Давид Фёдорович Бурлюк получил должность в имении Хилино не сразу после должности в имении графини Остен-Сакен. Перед этим он, «уйдя от тамбовских помещиков (опять-таки за все четыре года не сунувших носа в имение)», служил три месяца в Воронежской губернии на реке Битюге у князей Орловых, «а лето, расплевавшись с Орловыми, проводил на родине в Рябушках». В августе 1897 года в Рябушках юный Давид, приехавший на каникулы к родителям, сделал первый рисунок с натуры, портрет сестры Людмилы, и пришёл в восторг от того, что портрет отличался сходством.
Оба лета перед этим (1895 и 1896 годов) семья Бурлюков провела в Тамбовской губернии. Давид Бурлюк характеризует этот период как «средние века» своей жизни, когда он уже отошёл от детства, но ещё «не стал в преддверии юношества». Оба лета прошли в мальчишеских забавах — лазании по деревьям, сборе всяческих камешков, бутылок и перьев в свой домашний «музей», стрельбе из рогатки. Тогда и произошёл тот самый случай с убитой из рогатки птичкой. Этот эпизод в его воспоминаниях всегда «лежал рядом» с воспоминанием об охоте на зайца. Возможно, отвращение к насилию и стало причиной многих важных поступков Давида Бурлюка — сначала отъезда из революционной Москвы в апреле 1918-го в Башкирию, затем уже из Башкирии, в которой начиналась Гражданская война, на Дальний Восток, а потом и в Японию. «…Я никогда не был активистом, оружия в руки не брал: я “толстовец”, я сторонник мира…» — писал он 10 декабря 1957 года Константину Безвалю.
3 июня 1897 года в семье Бурлюков, собравшейся полным составом в Рябушках, произошло ещё одно важное событие — родилась дочь Марианна.
Марианна — последний ребёнок Давида Фёдоровича и Людмилы Иосифовны. Она была младше Давида на пятнадцать лет, и он даже стал её крёстным отцом. Старшему брату и младшей сестре, пожалуй, повезло в жизни больше всех — они не стали участниками войн, их практически миновали голод и болезни. И произошло это потому, что после смерти отца Марианна почти всё время жила со старшим братом и его семьёй. Уехала с ними из Москвы в Башкирию, оттуда в Сибирь и Владивосток, где и встретила своего будущего мужа, чешского художника Вацлава Фиалу. Сыграв свадьбу уже в Японии, супруги Фиала с последним пароходом чехословацких легионеров отплыли из Владивостока через Сингапур в Триест, а оттуда приехали в Прагу, где и прожили всю свою долгую и счастливую жизнь. Поэтому и писала Марианна в сентябре 1922 года матери, получив от неё письмо с описанием всего того, что той довелось пережить в Херсоне:
«Сегодня получила письма от Вас и целый день их перечитывала и плакала, сейчас пишу и тоже плачу. Мне стыдно, что я ничего не пережила тяжёлого, а, наоборот, очень счастлива».
За восемь лет до этого, в 1914-м, Марианна окончила в Херсоне семиклассную гимназию и пробовала поступить на класс вокала в Московскую консерваторию. Как вспоминала она сама, у неё был замечательный голос, но полностью отсутствовал музыкальный слух, поэтому в консерваторию её не приняли, зато приняли в музыкальное училище. В подмосковном Михалёве, в Москве и на даче Бурлюков в Кунцеве она жила с 1915 по 1918 год. В конце концов она прекратила обучение — музыкальный слух так и не появился.
Марианна была единственной из семьи, кто не пробовал себя в изобразительном искусстве. «Необычайная плодовитость обоих братьев невольно порождала мысль о лёгкости искусства живописи вообще. Не в этом ли следует искать причину того странного явления, что все более или менее близко соприкасавшиеся с Бурлюками испытывали неодолимое искушение взять в свои руки кисть? О членах их семьи я уже не говорю: за исключением отца и младшей сестры, Марианны, все отдали дань заразе», — писал Бенедикт Лившиц. Далее, описывая постановку «Недоросля» в Чернянке, он характеризовал Марианну так:
«Надо, впрочем, сказать, что большинство ролей распределились сами собой. Николай был настоящим Милоном, а лучшего Скотинина, чем Владимир, не нашлось бы во всей России. <…> атлетически же сложенной четырнадцатилетней Марианне, в беспримесном виде олицетворявшей животное начало бурлюковской семьи, сам бог велел быть Митрофаном». И ещё: «Младшие дочери были ещё подростки, но библейски монументальны: в отца». Марианна действительно была «монументальной», что не помешало ей выйти замуж за высокого и стройного красавца Фиалу и счастливо прожить с ним всю жизнь.
В Чехословакии Вацлав Фиала был успешен и в период Первой республики, и при коммунистах. С 1928-го был членом Союза чешских графиков «Холлар», в 1956/60 году — его председателем. Написал пять книг. В 1967 году получил звание заслуженного художника ЧССР. За свою жизнь Фиала не только создал тысячи живописных и графических произведений, но и иллюстрировал 155 книг, создал около 100 экслибрисов, эскизы марок и банкнот. Его персональные выставки прошли в Праге, Париже, Вене, Граце, Львове. В 2007 году выставка его работ японского периода прошла в Чешском центре в Токио.
Проведённые в России детство и юность наложили глубокий отпечаток на Вацлава Фиалу. В его пражском доме говорили только по-русски.
