нь».
Увольнение из Ленкома, по мнению Анатолия Смелянского, было счастьем для Эфроса, поскольку оно избавило режиссера от той ответственности перед властью, которую предполагало любое официальное положение.
«Он не должен был, – пишет Смелянский, – играть роль первого советского режиссера и подписывать письма против Солженицына, как это делал Товстоногов. Он не должен был соответствовать образу официально утвержденного диссидента, который навязали Любимову. Он мог не ставить спектаклей к революционным и партийным датам, как Ефремов. Им, в сущности, пренебрегли и оставили только одну возможность – заниматься искусством… Каждый вел свою игру и имел свою маску».
«Только Крымова, – пишет Сергей Николаевич в книге «Театральные люди», – продолжала хранить королевское спокойствие. Впервые за многие годы она ощутила себя Хозяйкой театра. Она распоряжалась, кого и с кем сажать, кого из критиков звать. Она контролировала ситуацию не только в партере, но и вокруг, стараясь повлиять на общественное мнение, а главное, убедить всех, что “Таганке” необходим Эфрос, что фрондеров и скандалистов не надо брать в расчет, что театр ждет в ближайшие сезоны небывалый расцвет и подъем. Но общественность реагировала на крымовский пиар недоверчиво и прохладно. Кто-то, как, например, Майя Туровская, вообще отказался переступать порог “Таганки”. Кто-то вел себя менее демонстративно, тем не менее давая понять, что не одобряет приход Эфроса в любимовский театр».
В статье в «Литературной газете» Эфрос заявил: «Три актера из театра ушли. Думаю, что они испугались кропотливой, повседневной работы. Хотя, конечно, слова они говорят совсем другие. Одно дело болтать о театре, другое – ежедневно репетировать. К сожалению, не всякий на это способен…»
Боровского он не упомянул. Но ведь и Давид ушел! Значит, тоже «испугался кропотливой, повседневной работы»? Тоже способен только болтать о театре, а не заниматься ежедневными репетициями?..
Владимир Станцо, журналист, «отравленный», как он сам говорит, «Таганкой», постоянно бывавший за кулисами, рассказывал в книге «То был мой театр» о том, как он 12 февраля 1985 года приехал в театр и у него состоялся разговор с Эфросом. Днем раньше Шаповалов показал ему письмо, адресованное актеру Эфросом. Суть письма проста: или надо работать, работать дисциплинированно, или – уходить из театра.
«Главные тезисы» монолога режиссера в изложении Станцо: первый – Эфрос никого не хотел «уходить», старался сохранить театр, стилистику, репертуар. Второй – бывшие ведущие артисты не хотят работать. Вместо дела – ярмарка тщеславий, самомнений, фанаберий. А их сделал этот театр. Где еще они стали бы теми, кем стали? Третий – Юрий Петрович уехал не только из-за непринятых наверху спектаклей, но и из-за разболтанности и самомнения так называемых ведущих.
По меньшей мере странной, полагаю, выглядит причина отъезда Любимова, названная, по словам Станцо, Эфросом. К моменту озвучивания этой версии минуло 17 месяцев с той поры, как Юрию Петровичу пришлось (захотелось? удумалось?) остаться на Западе.
И конечно, о «ярмарке тщеславий, самомнений, фанаберий» у тех, кто уже ушел к тому времени (Филатов, Боровский) и собрался вот-вот уйти (Смехов, Хмельницкий, Шаповалов). Это у них весь перечисленный Эфросом «ярморочный» набор? У Боровского – тщеславие, самомнение, фанаберия?..
Кто бы спорил: их сделал этот театр. Театр, в котором они работали вместе – одной командой – с Любимовым, но театр, в который – при живом его создателе, от театра не отказывавшемся, – пришел, не посоветовавшись с артистами и не вняв советам достойных коллег, пришел человек, фактически соглашаясь с коварным планом вышестоящих ненавистников «Таганки» вообще и Любимова в частности, – это уже не их театр.
Леонид Филатов рассказывал, что его (именно его) решение об уходе было «рождено на уровне личного понимания того, что хорошо, что плохо», но понимания «эгоистического». «Я знал, – говорил артист, – что если сейчас не уйду, то потом мне будет бесконечно плохо, поскольку я себя сожру. На этом пути, конечно, были и ошибки. Такое сильное противостояние Эфросу – и вдруг его смерть. Стопроцентное банкротство идеи, которая казалась правильной, хорошей. Человек умер, и ты уже теряешься, не знаешь, как быть: кто прав, кто виноват. Права жизнь, а жизнь ушла. Значит, эта борьба ничего не стоила».
«Была некая эстетская гордость в том, – с привычной вычурностью сообщил Дмитрий Быков[6] читателям еженедельника «Собеседник», – чтобы – вопреки всей любви к Эфросу – уйти (речь о Леониде Филатове. – А. Г.) от Эфроса после его насильственного водворения на безлюбимовскую “Таганку”».
