ностранных гостей в СССР были Союзом писателей давно отработаны, для этих целей там даже существовала специальная Иностранная комиссия, задачей которой была организация неусыпной заботы о гостях, чтобы те не могли соприкоснуться с реалиями советской жизни. Обратной стороной такой заботы был тотальный контроль, сопровождаемый отчётами обо всех деталях пребывания гостей. Проще говоря — слежка, как когда-то уже было с Бурлюками в Японии. И точно так же, как протоколы японских сыщиков теперь помогают установить все детали их перемещений по островам, отчёты советских «сопровождающих» стали прекрасным документом, позволяющим узнать о том, что говорили и как относились Бурлюки к увиденному в Советском Союзе.
Давид Бурлюк понимал, что происходит, и всячески подчёркивал свою политическую нейтральность. «Меня, нас — интересует посмотреть нашу Родину только с точки зрения материала для живописи. Пейзажи и люди! Сценки жизни в городе и деревне. Как американских граждан политическая ситуация — вне нашего кругозора. Но мы — борцы за мир и дружбу народов — считаем, что наш труд — выставка в Нью-Йорке “Sov
По пути в Москву у Давида Давидовича и Марии Никифоровны была длительная остановка в Ленинграде. На вокзале с цветами их встретили представители Ленинградского отделения Союза писателей во главе с давним приятелем Бурлюка Сергеем Спасским. «Мы вошли в здание вокзала, а затем в огромный ресторан, где уже сидели за столом 14 художников и 17 писателей. <…> Присутствовал председатель Союза советских художников Иосиф Алексеевич Серебряный. Позже я писал ему, и мы отправляли наши публикации по адресу Союза, но мы никогда ответа не получали. Все люди, которые нас встретили и с кем говорили в эту 50-минутную “летучку”, были очень приветливы и уважительны. Выражали радость и были возбуждены, увидев нас. <…> Мы возвратились в свой вагон, уставшие и ошеломлённые и тут же заснули», — записал в своём дневнике Бурлюк.
В Москву они прибыли 28 апреля. На вокзале Бурлюков встречали члены специальной комиссии Союза писателей, в которую входили Лиля Брик, Василий Катанян, Семён Кирсанов, Николай Асеев; с ними были и представители Иностранной комиссии Союза писателей М. Я. Аплетин и Ю. В. Медведев, являвшиеся по совместительству «глазами и ушами» КГБ. Бурлюков поселили в номере люкс гостиницы «Москва», проживание и питание было для них бесплатным. Вообще во время пребывания в СССР они не знали никаких забот, малейшие их желания тут же исполнялись. По Москве они передвигались на специально выделенной машине с шофёром и сопровождающей, Бригиттой Анатольевной Лурье, задачей которой было в том числе и составление отчётов для Иностранной комиссии СП СССР обо всех поездках, встречах, высказываниях и настроениях гостей.
Сразу по приезде Бурлюки окунулись в бурную московскую жизнь. Встречи со старыми друзьями перемежались походами в театры и музеи. В первый же вечер они побывали в гостях у Лили Брик и Катаняна. Сын Катаняна, Василий Васильевич, оставил замечательную характеристику Бурлюков, предварив её словами «Л. Ю. мне сказала: “Никакими тысячами не оплатить тех полтинников, которые Давид давал Володе, чтобы тот писал не голодая”»:
«Вчера видел Бурлюка и его жену Марию Никифоровну. Оба очень симпатичны. Бурлюк крупный, сгорбленный, почти лысый, одноглазый. Он вошёл и сказал: “Здравствуйте, я Бурлюк, а вы?” Я представился. Жена его похожа на рисунки в “Сатириконе”, высокая, старомодная, в смешной шляпке, медлительная, она специалистка в музыке и пишет, издаёт журнал. У Бурлюка абсолютно ясная голова, всё помнит, всё соображает, говорит умно, с южным акцентом.
<…> Давид Давидович: Мы давали Володе рубль в день, чтобы он мог писать не голодая.
— Как рубль? Он же писал, что полтинник.
— Нет. Он же сам подтвердил делом, что рубль.
“В Америке он дал Марусе серебряный рубль — на память о тех рублях. Вот этот рубль”. Маруся показала его. Он у неё на одной цепочке с солдатским номерком сына времён войны. Она хотела подарить эти дорогие реликвии Л. Ю., но та не взяла.
Бурлюк живёт живописью. У него дом на берегу океана под Нью-Йорком, масса картин и 10 000 книг».
В течение нескольких первых дней Бурлюки побывали в Театре сатиры на спектаклях по пьесам Маяковского «Клоп» и «Баня» и на даче у Николая Асеева. После того как в газете «Правда» 29 апреля появилась заметка о прибытии Бурлюков в Россию, их номер начало атаковать множество знакомых и незнакомых гостей. Одним из первых был Василий Васильевич Каменский-сын, который сделал несколько набросков с Давида Давидовича. Публикация в «Правде» была сигналом — Бурлюки приехали легально. Тут же появились корреспонденты и фотографы из «Огонька» и «Советской культуры». Разумеется, всех в первую очередь интересовали детали дружбы Бурлюка с Маяковским.
Вместе с Лилей Брик и Асеевым Бурлюки съездили в знаменитый «Дом Перцовой», где находились мастерские старых знакомых Давида Давидовича по «Бубновому валету» Роберта Фалька, Александра Куприна и Василия Рождественского. Когда несколько дней спустя Бурлюки посетили мастерскую Сергея Конёнкова, вернувшегося в 1945 году из США в СССР — для перевозки множества его работ по указанию Сталина был даже специально зафрахтован пароход «Смольный», — тот сказал Бурлюку, что «из всех бубновалетовцев только эти люди остались в живых сегодня: Вы, Бурлюк, я, Фальк, Куприн и Рождественский».
