Смехов относит этот монолог к характеру большого художника: Давид помнил, что Вениамин хорошо помучился с этой новой для него морокой, к схватке, скорее всего, готов, но нервную систему режиссера – оперного дебютанта решил пощадить, и то, что он описал как норму, Смехова, по его признанию, «действительно успокоило».
В Мюнхене, в Гертнерплац-театре, 22 декабря 1996 года состоялась премьера второй совместной для Смехова и Боровского оперы – «Кампьелло» Эрманно Вольфа-Феррари («Так достойно, – вспоминает Смехов, – что даже суровый Давид просиял улыбкой»). И в Германии же, в мае 1997 года, Смехов и Боровский поставили свою третью оперу – «Дон Паскуале» Гаэтано Доницетти. Их опять пригласил Клаус Шульц, возглавивший к тому времени Национальный театр Мангейма. Сцена была на ремонте, премьеру сыграли в сказочном дворцовом центре соседнего городка Шветцинген. Боровский, восхищенный роскошью парка и дворца, боялся ступать по деревянному паркету 1753 года создания. Театральные мастера сразили Боровского уровнем изготовленных декораций. «Всё, – говорил Давид, – и диван, и кресла, и обе колонны – все как будто из XVIII века!»
Два момента врезались в память Смехова.
Первый – тишина после последнего такта, они с Боровским переглянулись, и вдруг – взрыв! Аплодисменты и топот башмаков по заповедному паркету!
Второй – урок, преподнесенный Давидом Вениамину. Боровский был возмущен решением Смехова всеми красотами декорации ошеломить зрителя уже в первом действии и настаивал на необходимости прятать – до поры до времени – эффекты конструкции и сберечь главные «фокусы» для финальных сцен.
Дошло до крика. Первого за долгие годы их дружбы. С обеих сторон – к немалому удивлению свидетеля-переводчика. «Ты, – спросил Смехов, – на Табакова так же орешь, когда с ним, как с режиссером работаешь?» Боровский задумался и грустно сообщил: «Табаков ставит пьесы, как актер, то есть как “играющий тренер” по футбольной терминологии, и я поэтому не могу на него сердиться. А ты взялся за режиссуру как за ремесло, и ты просил меня строго делиться – где ты попал, а где промахнулся…» Смехов извинился и назвал это «настоящим уроком».
…В марте 1999 года в Милане состоялась премьера оперы «Мазепа», поставленной Львом Додиным и Давидом Боровским. Дирижировал Мстислав Ростропович. Поначалу премьера, когда обсуждалась дата, была назначена на 26 марта, но Лев Абрамович уговорил руководство «Ла Скала» перенести ее на день – на 27 марта, 72-й день рождения Ростроповича. Додину пошли навстречу, а дирижер был растроган. «Слава доволен! – записал Давид. – Режиссура!»
После премьеры вспоминали, как два года назад, 28 марта 1997 года, на следующий день после семидесятилетия маэстро, Додин и Боровский приезжали в Париже к Ростроповичу домой с поздравлениями – на ужин. У Давида есть замечательная запись об этом событии:
«28 марта. Вечером с Додиным и его Татьяной у Ростроповича в его парижской квартире.
“Квартира” – одно название: весь этаж, скорее – дворец…
В передней и круглой зале цветы, цветы, подарки, чемоданы на подставках. Люстры, хрусталь, золото, малахит.
Встретила заспанная работница (10 вечера, опоздали на один час – Лева!). Вышел Слава. Вот уже, действительно, имя абсолютно совпало с его носителем – поглядели бы родители на этот дом. Обнял всех и по три раза смачно расцеловал. Вышел в носках, ищет по дому свои туфли…
Поискал, поискал и скрылся – мы вошли в соседнюю комнату. Вернее, он впустил, что-то покрутил, и все засияло.