Ну конечно. С ног сбились, искали, нашли и в кандалах привели упиравшегося режиссера на «Таганку». Чтобы не убежал, в клетку посадили. И рот заклеили, чтобы не вздумал кричать о «насильственном водворении»…
Филатов был потрясен реакцией Эфроса, когда тот случайно увидел его на «Таганке» на премьере «Мизантропа», последнего спектакля в жизни Анатолия Васильевича. Филатов пытался остаться незамеченным. Эфрос сказал, подойдя к артисту: «Леня, а что вы прячетесь? Вы пришли в свой театр. Проходите, будьте желанным гостем, если уж вы теперь в другом театре. И не надо бегать по углам – садитесь в зал. Вы пришли в свой театр, в свой дом».
В новейшие уже времена у Вениамина Смехова поинтересовались, считает ли он и сегодня, что «Эфрос не должен был принимать “Таганку”»? «Сегодня мы, – ответил Смехов, – живем в другое время и в другой стране, и сегодня я его стопроцентно оправдываю. Притом что стопроцентно оправдываю и нас. Как говорил мой герой из таганковского спектакля “Дом на набережной” по повести Юрия Трифонова: “Не люди виноваты, а времена, вот с временами пусть и не здоровается”».
Смехов, на мой взгляд, прав, когда говорит о том, что тогда, в 1984 году, актеры протестовали не против Эфроса («Анатолий Васильевич для меня как был, так и остался великим Мастером, и наш грех перед ним – вот парадокс – глубок и очевиден»), а «против насилия властей над нашим театром». Актерский гнев, направленный против насилия, был их честным заблуждением. Они думали только об одном: Любимов не умер, он жив, его голос доносится иногда через радиоэфиры, от него поступают приветы, а на его место кто-то пришел. Не кто-то, а один из лучших режиссеров страны, который вдруг, по разумению актеров, соглашается «помочь советской власти наказать Любимова», заняв его место.
Ошибка прежних оценок в том, наверное, прежде всего, что выставлены они днем сегодняшним.
12 января 1987 года на собрании труппы проходили выборы нового состава художественного совета Театра на Таганке. Происходило это спустя несколько дней после интенсивных телефонных переговоров артистов с Любимовым, от которых у Давида тряслись руки – настолько он был обескуражен пренебрежительным, грубым, а порой и издевательским по отношению к «таганковскому активу» тоном («Было такое ощущение, – рассказывал Давид, – что мы с ним разговариваем по указке КГБ, продолжавшего разрабатывать планы по возвращению Любимова в Москву»).
Эфрос, от всего уставший, не желал никого из «Таганки» видеть. В переданном письме сообщил, что он в театр, в котором ему причинили боль, вообще больше не придет. И – не пришел…
«Таганка» сделала Эфросу больно. А «Бронная» что? Руку к тому, чтобы создать Анатолию Васильевичу невыносимые условия для творчества и бытия, разве не приложила? Разве ведущие актеры «Бронной», в том числе Дуров и Броневой, которым были обещаны режиссура и звездные роли, не ходили по инстанциям с настойчивыми требованиями убрать из театра Эфроса? Разве не на Малой Бронной убийственной в ту пору формулировкой «Не принимает участия в общественной жизни театра» отказали Эфросу в характеристике для поездки на театральный симпозиум в Швецию?..
«Пять минут играют и три часа сутяжничают…»
Когда Горбачев с женой побывал в октябре 1986 года в Театре на Таганке на «Мизантропе» («Мы о многом, до глубокой ночи, говорили с Анатолием Эфросом – в кабинете Любимова, между прочим», – рассказывал генеральный секретарь ЦК КПСС), последнем, как потом оказалось, спектакле Эфроса, и поинтересовался о том, куда подевались прежние таганковские шедевры, «Дом на набережной» в частности, артисты с привычной для них зашкаливающей эмоциональностью восприняли этот вопрос генерального секретаря (первого генсека, посетившего «Таганку») как сигнал о возвращении Любимова и немедленно приступили к обряду сбора подписей под обращением к Горбачеву.
Просьбу свою – «сделать все возможное, чтобы вернулся на Родину в свой театр его основатель, наш учитель и выдающийся советский режиссер Юрий Петрович Любимов» – назвали, – в письме генсеку! – «великой». Запустили в нее очень высокий коэффициент догматизма (без этого просьба суховата): «…он делом – своими спектаклями – проводил ту линию партии и правительства, к которой Вы, Михаил Сергеевич, сейчас призываете народ и страну…»
Подписали 137 человек – не только из творческой части театра, но и из вспомогательных служб. Просьб в обращении на самом деле – две. Первая – черным по белому: верните Любимова. Вторая – симпатическими чернилами: снимите Эфроса. С текстом обращения пошли за подписью к Эфросу.
Он не стал ставить свою подпись в общем ряду, поскольку просьба исходила от «учеников Любимова», а Эфрос себя таковым, понятно, не считал, а подписал отдельно, припиской. Сначала он написал «Я присоединяюсь к мнению…», но потом зачеркнул. Затем – «Я прошу…» – вновь зачеркнуто. И – «Я буду рад, если представится возможность вернуть Любимова»: зачеркнуто и на этот раз. В итоговом варианте приписка Эфроса выглядела так:
«Присоединяюсь к просьбе учеников Ю. Любимова помочь ему вернуться, если он сам того желает.
А. Эфрос».
Подписался – фактически под заявлением об отставке. Это – поступок. «Сильно», – сказал Давид, когда узнал об этом. После этого письма положение Анатолия Эфроса в театре стало даже не двусмысленным, а невыносимым.