Но это было, пожалуй, единственным исключением. Лондонская выставка продемонстрировала универсальность Бурлюка и великолепное владение им практически любой живописной техникой. «Современников всегда поражал протеизм художника, на протяжении шестидесятилетнего творческого пути бывшего и “русским Сислеем”, и “отцом русского футуризма”, и “певцом кобылиц”, и “американским Ван Гогом”! Сегодня становится ясно, что Бурлюк явил собой — одним из первых в русском искусстве — новый тип универсального художника, чья личность не может быть сведена ни к одной из его многочисленных личин. Не маяком, указующим единственно верный путь в искусстве, ощущал он себя, но — сейсмографом, чутко улавливающим малейшие изменения в духовной атмосфере эпохи», — писал искусствовед Владимир Поляков. С его словами нельзя не согласиться.
Окончания выставки Бурлюки не дождались. Уже 30 марта они были дома, в Хэмптон Бейз. На лондонской выставке было продано около десяти картин; Бурлюки посвятили ей два номера (61-й и 62-й) «Color and Rhyme». После окончания работы выставка была почти полностью перевезена в Кёльн, в галерею Гмуржинской, где работала с 29 сентября по 15 октября. Давид Давидович с Марией Никифоровной планировали полететь на её открытие, но здоровье не позволило. Бурлюку было уже 84 года…
Последние месяцы жизни он провёл в неустанной работе. За несколько месяцев до смерти, 19 октября 1966 года, Бурлюк писал в Тамбов: «Здесь на нашем походе жизни и 85-верстовой версте! Дал слово: каждый день кончать одну картину, с первого сентября пока идёт успешно. Большого и малого размера».
Он имел все основания быть удовлетворённым итогами своей жизни. Его признали всюду — в Японии, Австралии, Европе и Америке. Выставки в Лондоне и Кёльне он расценивал как «мировой успех» своего искусства, пришедший к нему под старость. И пусть признания в СССР он так и не дождался, но вызвано это было сугубо политическими причинами. Как только ситуация изменилась, имя Бурлюка сразу же вспомнили и у творчества «отца российского футуризма» появилось на родине множество поклонников.
«Искусство подвиг, оно длится, пока человек жив. Америка Бурлюка за его преданность искусству любит и уважает», — писал он Никифорову в ноябре 1965-го. А за две недели до смерти написал: «Мировой успех моего искусства, пришедший ныне, не требует финального всех сил напряжения для создания каждодневного новых картин. Блистательная старость».
Давид Бурлюк до последних дней продолжал вести активную переписку, живо интересовался всем, что происходит вокруг. Последнее письмо, которое так и осталось неотправленным, он написал художнику Эдварду Хопперу за четыре дня до смерти, 11 января 1967 года. Он сокрушался о том, что они, родившиеся в один день одного года и оба ставшие известными художниками, так и не успели встретиться…
Внизу, под письмом, Мария Никифоровна написала: «Последнее письмо Давида Давидовича Бурлюка. 12 января он ушёл в госпиталь Саутгемптон и умер в 6 ч. 10 мин. вечера 15 января 1967 года. При нём находились его сыновья Додик и Никиша».
«В 4 ½ приехал Додик с Никишей и я передала Папину левую руку с точками краски, не отмытой, столько лет эта рука держала палитру. Поцеловала живого Бурлюка в лоб и левую руку… Тихо-тихо папа Бурлюк скончался в 6 ч. 10 м. вечера. Доктор Спенсер ошибся только на 10 минут.
18 января в епископальной церкви торжественно совершилась заупокойная обедня с хором, и гроб, покрытый лиловой парчой, освещённый 6 свечами, понесли к выходу… Последнее пристанище Бурлюка было серого бархата. Гроб его вдвинули в автомобиль — в крематорий. А мы, осиротевшие, поехали домой. Дом наполнился художниками (как и церковь жителями нашей деревни), они привезли Бурлюку чин академика (Сезанну золотую медаль от академии положили в гроб)…» — это из письма Марии Никифоровны в Тамбов 12 февраля.
Когда художники приехали на поминки в дом Бурлюков, на мольберте стоял неоконченный натюрморт с его любимыми цветами, на котором ещё не высохли краски…
С родины посыпались телеграммы соболезнования. «Горюем, любим, целуем, помним», — писали Лиля Брик и Василий Катанян. Николай Никифоров изготовил визитку, где к своей фамилии добавил вторую — Бурлюк…
Жизненный путь Давида Давидовича Бурлюка завершился официальным признанием его заслуг. 24 мая 1967 года, через четыре месяца после смерти, его сыновья получили его грамоты и диплом члена Американской академии искусств и литературы — основанного в 1898 году почётного общества из 250 ведущих архитекторов, художников, композиторов и писателей страны. Насколько высок этот статус, можно понять, узнав имена других членов Академии — это Иосиф Бродский и Леонард Бернстайн, Генри Миллер и Виллем де Кунинг, Марсель Дюшан и Артур Миллер, Александр Архипенко и Сай Туомбли, Уинстон Черчилль и Лионель Фейнингер, Эдвард Хоппер и Рокуэлл Кент, Филип Гласс и Френк Гери, Джаспер Джонс и Брюс Науман, Наум Габо (с которым Бурлюк встречался в 1966 году в Лондоне) и Роберт Фрост, Аллен Гинзберг, Диззи Гиллеспи и многие другие. И, конечно же, братья Рафаэль и Мозес Сойеры.