На окнах тюлевые гардины с двуглавыми орлами (из Николаевского дворца – куплены на аукционе). Комнаты трудно назвать комнатами – дворцовые залы с хрусталем и золотом на стенах…
Мебель карельской березы, стол – бронза позолоченная с малахитовой крышкой и куча малахитовых изделий. Эрмитаж! Картины – Николай II, Екатерина II…
Вышел Слава. Принес шампанское, бокалы. А вот и Галина Павловна. Сначала мрачновата, затем как-то разошлась…
Слава показал виолончель, подаренную мастером, ее сделавшим. На боку надпись – 70 лет Славе Ростроповичу. Славин комментарий: “Эти буквы из золота 24 пробы…”
Позвали откушать.
Овальный стол – Эрмитаж!
Над столом водопад хрусталя – Эрмитаж!
На стенах – Русский музей! Справа Репин, Серов, Ал. Иванов. Слева Боровиковский и XVIII век – портреты.
На столе – лобио, фаршированная рыба, кабачки тушеные, перцы, хрен, пирожки. Водка и…
Слава входит с кучей факсов, пьет, ест и рассматривает факсы.
С огромной иронией (почти с неприязнью) об Ире Шостакович. О звонке Ельцина с пересказом: что же ты, Слава, не в России, помаешь, отмечаешь…
Рыжий (Чубайс) не прилетел (27-го – всероссийская забастовка), Лужок был… Много о Ван Клиберне (он прилетал), о Шираке, о Большом театре.
Тут вступила Галя – что началось… “Володька – гениальный был танцовщик, – но как директор – мудак…” И т. д.
И – про коммунистов Галя: “Мы все сделаем, чтобы эта зараза не вернулась, купим оружие…”
И про “Мазепу”, и про оперы Чайковского, и – что пишет книгу. Это и вправду очень интересно. Особенно про “Мазепу” – почему ее не знают на Западе… И темпераментно напевала.
И – Славе: “Ты что, в Америку летишь?” Слава: “Утром”».
Глава двадцать вторая«Чеховиана» Боровского
Хотя «чеховиана» Боровского разбросана по временному отрезку в четверть века, единственный свой на «Таганке» (удивительно, но это – так!) спектакль по любимому Чехову (по рассказу «Жалобная книга») Давид, по праву считающийся выдающимся интерпретатором драматургии Чехова, создал в 1977 году на малой сцене «Таганки» – новом пространстве театра, объединившем в этой постановке актеров и зрителей и дарившем, по словам художника, «многообещающее будущее» обитателям «Таганки». Давид рассказывал, что идея спектакля принадлежала режиссеру Ефиму Кучеру. Инсценировку по рассказам Чехова сделали Зиновий Паперный и Юрий Любимов, Чехова, как уже упоминалось, не жаловавший и считавший его «плохим, никому не нужным драматургом» – так он, во всяком случае, говорил, по свидетельству Зотовой, Львову-Анохину.
«Иметь зал, где можно ставить спектакль с натуральной фактурой и не разбирать “установку” целый сезон – мечта, – писал в книге «Убегающее пространство» Боровский. – Мечта натуралиста. Земля. Вода. Песок.
“Жалобная книга” очень хороша для этого. Маленькая железнодорожная станция. Люди в ожидании поезда. (Мы так и шутили – в ожидании Годо.)
И, что больше всего меня привлекало, возможность поставить любимый рассказ “Злоумышленник”. Он и подсказал декорацию.
В длинный прямоугольник “зала ожидания” уложили шпалы и смонтировали рельсы специально приехавшие путевые рабочие. По всем правилам железной дороги, костылями. В центре свинтили стык рельсов.
Расставили чемоданы, узлы, коробки, сундуки. Футляр контрабаса. На них будут сидеть зрители.
И все засыпали щебенкой.
Железная дорога. Возможно рядом – имение Раневской.
И уже вырубили вишневый сад. И на его месте Лопахин настроил дачи…
Стены исписали текстами из “жалобной” и записных книжек Чехова.
