На решение всё же поехать в СССР подействовали, однако, не столько уговоры дипломатов, сколько придуманная самим Давидом Давидовичем цель поездки. Он решил обменять свои новые работы на старые, хранившиеся в запасниках советских музеев. 14 июля 1965 года он писал Корнею Чуковскому: «Мы 16 августа летим прямым рейсом — Нью-Йорк — Москва (через Париж). Цель полёта попытаться получить штук 10–12–20 моих картин — модерного стиля “кубо-футуризм” из <тех> кои хранятся в подвалах Москвы и Ленинграда (музеях) — в запасниках. Это — поможет мне обеспечить и украсить комфортом мои преклонные… Начните просить, хлопотать, узнавать, куда нам стучаться. Посол Федоренко, Федосеев, Петровские — из Вашингтона и ЮНО (ООН. — Е. Д.) — обещали помощь. Мы будем (купили) в Москве 10 дней. Мы купили 7 дней тут Москва и 4 дня стоянки до или после за свой счёт. В Москве до 1-го сент<ября,> далее просим лечение и отдых на водах Кавказа 6 недель».
Чуковский хлопотать, конечно же, не стал, а только заметил по поводу Бурлюка: «Всё это самореклама — и пройдошество. Иногда он правда подражает Шагалу, иногда Кандинскому, иногда Пикассо, но собственного лица не имеет и вот уже сорок лет спекулирует именем Маяковского, который, по благородству, был верен друзьям своей юности, даже если они были Кручёных или Бурлюки».
О предстоящей поездке в СССР Бурлюк писал и Никифорову: «Дорогой сын НАН Николай Алексеевич Коля. Сегодня 9-е июля. Через 13 дней мне будет 83 года. Ма Фея решила отметить эту нашу победу жизни — лётом на Родину. Мы вылетаем на Москву, Ленинград, Кисловодск, Тифлис, Эривань 14 августа. Победа искусства Бурлюка, гонимого на Родине».
И продолжал: «Осталось 20 дней жить, и я уже переживу Гёте и Виктора Гюго (83). Л. Н. Толстого в прошлом году. Degas 84 (Репин) и Клод Монэ 86, но это уже цель даже плохо зримая и нет особой веры, что хватит сил дотянуть до таких лет».
Во время этой поездки они с Никифоровым, наконец, встретились лично — в первый и последний раз.
Через шестнадцать дней после окончания выставки в Саутгемптоне («Oliva Gallery», 18–31 июля 1965 года) Бурлюки вылетели в Москву. Незадолго до этого Давид Давидович написал в Тамбов: «16-го августа летим… из Нью-Йорка через Амстердам в Москву, где будем 17.VIII с помощью Господа Бога. Мы в Москве будем за свой счёт и риск до 1-го сентября. <…> На сей раз визит на Родину будет эго-центрическим — люди нас мало интересуют. В половине октября будем восвояси. Будем хлопотать дать нам 15 картин из подвалов Русск<их> музеев для нас — наших картин кубофутурист<ического> стиля, обеспечить мою старость».
К тому моменту Давид Давидович действительно почти всех пережил. Не только Гёте с Толстым, но и всех почти своих соратников по футуристическим «боям». В августе 1956-го умер Сергей Спасский, в ноябре 1961-го — Василий Каменский, в июле 1963-го — Николай Асеев. Из эгофутуристов в живых оставался лишь Василиск Гнедов, из кубо- Кручёных. Остался Бурлюк и последним живым участником «Синего всадника».
В Советском Союзе Давид Давидович с Марией Никифоровной пробыли всего три недели, с 17 августа по 8 сентября 1965 года. Официальной причиной такого скорого отъезда домой стали проблемы со здоровьем — именно о них сообщил Бурлюк советскому послу в США уже по возвращении. В письмах Никифорову он называл свой отъезд «поспешным отступлением Наполеона из Москвы».
На самом же деле причина была иной. Давид Давидович понял, что его мечта о возвращении из запасников советских музеев части его старых работ абсолютно невыполнима. Смысла оставаться дольше просто не было.
А начинали Бурлюки, как и в прошлый раз, очень активно. В аэропорту их встречало множество людей — писатели, журналисты, актёры, фотокорреспонденты, операторы телевидения и кинохроники. «Бурлюков обступает огромная толпа людей. Этот живой поток невозможно сдержать. Лиля Брик и Василий Катанян, Людмила Маяковская и Владимир Лидин, Виктор Перцов и Евдоксия Никитина, Павел Антокольский и Юрий Завадский… Через час мы в гостинице “Националь”. В номере у Бурлюков и на этаже толпятся советские и иностранные корреспонденты. По общему уговору пресс-конференция переносится на следующий день», — вспоминал журналист Леонард Гендлин, познакомившийся с Бурлюками лично как раз во время их второго приезда в Советский Союз.