Возможно, Давид Давидович лишь немного не дожил и до настоящего мирового признания. Эллен де Пацци, художница и соседка Бурлюков в Хэмптон Бейз, в своей книге «Давид Бурлюк. Его Лонг-Айленд и его мир» писала о том, что отправленный ею в Белый дом номер «Color and Rhyme» вызвал большой интерес у президента Джонсона и его жены, и считала, что Бурлюку не хватило каких-то пяти лет для того, чтобы достичь славы Пикассо, с которым в последние годы «отец российского футуризма» себя часто сравнивал. Действительно, в последние годы его известность и популярность в США, количество любителей его искусства и коллекционеров его работ непрерывно росли. По приезде из Лондона друзья и коллеги устроили ему торжественную встречу. Казалось, что все, с кем он соприкасался, заражались любовью к его искусству. После его смерти Мария Никифоровна получила даже письмо от врача из госпиталя, который страстно желал купить работы Бурлюка.
Но… история не знает сослагательного наклонения. Второго Пикассо из Бурлюка не вышло. Тем не менее его работы находятся в коллекциях ведущих американских, российских, европейских музеев и в тысячах частных коллекций по всему миру. А цены на них сегодня в сотни раз выше тех, за которые их продавал сам художник. С момента распада Советского Союза, когда русский авангард стал брендом и чуть ли не культовым явлением на родине, интерес к творчеству Давида Бурлюка непрерывно растёт, круг его искренних «фанатов» и почитателей ширится.
Спустя два месяца после смерти мужа Мария Никифоровна писала в Тамбов: «Всю жизнь я заботилась о моём дорогом Бурлюке, помогала ему во всём, всегда была ласкова и отстраняла от него неприятности. А теперь, когда “жизнь моя ушла навсегда с папой Бурлюком”, осталась я одна, “почувствовала, что силы ушли с папой”. Встаю, варю чай, молоко, хожу по роскошному дому (8 комнат), со стен светят великие холсты гения Бурлюка. Наследство я разделила — картины Додику, Никише и Ма Фее (папа так любил называть меня). Земля дома ещё при жизни папы — всё отдано сыновьям».
Мария Никифоровна пережила мужа всего на шесть месяцев и пять дней. Если причиной смерти Давида Давидовича стала сердечная недостаточность, то Мария Никифоровна умерла от рака, о котором ни она сама, ни её родные даже не догадывались — настолько она была растворена в своём муже.
12 августа Никиша (Николас) Бурлюк писал в Прагу: «Моя мама много страдала и ходила к докторам. Доктора все говорили, что Папа больной и не замечали Мамы. Когда умер Папа, то мамина жизнь тоже как-то кончилась. Мама потеряла интерес к жизни. Последние 7 или 8 недель мама жила у меня с женой Жани, и мы сделали всё, что могли, чтобы маме было не так тяжело в последние её дни. Мама умерла 20 июля 1967 года в Хэмптон Бейз, дома у себя. Доктора уже её спасти не могли… Мама теряла вес. Мама смерти не боялась — мама была храбрый и энергичный человек и так много сделала для всех нас. Я тут вспоминаю рассказы о Владивостоке, снегах и как там все были больны, все, кроме мамы. Поминки отслужили тут в Хэмптон Бейз в Епископальной церкви 24 июля…»
Прах Давида Давидовича и Марии Никифоровны был развеян их детьми и внуками над Атлантическим океаном с их собственной яхты. Для меня это — загадка. Страстно стремившийся к признанию Бурлюк, казалось бы, должен был мечтать о том, чтобы после смерти на его могилу приходили поклонники и ценители его искусства. Но он, очевидно, думал иначе. Благодаря инстинкту эстетического самосохранения он воздвиг себе памятник из десятков тысяч холстов и тысяч стихотворений. Видимо, он считал, что этот памятник надёжнее.
И помогли ему в этом: терпение, труд, время и удача.
Основные даты жизни и творчества Д. Д. Бурлюка
1882, 9 (21) июля — родился на хуторе Семиротовщина Лебединского уезда Харьковской губернии (сейчас — Сумская область Украины). Стал первым из шести детей агронома, управляющего Давида Фёдоровича Бурлюка (1856–1915) и художника-любителя Людмилы Иосифовны Бурлюк, урождённой Михневич (1861–1924). После Давида в семье родились Людмила, в замужестве Кузнецова (1886–1968), Владимир (1888–1919 (?), Николай (1890–1920), Надежда, в замужестве Безваль (1895–1962) и Марианна, в замужестве Фиала (1897–1982).
1885 — семья переезжает в село Котельва Ахтырского уезда Харьковской губернии, где Давид Фёдорович снимал имение у помещика Соловьёва. Здесь родились Людмила, Владимир и Николай.
1890 — во время поездки в Харьков происходит первое «заражение» живописью от художника К. К. Первухина. Семья в это время проживает в деревне Корочка Обоянского уезда Курской губернии, где Давид Фёдорович впервые приобретает опыт управления имением — на этот раз генерала Е. К. Бютцева. Восьмилетний Додя начинает вести дневник.
1894 — поступает во второй класс Сумской Александровской гимназии. Преподаватель рисования К. Е. Вениг обратил внимание на художественное дарование Давида и написал об этом Людмиле Иосифовне.