ту «Таганку» легендой в театральной памяти, признаться в том, что та «Таганка» действительно исчезла, освободиться, как кто-то верно заметил, «от бесплодных попыток дотянуться до самих себя, прежних», создать новый театр под другим названием, войти в изменившееся время изменившимися…
В справедливость опасений Боровского, просчитавшего, словно хороший шахматист развитие событий едва ли не всей партии, предвидевшего, как оказалось, лавину потрясших театр скандалов, заглянул значительно раньше других в разверзшуюся между Любимовым и труппой бездну, никто не поверил. Или – что, вероятно, точнее – не захотел поверить, пребывая в напрасной надежде на чудо реанимации «торговой марки» и возвращение к светлому прошлому родного театра.
Давид вовсе не призывал к разрушению – «до основания» – прежнего мира «Таганки». Всего лишь предлагал перевернуть страницу, не забывая ни в коем случае о написанном на ней, и все начать с чистого листа.
Парадокс, быть может, но!.. Возвращение Любимова, за скорейшее осуществление которого яростно сражались таганцы – люди далеко не последние в театральном мире (Давид Боровский, Николай Губенко, Алла Демидова, Вениамин Смехов, Леонид Филатов, Валерий Золотухин…), ничего хорошего никому не принесло.
Для Давида все завершилось уходом из «колхоза».
Театр развалился под напором поразительных, порой непотребных склок и скандалов.
«Таганка» (в прежнем понимании этого определения для театральной жизни страны) исчезла, испарилась, трансформировалась поначалу в два совершенно рядовых театра, а потом, уже в 20-е годы нового столетия, превратилась в нечто, что и обсуждать стыдно.
Любимов за годы после возвращения, за которое боготворившие его артисты положили столько сил и нервов, а он их усилия в грош не ставил, ничего путного на «Таганке» не создал.
«Подгнило что-то в Датском королевстве» – это о «Таганке» середины и конца 1980-х – начала 1990-х годов. «Танцевать» приходится от фактического отказа Любимова вернуться в Советский Союз после премьеры «Преступления и наказания» в Лондоне в сентябре 1983 года.
Никуда не деться от жесткого воздействия на людей любого – изма – от монархизма до национализма – с коммунизмом, либерализмом и консерватизмом между ними. Каждая – измовская тропинка упирается в конце концов в государственное насилие и циничную манипуляцию людьми. Власть и оппозиция, соревнующиеся в изощренности управления человеческой волей, – на любых уровнях – состоят не из виртуальных фигур, а из конкретных личностей. Театр на Таганке наглядно продемонстрировал возможности манипулирования людьми с обеих сторон «баррикады», властной и оппозиционной. И кто бы мог подумать, что, как заметил актер Владимир Качан, «когда-нибудь монолитный кулак “Таганки” сначала разожмется, а затем и вовсе распадется на ампутированные злым роком пальцы?»
Концом той «Таганки», подведением под ней черты, стали смерть Высоцкого, запрет спектаклей «Владимир Высоцкий» и «Борис Годунов», лондонская история со всеми ее ответвлениями. Все остальное – возвращение Любимова, развал театра – лишь отголоски, инерция, неизбежная, как и все инерционные процессы, о бессмысленности которых поначалу не догадываются.
Поразительное совпадение: та «Таганка» начиналась в 1964 году спектаклем «Добрый человек из Сезуана» и та «Таганка» (а на самом деле уже, конечно, не та) скончалась в 2011 году на скандальных гастролях в Праге после спектакля «Добрый человек из Сезуана». В финале обеих постановок (как не вспомнить!) актеры хором призывали к оптимизму: «Плохой финал заранее отброшен. Он должен, должен, должен быть хорошим!»
Говорят, что Театр на Таганке при создании успел в 1960-е годы проскочить в узкую щелку на глазах захлопывавшейся двери хрущевской оттепели, когда всё в той или иной степени свободное – и постепенно, и на заданной властями скорости – уже закрывалось и исчезало. Но как не вспомнить о печальном конце этого театра, когда не оттепель была на дворе, а глобальное идеологическое потепление под вывеской «Всё дозволено». И ничего, собственно, удивительного в развале «Таганки», полагаю, не было. МХАТ развалился – с немыслимым публичным скандалом. Театр имени Ермоловой… Да что там МХАТ и «Ермолова», страна развалилась!..
Глава восемнадцатаяВыход из «колхоза»(начало)
Сначала Давид написал 16 ноября формальное заявление на имя Любимова:
«Прошу уволить по собственному желанию с 17 ноября 1999 г.».
Любимов 17 ноября сообщил Давиду через секретаря:
«Полагается подождать 10 дней».
По закону, правда, полагалось после подачи заявления отработать (а не «подождать») две недели, но это уже не имело никакого значения: на блокнотной странице Давид, словно солдат перед долгожданным «дембелем», принялся начиная с 16 ноября ставить цифры – 1, 2, 3, 4… Отсчитывая «положенные» десять дней (которые потрясли отечественный театральный мир…). И размашисто – «Жду!»