Судьбы бывших лидеров «левого» искусства сложились в Советском Союзе совершенно по-разному. Роберта Фалька, вернувшегося в 1937 году из Парижа, долгое время не выставляли, картины его не покупали, и он работал «в стол». «Я принадлежу и меня считают художником-формалистом, и ты, Давид, понимаешь, что это значит. Только в Париже художник в состоянии спокойно работать», — сказал Фальк Бурлюку. Обвиняли в формализме и Конёнкова — признание пришло к нему лишь в 1954 году, в год его 80-летия. Александр Куприн начал после 1924 года писать реалистические пейзажи, обратился к реализму и Рождественский. Примерно в то же время начал писать картины, прославляющие советский быт, ещё один «бубновалетец» — Илья Машков. Перешёл к более реалистической манере и Пётр Кончаловский. А Павла Филонова, не желавшего подчиниться общим правилам, в 1930-х официальная критика начала называть «пoмeшaнным вpaгoм paбoчeгo класса». Он сам и его ученики стали объектами ожесточённой травли. Филонов голодал, экономил на всём, из-за нехватки денег на покупку холста часто писал маслом по бумаге или картону. В декабре 1941 года Филонов умер от голода в блокадном Ленинграде.
Так что у живших в Советском Союзе художников выбор был невелик — «полюбить» соцреализм или стать маргиналами без заказов, денег и мастерской. Тут было не до стилей и направлений, не до манифестов… Зато приспособившиеся жили весьма неплохо.
В последующие дни Давид с Марусей поприсутствовали на первомайском параде, став там единственными американцами, посетили Третьяковскую галерею, побывали в гостях у Семёна Кирсанова, у которого в квартире висели японский и русский пейзажи Бурлюка, а затем и на его даче, где Давид Давидович смог наконец выйти с этюдником на природу и написать первую на родине — после 1920 года — картину маслом. До этого в московской суете ему удавалось лишь делать портретные наброски друзей, знакомых, посетителей. Живопись для Бурлюка была делом сакральным и по-настоящему придавала смысл его жизни.
Позже ездили в Переделкино к Лиле Брик с Катаняном, побывали в гостях у Корнея Чуковского, который жил как «бывший русский помещик», виделись с Константином Фединым, признавшимся, что и у него дома есть работы Бурлюка. Давид Давидович снова писал на пленэре. А 7 мая Бурлюков пригласили на приём в Центральный дом литераторов. На приёме были Борис Полевой и секретарь союза Борис Романович Исаков; в честь Бурлюков зачитали приветствие от имени группы писателей, связанных с журналом «Иностранная литература». Маруся в ответ прочитала стихотворение Бурлюка «Кузнечики войны». Атмосфера всеобщего обмена любезностями располагала, и Борис Полевой даже намекнул на то, что в СССР удастся издать книжку избранных стихов Давида Давидовича. Растроганный Бурлюк имел неосторожность поверить в это — и каким же горьким было позже его разочарование…
Программа была очень насыщенной. Бурлюки слушали в Большом театре оперу «Руслан и Людмила», побывали в Московском университете и в гостях у Ильи Эренбурга, в салоне на Кузнецком Мосту встречались с Мартиросом Сарьяном, Павлом Кузнецовым, Натаном Альтманом, беседовали с журналистами NBC, «France-Soir», «New York Times» и «New York Gerald Tribune».
Но главным московским событием стало выступление 10 мая в Библиотеке-музее В. В. Маяковского.
Зал, вмещавший 400 человек, был переполнен, люди стояли в проходах. Несколько сотен желающих так и не смогли попасть внутрь. Открыл вечер Семён Кирсанов, поблагодаривший Бурлюка за его активную деятельность в популяризации творчества великого советского поэта Владимира Маяковского и других советских писателей за рубежом. А дальше Давид Давидович рассказал о своей дружбе с Маяковским до революции и о приезде Маяковского в Америку. После были дебаты — да такие, что Маруся даже просила несколько раз мужа быть поспокойнее. Лиля Брик писала: «…Народу было — не продохнуть. Людям понимающим они очень понравились, а музейщикам, разным старым художникам и т. п. они кажутся отвратительными. Как во всём, что имеет отношение к Маяковскому, мнения резко разделились».
Почему разделились, становится понятно, если прочитать сохранившуюся в музее стенограмму выступления. Бурлюк преподносил Маяковского совсем не так, как привыкла публика. В его рассказе друг молодости представал футуристом до мозга костей, который «через призму самого модерного искусства, самого яркого и нового формировал своё будущее отношение к жизни». Представал живым, мятущимся человеком — в общем, тем, кем и был на самом деле. Естественно, что представители «официоза», да и те из публики, кто привык к «бронзовому» образу Маяковского, были недовольны. Ведь советская критика давно уже выработала официальную позицию, в которой футуризм был лишь мимолётным юношеским увлечением поэта, и он полностью освободился от него после Октябрьской революции… В свою очередь, в определённой степени разочарован был и Бурлюк. В своих дневниках и воспоминаниях о визите на родину, опубликованных в 1959 году в 40-м номере «Color and Rhyme», он писал о том, что в его родной стране футуризм ещё не принят многими даже как факт, как значительное движение в искусстве, каковым он являлся. «Мне говорили, мы должны выступать против него, мы должны бороться, мы должны защищать наши (устарелые) вкусы от футуризма. Но я спрашивал: why? warum? Почему? Пожалу