Поэт Вадим Шершеневич, примкнувший в 1912 году к новаторам в литературе, писал: «У Николая Бурлюка попадались неплохие, хотя совсем не футуристические стихи. Но можно ли было с фамилией Бурлюк не быть причтённым к отряду футуристов?!» Михаил Матюшин в своих воспоминаниях «Русские кубофутуристы» отмечал: «Поэт Николай Бурлюк был талант второстепенный, но он много помогал братьям в теоретизации их живописных затей. Это был несколько мечтательный, но жизнерадостный молодой человек».
Зато в программных статьях в защиту братьев и друзей и во время выступлений на многочисленных диспутах Николай Бурлюк был по-настоящему резок и решителен. И всё же отказался подписать самый резкий по тону футуристический манифест «Идите к чёрту», открывавший альманах «Рыкающий Парнас» (СПб., 1914), резонно заявив, что «нельзя даже метафорически посылать к чёрту людей, которым через час будешь пожимать руку».
После окончания в феврале 1914 года Санкт-Петербургского университета, где в одно время с ним на естественном отделении физико-математического факультета, а затем славяно-русском отделении историко-филологического факультета учился Велимир Хлебников, Николай на некоторое время уехал в Москву — в Сельскохозяйственный университет. Наверняка он не хотел попасть под мобилизацию. Но уклониться от армейской службы всё же не удалось — в 1916 году Николай Бурлюк был мобилизован на правах вольноопределяющегося. И сразу же попал в самую гущу военного хаоса.
В своём письме матери и брату от 18 марта 1917 года Николай писал:
«Мне бы рассказать, как полицейский переодетый попом стрелял целый день с колокольни в толпу, а революционный бронированный автомобиль осаждал его, как громили Аничкин дворец — когда-нибудь расскажу, а теперь боюсь, что и так у Вас своих впечатлений и волнений достаточно.
<…> Спасибо большое за деньги, Додичка. Мне каждый раз становится совестно своего критического отношения моему “Старшему брату”, как любишь ты подписываться. Я очень люблю и уважаю тебя, но мы так редко и мало видимся. Знаешь ли ты, что умер Н. И. Кульбин “в дни свободы”, я был на похоронах и отдал ему последний поцелуй от тебя и братьев.
Мамочка, я очень увлекаюсь теософией — мир так призрачен. Тем более я убеждаюсь в жизни и открытии духа, а раз так, то всё понятно и оправдано, и я опять стал любить жизнь и людей».
Увы, в призрачном мире выносят бессмысленно жестокие приговоры. Смерть Николая Бурлюка стала не только трагедией для семьи, но и потерей для русской литературы.
Следы Николая Бурлюка-младшего разыскать пока не удалось. Его мать, Александра Сербинова, вышла во второй раз замуж, и в этом браке у неё родилась дочь Вера. Вера Николаевна Каменская живёт сейчас в Крыму.
Но вернёмся в Котельву 1890 года. Давиду было восемь, Люде — четыре, Володе — два, а Коля только что родился. До переезда на новое место, в деревню Корочка Курской губернии, оставалось несколько месяцев. Семья Бурлюков жила дружно и счастливо, и ровным счётом ничто не предвещало грядущих бед.
«Отец маленьких детей сам купал», — вспоминала Людмила Бурлюк. «Было странно видеть в сильных и красивых его руках маленькое беспомощное тельце, при этом отец приговаривал: “Ай, разбойник, уже головёнку держит!”».
У Кэтрин Дрейер описан ещё один эпизод, связанный с Котельвой. Давид Фёдорович любил брать с собой маленького Давида на охоту. Однажды, увидев лису, он пришпорил лошадей и не заметил, как Давид выпал в снег. После этого, пишет Дрейер, желание Давида ездить с отцом на охоту надолго пропало.
Вообще отношение Бурлюка к охоте и кровопролитию прекрасно характеризует запись, сделанная им в Праге в 1957 году. Он вспоминает несколько эпизодов из детства, связанных с охотой. Первый эпизод связан с Тамбовом — он, тринадцатилетний мальчишка, научился тогда делать рогатки и целыми днями стрелял глиняными высушенными пульками по воробьям. Из сотен выстрелов один оказался успешным, «и я до сих пор помню, как мне было жаль серенькую крохотную птичку, в её последних конвульсиях, с каплей крови на клюве лежавшую на моей ладони».
Другой эпизод случился двумя годами ранее:
«В моей памяти это воспоминание о моих охотничьих переживаниях всегда лежит рядом с другим, когда поздней осенью 1893 года с отцом я пошёл на охоту в уже серые сквозные повидавшие первый снег леса, около Корочки Курской губернии. Отец выстрелил по зайцу. Животное, тяжело раненое, заковыляло, стараясь укрыться в кустах. Я читал в книгах о егерях, прикалывающих раненую дичь. Я выхватил свой перочинный ножик, нагнал зверька и ткнул в него ножом. “Квэ, квэ”, — закричал заяц. Этот звук явственен в моих ушах по сие время.