И самое, самое, что восхищало (по крайне мере, меня), когда мужичонка отвинчивал гайку. “Для чего же тебе понадобилась эта гайка?” – гремит на весь зал голос следователя. “Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем…” – “Кто это – мы?” – “Мы, народ… Климовские мужики то есть… Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем… Ежели бы я рельсу унес… Мы ведь не все отвинчиваем… Оставляем. Не без ума делаем…”
Еще меня восхищал семафор начала века. Красивое инженерное творение.
Особенно привлекала скользящая вверх и вниз шторка с двумя кружками.
Красным и зеленым. Эта шторка так похожа на пенсне…»
В антракте открывали станционный буфет с традиционной «железнодорожной» закуской. Идею с чемоданами и другими «креслами» для зрителей принес Алексей Порай-Кошиц. Театр дал объявление о покупке, и среди приобретений попался даже старинный раздвижной кофр. На премьере на чемоданах, кофрах, коробках, сундуках и узлах уютно устроились Сергей Капица, Лев Делюсин, Юрий Карякин…Стены исписали цитатами из «Жалобной книги», козлы с фонариком изображали тупик, деревянная лестница – рельсы, в центре фонтанчик с водой: актеры пили ее, умывались. Боровский пришел в восторг от увиденного. После премьеры рельсы, упиравшиеся в торцевую стену зала – в тупик, застелили фанерой, расставили на ней бутылки и закуски: а как без традиционного в таких случаях фуршета?..
«Жалобная книга» – первый и последний Чехов Боровского на «Таганке». Он ставил чеховские пьесы – дюжину раз – во МХАТе, в Будапеште, в Хельсинки, в Афинах, в Санкт-Петербурге, но только не в своем театре, коим, безусловно, три десятилетия для него являлся Театр на Таганке.
Однажды он был рядом с «Чайкой» на «Таганке». Спустя девять лет после будапештской «Чайки». Но – не сложилось. И вот по какой причине. Это был образцово-показательный пример того, что порой происходило, когда рядом с театром возникал совершенно случайный человек с умопомрачительными режиссерскими замашками, пусть даже человек этот был достаточно известен в кинематографических кругах.
«Мне выпало сделать “Чайку” на “Таганке”. На нашей новой, еще мною не совсем обжитой, сцене, – рассказал Боровский в «Убегающем пространстве». – Любимов находился “там”. В Театре на Таганке – уныние. Актеры маялись от безделья. Днем, в самое репетиционное время, в обоих залах пусто, тихо и темно… В каждом из них горит по одной дежурной лампочке.
Не выдержал Леня Филатов и позвал Сергея Соловьева. Что-нибудь поставить. Соловьев выбрал «Чайку». Глаголин связался с Иерусалимом, и Юрий Петрович с большой, очень большой неохотой согласился: вот уж неймется. Пусть Соловьев. Пусть “Чайка”. И обозвал нас чайниками.
Я встретился с Соловьевым.
– Старик! Никаких концепций. Поп-арт. Эклектика. Ты “Смерть в Венеции” видел? Висконти, Малер – это настроение. Стелется по земле туман… белые платья… Давай сделаем озеро! Я был на вашей новой сцене. Это будет обворожительно! Зальем сцену водой. Тригорин в лодке с удочкой. И никаких концепций! Я покажу тебе свой последний фильм… Эклектика. Озеро. Купальня. Туман. Мне в Америке подарили книгу: Россия начала века в фотографиях. Не знаешь? Я принесу. Ты художника Дельво знаешь? У него потрясающие картины. Ночные вокзалы. Фантастическое пространство. Удивительный художник. Я принесу. Посмотри Дюфи… У воды зажжем много свечей. Перед театром Треплева, как рампу. А у Аркадиной, ревниво бегающей вокруг озера, загорится низ платья. Ты “Смерть в Венеции” знаешь? Висконти, Малер… Ах да, я уже спрашивал. Встретимся завтра.