берией в разгар Зимней войны СССР против Финляндии, поздней осенью 1939 года ансамбле песни и пляски НКВД. Творческие силы, в ансамбле задействованные, феноменальные по именам: Сергей Юткевич, Рубен Симонов, Николай Эрдман, Александр Свешников, Юрий Силантьев, Карен Хачатурян, Дмитрий Шостакович, Михаил Тарханов, Асаф Мессерер… Любимов был назначен ведущим программы, конферансье, иногда исполнял интермедии. С ансамблем, выступавшим на фронте, но не на передовой – артистов берегли, – Юрий Петрович прошел всю войну и демобилизовался из армии в 1947 году.
И не тогда называл, когда в 37-летнем возрасте вступил в 1954 году в КПСС, в рядах которой прошагал 30 лет, хотя и говорил что «с детства знал, что долго они (коммунисты. – А. Г.) не протянут». Объяснил он спустя годы это свое решение так: «Когда я был относительно молод (37 – молод? – А. Г.), мои старшие товарищи-коммунисты, которым я верил, уговорили меня вступить в партию. Они считали меня честным человеком и убеждали, что сейчас в партии должно быть больше честных людей, и я поверил им».
Без членства этого, надо сказать, Любимов, одно время входивший в состав партбюро Театра имени Вахтангова, никогда бы не получил театр, выдававший ему для поездок за границу характеристики с такими формулировками: «Ю. П. Любимов – настоящий руководитель-коммунист, понимающий сложные задачи, стоящие перед театром в деле коммунистического воспитания молодого коллектива руководимого им театра». С «настоящим борцом с коммунистическим режимом», мягко говоря, не стыкуется.
Рассуждая в интервью писателю Евгению Попову о том, «кто хуже, коммунисты или фашисты» и «кто из них больше отличился перед дьяволом», Любимов сказал: «…оба хороши. Это близнецы, по всем своим действиям они близнецы. И как всякие близнецы, испытывали дискомфорт в отсутствие друг друга».
В интервью журналу «Шпигель» Юрий Петрович констатировал: «Таковы русские: нищие всегда готовы стать коммунистами».
Если 32-летний Булат Окуджава, действительно воевавший на фронте, вступил в КПСС после ХХ съезда партии, на поднятой этим съездом оттепельной волне, то у Любимова, которого никто в эту организацию вступать не принуждал, поводов для этого шага не было.
Любимов, впрочем, говорил, что годам к четырнадцати (в начале 1930-х), он уже все понимал о советской «системе, которая разорила Россию». «А за что мне вас (большевиков? начальников? – А. Г.) любить, – интересовался он у Попова, – если вы у меня деда преследовали, отца, мать, родственников…» Если и ненавидел Юрий Петрович кого-либо из начальства, то только представителей чиновничьего «эконом-класса». К персонажам из «класса первого» он относился почтительно, а перед VIP-персонами из рядов власти, как это ни удивительно, преклонялся. И только их – боялся. Любимов не презирал власть. Он у нее учился. Исходил из того, что чувствовать себя своим среди «сильных мира сего» – приятно.
Для Любимова слово от власти даже в новейшие времена было необыкновенно важным. Он с гордостью рассказывал театральному критику Марине Токаревой в середине декабря 2010 года о том, что его «обещали принять самые высшие чины, да чего уж скрывать, Владимир Владимирович обещал. Он сюда (в театр. – А. Г.) приходил. И при всех СМИ сказал, что Высоцкий – замечательный русский поэт». На точную ремарку удивившейся Токаревой – «Без него мы бы и не догадались» – Любимов ответил: «Сказал-то он, а это важно!»
Но Юрий Петрович, пытавшийся с привлечением (ему мерещилось, что он привлекает) одних властных (или околовластных) сил бороться с другими, не преуспел.
Как-то Юрий Петрович сказал: «Я прошел советскую Голгофу». Ничего себе Голгофа?! Как не вспомнить реплику Георгия Товстоногова: «Я хочу и правду о них сказать, и орден за это получить…» Любимов, режиму не противостоявший, а талантливо с ним взаимодействовавший (при Сталине – Сталинская премия, при Хрущеве – звание «Заслуженный артист РСФСР», при Брежневе – орден Трудового Красного Знамени, при Ельцине – звание «Народный артист России», Государственная премия и орден «За заслуги перед Отечеством», при Путине – еще два ордена «За заслуги…»), не власть коммунистическую не любил, а отдельных ее представителей, из-за которых, как он считал, у него и у его театра все беды. Но есть во власти, полагал Юрий Петрович, такие «настоящие коммунисты», которые не только гонителей «Таганки» прищучат и полностью оградят театр от посягательств нижестоящих невежд, но и зажгут перед ним «зеленый свет» на пути к свободе творчества.
Идея фикс Юрия Петровича Любимова – находиться как можно ближе к большим представителям власти, непреодолимое, несмотря ни на какие коллизии, быть «около». В данном случае – около Андропова. Любимова не смущало, что Андропов был шефом КГБ, «палачом (как его называли, в частности Александр Минкин) Будапешта».