На пресс-конференции, для которой директор «Националя» выделил самый большой номер, «Давид Бурлюк рассказал о детстве и юности, о том, как учился в Тамбовской гимназии, о дружбе с Маяковским, Хлебниковым, Каменским, Кульбиным; о путешествиях и жизни в Америке». В следующие дни Бурлюки побывали в ряде музеев, в том числе в ГМИИ им. А. С. Пушкина, конечно, в Библиотеке-музее Маяковского, съездили в Загорск в Троице-Сергиеву лавру и встретились с рядом знакомых, в первую очередь художников. Одним из них был Виктор Мидлер, учившийся в 1910–1911 годах в Одесском художественном училище в одной группе с Владимиром Бурлюком и позже общавшийся с Бурлюком и Маяковским в начале 1910-х. Мидлер встречался с Бурлюками и в 1956 году, а после вёл с ними активную переписку. В своих беседах с Виктором Дувакиным Мидлер рассказал много интересного о втором приезде Бурлюков. Например, о том, что все вместе они ездили в мастерскую к Павлу Корину — Давида Давидовича интересовала его знаменитая коллекция икон. По словам Мидлера, к Корину они поехали после пресс-конференции в Агентстве печати «Новости», причём на служебной машине. Самого хозяина дома не было, он попросил тогда своих знакомых показать всё Бурлюку. Мидлер вспоминал о том, как поразили Бурлюка колоссальные размеры мастерской.
Вместе с Мидлером Бурлюки побывали в гостях и у бывшего «голуборозовца» Павла Кузнецова, с которым Мидлер давно и крепко дружил:
«Павел Кузнецов очень хорошо помнил Бурлюка: они вместе учились в Школе живописи и ваяния, так что вместе участвовали в выставках, так что он, конечно, обрадовался… и пригласил их. Поехали вот кто: сын Василия Каменского, художник… Берта Александровна (жена Мидлера. — Е. Д.) и я, и затем Давид Бурлюк и… жена Бурлюка. Ну, Кузнецов очень радушно принял, и мы там просидели довольно долго. И тут мы попросили жену Бурлюка… рассказать свои впечатления о Москве. Тут началось замечательное слово женщины, много лет отсутствовавшей в России, но прекрасно и очень культурно и очень литературно говорившей о своих впечатлениях о Москве. Особенно её… растрогало то, что она увидела, что купола кремлёвских и иных церквей позолочены и блестят, живые, живущие — то, о чём она не слышала, будучи в Нью-Йорке, или, вернее, рассказывали об их разрушении, об их уничтожении. Я подчёркиваю её красивую речь, очень старое русское слово на русском, старом русском языке — и вот её растрогавший этот факт».
Побывали Бурлюки в гостях и у Леонарда Гендлина, который попросил показать тот самый знаменитый рубль, подаренный Маяковским. Рубль висел у Бурлюка на цепочке, которая «…хранит все семейные талисманы и этот старый серебряный рубль чеканки 1924 года».
Не все встречи были такими приятными. Многих раздражало навязчивое стремление Давида Давидовича к саморекламе. По свидетельству жены художника Льва Бруни, «когда приехал Бурлюк, я пошла к нему, но он ни о чём, кроме себя, говорить не может (или не хочет)».
Судя по всему, Бурлюки и сами не чувствовали радости от этой поездки. 28 декабря Мария Никифоровна писала Николаю Никифорову: «Люди, видевшие нас, верно, не остались довольны, но мы ведь не куклы, а живые, и время прожитое нанесло карты линий на наши лица. Они видны на фото и производят невесёлое впечатление. Мы с Бурлюком были счастливы лететь опять домой. <…> Бурлюка здоровье стало падать в России. Много ненужного разговора. Вы все моложе нас, и не было у вас тревоги о “нашей усталости”. Каждый спешил что-то узнать, сказать».
О самой главной в тот приезд встрече рассказал в своих воспоминаниях Леонард Гендлин:
«Бурлюки попросили искусствоведа Каменского и меня сопровождать их в Третьяковскую галерею. Учёный секретарь Володарский устроил сверхскромный “приём”. На огромном столе красовались чашки с холодным чаем и печенье. Володарский снял трубку местного телефона. Он коротко проговорил:
— Из запасников принесите четыре работы Давида Бурлюка, те, которые мы вчера отобрали.
Пейзажи Бурлюка — поэзия в красках. <…> Меня поразила гамма красок, глубокое сочетание мысли и вкуса художника.
Давид Давидович стал просить свои картины в обмен на другие. Издеваясь, Володарский саркастически ответил:
— Вы, господин Бурлюк, в трудное для России время оставили родину, убежали, погнались за призрачным счастьем. Лучшие свои годы вы прожили на Западе. А теперь просите свои картины, которые были брошены вами на произвол судьбы. А вот мы, советские люди, сберегли их для потомков. Скажите, пожалуйста, почему мы должны возвратить вам ваши работы?
Выдержке Марии Никифоровны можно было позавидовать. Она сказала:
— Мы просим вас оказать нам, старым, больным людям, любезность. Взамен вы получите другие работы Бурлюка.
Давид Давидович плакал, словно маленький ребёнок. Слёзы катились по его широкому лицу. Трудно было смотреть на слёзы двух стариков, которые приехали прощаться с Россией, прощаться с родиной, которая обернулась для них мачехой.
В кабинет вошли Александрова (протокольный отдел МИДа), сотрудники Отдела культуры ЦК КПСС, от Иностранной комиссии Союза писателей присутствовал Чугунов. После общих приветствий Александрова произнесла следующий спич, который я тут же записал:
— Уважаемые Мария Никифоровна и Давид Давидович Бурлюк! Если вы примете решение навсегда остаться в СССР, мы готовы предоставить вам все условия для вашей плодотворной работы и сделаем всё возможное, чтобы собрать ваши картины и сосредоточить их в одном музее.
Бурлюк ответил без промедления:
— Вы не серьёзно ставите вопрос. Я не могу покинуть Америку. Там мои сыновья, внуки. Там моя жизнь. Я слишком стар, чтобы в восемьдесят три года начать жизнь заново.