йста, объясните нам». Но разве могло быть иначе в стране, в которой ещё двадцать лет назад была развёрнута кампания по борьбе с формализмом в искусстве? С формализмом, который, как считалось, подрывает идеологические установки советского искусства и монопольное господство советской идеологии уже только тем, что создаёт альтернативную точку зрения?
То, что Бурлюк идеологически «чужой», хорошо чувствовали сторонники единственного официально разрешённого искусства. Не случайно скульптор Евгений Вучетич ещё 3 мая «сигнализировал» члену ЦК КПСС К. Е. Ворошилову: «Одессит (так!) Давид Бурлюк является на протяжении всей своей жизни последовательным и сильным врагом искусства социалистического реализма, кому-то, вероятно, очень понадобилось, чтобы Давидка Бурлюк приехал в Советский Союз именно теперь, когда эстетско-формалистические тенденции снова вспыхнули в нашем искусстве. Я не знаю, какие “откровенные” беседы проведёт Бурлюк с нашей молодёжью, я только знаю, что для воспитания человека на высоких моральных принципах не всегда хватает четверти столетия, а для превращения его в ничтожество часто бывает достаточно одной пьяной ночи, которую великолепно может организовать и провести нынешний миллионер и американский подданный Давид Бурлюк». Ворошилов отослал это письмо секретарю ЦК КПСС по идеологии Михаилу Суслову и заведующему Отделом культуры ЦК КПСС Дмитрию Поликарпову. Однако ввиду того, что приглашение Бурлюков было санкционировано на самом высоком уровне постановлением Секретариата ЦК КПСС, делу ход не дали, опасения Вучетича сочли необоснованными. Да и не мог Бурлюк устраивать «пьяных ночей» с молодёжью — во-первых, он никогда таким не занимался; во-вторых, за ним неусыпно следили; а в-третьих, у него не было на это денег.
После вечера в Библиотеке-музее Маяковского Бурлюки провели ещё четыре дня в Москве, ездили писать картины в Кунцево, где когда-то была их дача, вновь съездили к Асеевым в Переделкино, встретились там с Марией, Надеждой и Верой Синяковыми, а 14 мая улетели на месяц в Крым. В полдень они приземлились в Харькове, откуда добрались до Симферополя. В том же 40-м номере журнала «Color & Rhyme» Бурлюк писал: «Теперь, через 55 лет, вместе с моей дорогой Марусей я возвратился сюда как завоеватель жизни, почётный гость, расходы по путешествию которого все оплачены, чтобы осваивать красоты моего любимого Крыма. Я прибыл сюда со своим “секретарём”, проживаю первым классом, со всем воображаемым комфортом».
Этим секретарём была новая сопровождающая, Надежда Ивановна Нечаева, которая хорошо владела английским и французским языками. Конечно же, она сообщала о каждом их шаге в Иностранную комиссию Союза писателей. Вот фрагмент из отчёта:
«Художник и писатель Давид Бурлюк и его супруга Мария Бурлюк гостили в советском Крыму (Ялте) с 14 мая по 12 июня включительно. За этот период Давид Бурлюк с супругой бывали в Ливадии, Гаспре, Алупке, Симеизе, Кацевели, Гурзуфе, Артеке, Алуште, Бахчисарае, Планерном (Коктебель). Художник сделал более двадцати больших полотен (6080) маслом, а также массу акварелей, работая ежедневно по пяти-шести часов в день. Супруга Д. Бурлюка всегда сопровождала его в поездках и неотлучно оставалась около него, пока он работал. Художник писал виды Айпетри, Могаби, панораму Ялты, Гурзуф, Бахчисарай, старые улицы и дома, скалы и море.
Попытки сопровождающего обратить внимание гостя на новый Крым, как здравницу советских трудящихся, оставались безуспешными. Во время поездок по различным районам Крыма гости постоянно сравнивали его то с Италией, то с Филадельфией, с Калифорнией и т. д.
“Посмотри, папочка, это совсем как на Капри!”, “А это же настоящая Флоренция” и т. д. На неоднократные возражения сопровождающего, что Крым обладает своеобразной только ему свойственной красотой, Бурлюк всегда говорил, что это неправда, что природа везде одинакова, что же касается построек, то старые дома скопированы с итальянских и турецких, а все новые (особенно заново выстроенные посёлки) являются точной копией американских ферм. Мария Бурлюк очень любила вести беседы с шофёром такси, а также с людьми, которые часто окружали художника, чтобы посмотреть, как он работает. В таких беседах Мария Бурлюк с восторгом говорила об Америке, об американском образе жизни: “Америка великая страна. Это самая богатая страна в мире. На неё работает вся Европа. Все другие страны находятся в её подчинении”. И почему-то с особенной ненавистью часто говорила о Франции, называя её ничтожной, а французов жалкими и продажными торгашами.
С другой стороны, Давид и Маруся Бурлюк восхваляли Советский Союз, называя советских людей мультимиллионерами, самыми счастливыми и самыми богатыми людьми в мире. С возгласами восторга они нередко обращались к совершенно незнакомым людям, предупредив их предварительно, что они американцы, приехавшие спустя сорок лет посмотреть на родной край. Подчёркивание того, что он американский подданный, и следовавшее затем восхваление Советского Союза и его грандиозных достижений нередко вызывали резкие, а иногда и грубые ответы со стороны зрителей, следивших за работой художника.
<…> Отличительной чертой Д. Бурлюка является его болезненное стремление к саморекламе. Он был явно огорчён, что крымская газета, сообщив о его приезде в Ялту, написала “поэт и художник”, а не “всемирный” или по крайней мере “знаменитый” поэт и художник. Бурлюк был крайне удивлён, что за первую неделю пребывания в Ялте никто не пришёл к нему, чтобы выразить свой восторг как поэтом и художником. При каждом удобном случае он заговаривал с незнакомыми людьми и отрекомендовывался следующим образом: “Давид Бурлюк, учитель Маяковского, великий художник”».
Конечно же, Давид Давидович догадывался о «двойном назначении» сопровождающей. Когда они были в гостях у скульптора и художника Николая Савицкого и «секретарь» вышла из комнаты, Бурлюк посмеялся над «трогательной» заботой компетентных органов — неужели ему нужен переводчик? Но при Надежде Нечаевой он был исключительно корректен, более того, вообще избегал разговоров на скользкие темы. Когда в Гурзуфе, в Доме творчества художников, его попросили рассказать об Америке, он сказал, что ни на какие вопросы он отвечать не станет, так как политикой не занимается, а если бы занимался, то был бы в настоящее время не в Гурзуфе, а в Организации Объединённых Наций и получал бы большие доллары. Вместо этого он сказал:
«Я буду рассказывать вам о себе. 17 лет назад я, наконец, добился признания и полной финансовой независимости. За 12 лет в Америке было продано 2500 моих картин. Нет плохих и хороших картин. Картина это товар; раз её покупают и платят за неё большие деньги, значит, она хороша. Великий художник может позволить себе всё; что бы он ни намалевал, всё будет великолепно и всё купят. Я велик и знаменит. Мои картины стоят не меньше 500 долларов каждая. В Америке искусство на большой высоте. Только в Нью-Йорке 150 картинных галерей. 300 000 студентов обучаются живописи. Большой популярностью пользуется абстрактная живопись, т. е. чем больше нельзя ничего понять, тем дороже это стоит».
Конечно, после таких слов желание продолжать общение у советских художников полностью пропадало — срабатывал инстинкт самосохранения. Похоже, Давид Давидович притворялся, называя советских людей мультимиллионерами, — после встречи со своим давним знакомым, одним из старейших крымских художников Анатолием Мартыновым, он специально заехал к нему домой и, увидев, в какой нищете тот живёт, купил у него четыре миниатюры, сильно того смутив. Правда, приехав в Гурзуф, не удержался и рассказал художникам, что поддержал живущего в страшной бедности старика.
Июнь был холодным и дождливым. Поработать на пленэре удалось лишь несколько дней. Бурлюки, как обычно, каждый день куда-то ездили. Они побывали в Доме творчества писателей, бывшей усадьбе Максимилиана Волошина, с которым Бурлюк познакомился ещё в начале века в Париже. «Вместе с Марусей мы верим в силу “предметов” над нашей жизнью», — писал Бурлюк. «Наш друг Попов в 1928 году отправил нам из Уфы три небольшие акварели Волошина, и они висели у нас в спальне в Hampton Bays в Лонг-Айленде, а сейчас мы видим эти же самые пейзажи перед собой в Коктебеле и поражены дикой красотой линий гор, подобно Ровелло в Италии, где Вагнер, вдохновлённый горами, создал свою великую “Gotterdammerung”, или “Божественные сумерки”».
В Крыму Бурлюки познакомились со множеством художников и скульпторов, для которых в гостинице «Южная» устраивали щедрые приёмы, оплачиваемые Надеждой Нечаевой. Приглашая кого-либо из художников к обеду, Давид Давидович не раз говорил ей: «Пусть посмотрят, как Бурлюки хорошо едят». На замечание Нечаевой о том, что он не должен беспокоиться о счетах, Бурлюк отвечал, что всякий раз спрашивает об этом, чтобы запомнить и потом рассказать в Америке, как богато его принимали в СССР. А ещё неоднократно говорил, что очень хочет, чтобы Союз писателей издал его стихи, но его интересует главным образом не само издание, а гонорар за него. Правда, «сопровождающая» забыла указать, что полученные средства он планировал перечислить оставшимся в СССР родственникам…
Бурлюк вообще частенько говорил наивные вещи, не понимая, что они являются в Советском Союзе крамольными. Например, после поездки в Бахчисарай страшно возмущался отсутствием там туалетов и предложил Нечаевой написать об этом в «Правду», мало того — предлагал закупить в Америке типовые проекты туалетов и даже вызвать специалистов, которые моментально построят места общего пользования по всей стране. Говорил, что в номерах гостиниц необходимо снять бездарные и блёклые картины, заменив их модернистской живописью: ведь в гостиницах будут останавливаться американцы. И вообще советовал приглашать в СССР как можно больше американских туристов, так как это принесёт большой доход. Часто с раздражением и презрением говорил о Блоке и Горьком, подчёркивая, что эти писатели отвернулись от Маяковского, ничем не помогли ему. Он называл Горького коммерческим политическим писателем, который именно поэтому и прославился; говорил, что Горький бежал из Советской России за границу, а когда поистратил все деньги, то вернулся в Россию (как будто бы и сам не хотел сделать то же самое в 1940-м).