Внизу любимовского листочка слева за подписью директора-распорядителя Т. Т. Дзидзигури лаконичное «задание», адресованное С. И. Цыганковой:
«Прошу переговорить с г-ном Боровским Д. Л. для принятия окончательного решения, как это поручил Ю. П. Любимов. Срок до 06 декабря 1999 г.»
Цыганкова с Боровским переговорила, Давид, понятно, решения своего не отменил, и на его заявлении появилась резолюция:
«К моему глубокому сожалению, вынужден подписать печальный лист. С уважением,
твой Ю. Любимов.
P. S. Надеюсь может и передумаешь».
Боровский не передумал, но был вынужден адресовать Юрию Петровичу следующее послание:
«Директору и художественному руководителю
Театра на Таганке г-ну Любимову Ю. П.
Дорогой Юрий Петрович!
19 ноября на совещании директор-распорядитель сообщил собравшимся, что Боровский ушел из театра, обидевшись на вахтеров служебного входа.
Юрий Петрович, это несерьезно!
Я же с Вами договорился, что объяснять причину своего ухода письменно не буду.
А теперь – вынужден.
Вы, наверное, помните, что пригласили меня в 1967 году сделать с Вами “Живого”.
Нам ВСЕМ тогда был очень симпатичен Федор Кузькин: он осмелился покинуть колхоз, порядки и жизнь в котором ему стали несносны.
Это была первая моя работа с Вами в Вашем театре. Она заразила меня и заразила неизлечимо, и я, как булгаковский Максудов, понял: этот мир мой…
С тех пор прошло довольно много лет. Мы с Вами, Юрий Петрович, прожили счастливую (несмотря ни на что) в творческом партнерстве жизнь, и я Вам благодарен. Особенно за художественное доверие.
Но времена изменились. Мы изменились. Театр на Таганке изменился…
Десять лет перестройки (это слово Вы не любите) очень трудно дались и Вам, и театру. Но это объяснимо.
Последние же два года жизнь в нашем таганском колхозе так повернулась, что стала для меня неприемлемой.
Вы основатель этого “колхоза”, и спорить с Вами я не собираюсь. Тем более что не это самое главное. Главное – мы потеряли прежние понимание и доверие друг к другу.
Необычного здесь ничего нет.
К сожалению, так случается всегда.
Раньше или позже…
И я решил последовать примеру Кузькина – выйти из “колхоза” и попытаться обрабатывать свой частный огород.
Засим, всего Вам самого хорошего!
Дава Боровский.
26 ноября 1999 г.
P. S. Остается только удивляться, Юрий Петрович, что во времена жестокой советской диктатуры в Театре на Таганке Вы УТВЕРЖДАЛИ, что было совсем, совсем не просто, свободу, демократию и открытость, как в художественном, так и в житейском смысле.
Как это ни парадоксально (кто бы мог представить!), когда вокруг какая-никакая демократия и свобода, в нашем театре утвердилась авторитарность в худшем ее проявлении.
Извините, это не по мне (в оригинале зачеркнуто: «Это уже не мой мир». – А. Г.).
Д. Б.»
«Антиколхозное» письмо Боровского Любимову так и оставалось бы их личным делом. Юрий Петрович не собирался его обнародовать, мотивы ухода Боровского режиссера не красили, он даже труппе о содержании письма не поведал. Давид же и не собирался делать его предметом гласности. Прежде чем отправить письмо Любимову, Давид прочитал его по телефону нескольким друзьям. Впервые текст письма был опубликован еще при жизни Давида Львовича в книге Риммы Кречетовой «Трое», где автор в сноске сообщает: «Признаюсь, добывать это письмо мне пришлось путями тайными и окольными».
Давид Боровский действительно не собирался писать Юрию Петровичу. Они договорились – в кабинете Любимова – о том, что объяснять письменно причину своего ухода он не будет. Равно как и давать по этому поводу интервью. И данное слово Давид непременно бы сдержал, если бы не чудовищное по сути своей обвинение директора-распорядителя Тенгиза Дзидзигури, человека для театра случайного, поставленного на это место – по каким-то одной только ей, по всей вероятности, ведомым соображениям – Каталин Любимовой.
В интервью критику Наталье Казьминой, опубликованном в журнале «Театральная жизнь» № 1 за 2002 год, Юрий Любимов сказал: «Когда мы выпускали “Хроники” Шекспира, в “Независимой газете” появилась статья, где говорилось, что с “Таганки” бегут профессионалы. Вот, мол, и Давид Боровский уходит, напоследок обвинив Любимова в тирании. Тут же еще какой-то корреспондент в театр прибежал и говорит: “А че за скандал тут у вас был?” – “А вы че пришли?” – “Ну как же! Мне в редакции сказали: там скандал, а ты не идешь, беги скорей!” Ну что это за манера? Его интересует не автор, над которым мы размышляли, не премьера, а только скандал. При этом он даже не удосужился понять – какой. А это все ложь была. Журналист выдумал то, чего не знал. Он что, подслушивал под дверью, о чем мы с Давидом говорили? Давид, возмущенный, меня после этого спросил: “Что же мне делать после такой статьи?”».