Но мы опять забежали далеко вперёд. К моменту переезда семьи Бурлюков в полном уже составе в Тверскую губернию Марианне был всего год.
«<В> 1897 году — отец едет на 1 год в Тверскую губернию, где мы и живём до продажи в имении Хилино», — пишет Давид Бурлюк в «Лестнице лет моих».
Мемуарам Давида Давидовича следует доверять с осторожностью. В данном случае он ошибся не только с датой, но и географически. Имение Хилино князя Святополк-Мирского располагалось в Новгородской губернии. «Лестница лет моих» вообще «съехала» на одну ступеньку — практически все даты приведены Давидом Давидовичем с опережением на год.
«…Летом 1898 года я жил у своих родителей в Новгородской губернии, в пяти верстах от имения Суворова “Кончанское”». Это уже из «Фрагментов из воспоминаний футуриста». Здесь и с датой, и с географией всё в порядке. В Хилино Давид Фёдорович будет работать с сентября 1897-го по февраль 1899 года.
Юный Давид часто ездил верхом в бывшее имение Суворова и «рисовал домик, где родился славный вояка, так же как и церквушку, где опальный придворный пел на клиросе. <…> Усадьба Суворова была, хотя и в запустении, полна духом истории».
Летом 1898 года у Бурлюков появляется ещё один учитель рисования, Александра Ивановна Рощина-Колесова. Как писал Давид, «она учила живописи сестру Людмилу и мою матушку Людмилу Иосифовну». «Около Боровичей, в Кончанском, на озере Шаргорода я начал рисовать и писать с натуры в 1898 году с Александрой Ивановной Рощиной-Колосовой. Она была ученицей Шишкина (1832–1898) и гувернанткой моей сестры Людмилы, а также подружкой моей мамы» — это уже запись из дневника о путешествии в СССР в 1956 году.
Александра Ивановна Рощина-Колесова (1856–1941) — русская и украинская художница. Родилась в Санкт-Петербурге, училась в Петербургской академии художеств в мастерской пейзажной живописи (1880–1888). Принимала участие в академических выставках. Затем жила и работала в Полтаве, её работы хранятся в Полтавском художественном музее, Полтавском краеведческом музее и других музеях Украины.
Взаимное «заражение» искусством в семье Бурлюков очевидно. Исаак Бродский, с которым Давид Бурлюк сдружится в Одессе в 1900 году, писал:
«Вспоминаю, как я, Греков, Колесников и Орланд гостили у Бурлюка, отец которого работал управляющим имением Золотая Балка князя Святополк-Мирского. Бурлюк в те годы не был футуристом, к искусству относился серьёзно, был очень трудоспособен, работал без отдыха с утра до ночи и в этом отношении оказывал на нас хорошее влияние. В доме Бурлюков мы чувствовали себя превосходно. Это была замечательная, очень дружная семья, в которой все жили интересами искусства. Родители Бурлюка всячески поощряли нас, гостивших у них молодых художников, делая всё для того, чтобы мы могли с наибольшей пользой провести лето. Мне хорошо запомнилась мать Бурлюка, необычайно отзывчивая женщина, хорошо понимающая искусство, очень тонкая и исключительно одухотворённая натура, стремившаяся привить детям настоящую художественную культуру, которой она сама была наделена в высшей степени».
В Башкирском государственном художественном музее имени Нестерова хранятся три работы Людмилы Иосифовны — они составили бы честь любому музею.
«Я продолжал рисовать карандашом и тушью», — вспоминал Бурлюк о том лете. «В 1898 году за лето я сделал сотню-другую уже и набросков фигур и лиц, а также большое количество пейзажей. Работал карандашом, а также китайской тушью, кистью. Меня интересовали: лунные ночи, рассветы, которые мы никогда не пропускали наблюдать со старшим братом моей жены Марии Никифоровны, Павлом Еленевским, проживавшим тогда у нас».
Осенью началась учёба в гимназии. Куда подевался тот робкий мальчик, который так тяжело переживал в Сумах расставание с семьёй? Теперь Давид живёт далеко от родителей и хотя и продолжает скучать по ним, гораздо легче заводит новые знакомства. А знакомства у Бурлюка всегда были удивительными. Ему всю жизнь везло с друзьями.
«Здесь (в Твери. — Е. Д.) я жил в доме старинной семьи, из которой происходил анархист Бакунин. На всю жизнь завязалась тогда у меня дружба с Гербертом Пикоком (по матери — Бакунин), сыном бывшего английского консула в Батуме. Герберт Пикок годы перед революцией был английским консулом в Красноярске, а в 1921–22 дружба наша протекала в Японии», — вспоминал Бурлюк.
Давид и в Твери продолжает вести дневник, из которого мы узнаём, что он очарован красотой природы и величием Волги, а ещё смущён неудачами в изучении греческого языка: «Неужели, чтобы наслаждаться, уметь понимать природу, нужно знать как склоняется “εγω” («я». — Е. Д.), неужели из-за этого “εγω” нужно забросить всё более высокое, более нужное в жизни. Как это всё бессмысленно!» Он интересуется философией, музыкой, литературой, особенно немецкой: «Ох, как бы я хотел знать немецкий язык, чтобы уметь понимать, только понимать, Гёте, Шиллера, Гейне… особенно последнего».