Ножик упёрся в пушистую шкурку, закрылся и больно порезал мне пальцы. “А-а!” — закричал я. Подоспевший отец прикончил зайчишку и положил его в ягдташ, но для меня этих двух переживаний было достаточно, чтобы навсегда убить во мне всякое желание быть охотником. Лишать жизни птиц и животных считаю делом праздным и злым. Как будут прекрасны рощи и луга, когда их обитатели станут доверчивыми равноправными друзьями человека, не боящимися угрозы смерти от его рук».
Неоднократно в своих поздних письмах родным и друзьям Бурлюк подчёркивал, что он пацифист и оружия в руки никогда не брал.
1890 год стал во многом знаковым. Во-первых, глава семьи, Давид Фёдорович, принял решение, определившее судьбу семьи — а возможно, в какой-то степени и судьбу русского авангарда.
«Так как семья росла, а аренда не давала достаточно средств для существования (она была выгодна помещику Соловьёву), то было решено, что отец будет искать место управляющего имением у крупного помещика, где он сможет применить свои знания по агрономии, накопленные опытом и изучением экономических наук, чем, как было указано, отец был занят в течение десяти лет. Отец вскоре получил предложение управлять имением генерала Бютцева в деревне Корочка, Обоянского уезда, Курской губернии, вблизи большого села Белое», — писала в своих воспоминаниях Людмила.
В Корочке Бурлюки прожили до лета 1895 года.
Именно в качестве управляющего сможет Давид Фёдорович добиться выдающихся успехов. Правда, семья вынуждена будет постоянно переезжать вслед за ним, и Давид-младший будет часто менять места учёбы, но эта работа принесёт то материальное благополучие, тот доход, который позволит Бурлюку-старшему давать деньги и на учёбу сына в Мюнхене и Париже, и на организацию первых выставок.
Уже первый опыт показал, что выбор нового места был сделан правильно:
«В 1890 году мой отец переехал в Курскую губернию Обоянский уезд, где при мест. Белой Корочке был доверенным посланника русского в Швеции генерала Бюцова. Жили мы в генеральском доме (владелец годами не показывал носа), вполне “по-помещичьи”».
Людмила Бурлюк так описывает приезд в Корочку:
«Живой, крепкий Додя в день приезда успел везде побывать: на реке Псёл, в дубовом лесу, в кузнице, в клуне, в саду, глянул с горы на леса Бобравы, простор синеющих далей. Молодая, красивая, нежно любящая мать в те годы и после была старшим другом первенца. Она заронила любовь к природе, книге и искусству и они остались в памяти будущего поэта и знаменитого художника Давида Бурлюка навсегда.
Я люблю, я помню старый дом
Весь завитый изумрудным хмелем;
Его окна к вечеру светлели,
Сердце приманив приветным огоньком,
Матушки очей прозрачный взор
И родимой мягкие колени,
Чье участье гнало мрак и тени
И дарило светлых грез узор.
Дом был построен в половине XIX века помещиком Колесниковым; по склону горы за ним находился сад, переходивший в осиновую рощу, мощно разросшуюся вдоль берега реки Псёл. В доме было восемь больших комнат. Построенный ещё в крепостные времена, он был полон традиций уюта жизни, описанной Гончаровым, Тургеневым, Аксаковым и другими мастерами русской прозы».
Именно в этом году восьмилетний Давид впервые начал вести дневник и рисовать в нём:
«Но позже прозу ленился писать (процесс писания); увлёкся рисованием и лишь с 1901 года начал регулярно писать стихи. <…> Первыми сочинениями моими ещё в 1890–2–3 годах были подражания Аксакову, а затем Николаю Васильевичу Гоголю. <…> До 1890 года я не помню, чтобы меня интересовало рисование, но 1890 год может считаться началом моего детского искусства.
В этом году я стал пунктуально вести дневник и, вперемежку с записями, делал рисунки — главным образом, или вернее сказать, исключительно пейзажного характера. Я рисовал: дома, деревья, замки и особенно любил рисовать кусты трав…»
В восьмилетнем возрасте Давида отдали в школу в слободе Белая, но обучение там было нерегулярным, большей частью он занимался дома. Постепенно его начали готовить к поступлению в гимназию: «Целая коллекция домашних педагогов, на дому живших. С 1892 года началось изучение латинского языка. С 1894 — французского и немецкого. С 1895 — греческого. Изучению латыни я придаю для себя большое значение. Она приучила меня любить чёткость и звуковую инструментовку (мой термин 1910 года) слова. Живописность звуковой речи. Начиная с того времени, мои письма к матери пестрели латинскими словами и выражениями».
В книге Кэтрин Дрейер описана история этой подготовки. С Давидом занимались по очереди три педагога. Второму педагогу — барышне Первухиной — невольно суждено было сыграть важную роль в осознании Давидом своего призвания. А причиной послужила… банальная зубная боль.
Пожалуй, у каждого художника есть момент «обращения», момент, когда он чётко осознаёт своё желание рисовать. Иногда это происходит при совершенно неожиданных обстоятельствах. Например, американские друзья Давида Бурлюка, братья Рафаэль и Мозес Сойеры, совершенно ясно осознали своё призвание после первого посещения Третьяковской галереи, но попали они в неё потому, что их искусала бешеная кошка, а в их родном Борисоглебске не было подходящего врача, и отец повёз их на обследование в Москву. Что-то подобное произошло и у самого Бурлюка: