Важная запись в дневнике связана с матерью и сделана 6 февраля 1899-го: «Неожиданно приехали сюда все мои — я, безусловно, очень довольный. Ну, а как бы я хотел, чтобы они устроились здесь в Твери хотя бы месяцев на три. <…> Удивительная из всех у меня дома атмосфера, поживши дома, я начинаю страшно любить искусство, я от кого-то набираюсь там и веры в него; моя дорогая мамочка, я подозреваю, ты сама, не зная того, являешься источником этого идеализма, без него искусство не может существовать».
Обучение в Тверской гимназии закончилось для Давида в апреле 1899 года — это был его последний гимназический год. «Страсть моя к рисованию в это время достигла такого напряжения, что я не мог ни о чём другом думать, как только о живописи», — вспоминал он. Не доучившись в гимназии, Бурлюк поступил в Казанскую художественную школу (сейчас Художественное училище имени Н. Фешина).
Выбор школы был достаточно случайным. Давид увидел программу Казанской художественной школы в Симбирске, в квартире у Прянишниковых, в которой жили вдова и сыновья профессора зоологии Модеста Николаевича Богданова, с чьим сыном Давид сдружился:
«Не знаю, почему в руки Модесту, старшему (сыну. — Е. Д.), попала программа Казанской Художественной школы. Может быть, он выписал её для меня, увидев, как из-под рук моих трудолюбивых брызжет чёрной мокрой тушью талант неудержимых запорожцев, предков моих», — вспоминал Бурлюк.
Как же он вдруг оказался в Симбирске, за тысячу километров от Твери? Как обычно, юноша следовал за родителями: «В 1898 году мои родители жили зиму в Мансуровском переулке в Москве, а на лето уехали в Симбирск, где и обитали до весны 1899 года. В Симбирске я подружился с сыном профессора Богданова».
А летом 1899 года друг отца и будущий тесть Давида, Никифор Иванович Еленевский, управляющий имениями графини Остен-Сакен под Симбирском, предоставил большому семейству своего безработного на тот момент коллеги заброшенное имение «Линевка» на реке Свияге, в Симбирской губернии. Интересны повторяющиеся имена владельцев имений. Остен-Сакен — в Тамбове и в Линевке; Святополк-Мирский — в Хилине и затем в Херсонской губернии.
Линевка произвела впечатление на тонко уже чувствующего красоту подростка: «Этот уголок как бы создан для художника. Старый деревянный флигель, густо окружённый кустами сирени. Берёзы охватывают своими белыми руками крышу громадного барского дома, белые колонны которого элегически отражены в прекрасном озере, заросшем жёлтыми кувшинками и белыми лилиями. <…> За усадьбой увалами всходят террасы полей, чтоб потом, через одиннадцать вёрст, оборваться лесными изумрудами к Волге. За лугом в другую сторону раскинулось, без единого деревца, большое село Шумовка: там на кладбище — древнейшая, откуда-то перевезённая сотни лет назад церковь. С этой церкви я впервые сделал серьёзный этюд мокрой тушью, отсидев свой зад в работе несколько дней подряд».
Ещё одним увлечением того лета была «стенная живопись» — в пустых комнатах линевского флигеля углём на белённых мелом стенах Давид рисовал фантастические пейзажи, ангелов из стихотворений Лермонтова, Шильонского узника…
Но увлечение тушью было доминирующим. Давид рисовал с утра до вечера пейзажи, «не чуждаясь, однако, делать наброски какого-нибудь шалуна… или девочки-гусятницы». Тушью он будет рисовать потом много — множество его иллюстраций к футуристическим сборникам выполнены ею. Именно свои рисунки мокрой тушью показал он преподавателям Казанской художественной школы Медведеву, Мюфке, директору школы Бельковичу.
Но как же неоконченная гимназия? И как сказать обо всём отцу, который «метался по России, разыскивая место, угол для своей семьи»?
Давид, поддерживаемый матерью, отправил отцу письмо, которым хотел смягчить удар и обеспечить себе победу, уверяя, что продолжит учёбу, даже уйдя из гимназии. Позже он вспоминал процесс сочинения письма так:
«…“Гимназия глушила казёнщиной во мне всякую мысль, и самому можно учиться, лишь бы охота была”. Далее почему то я переходил на стихи и начертал: “Я изучу науки все земные, я поднимусь за облака”. Перед этим, зимой, в Твери (мой друг Герберт Пикок в доме внучки Бакунина) — я читал много Шелли. У Байрона (из Манфреда) по памяти, для вящей убедительности, я дёрнул эти строки, переложив на русский язык. От отца пришло ответное письмо “Не торопиться”, но с матушкой моей такой же “всё для детей”, как и сам добряк отец, великан запорожец… мы решили так. Ехать в конце августа по программе — явка на экзамен — и в Казань везти работы: в канцелярии всё объяснить. Учусь в гимназии, две зимы осталось — как быть: зависит от вас, если есть талант, времени терять не буду — перевожусь из гимназии. Если только любовь к искусству, то доучусь в гимназии, а потом уже и к вам: зависит от вас…»
Вердикт будущих преподавателей был единодушным: «Они посоветовали мне не оканчивать гимназии и немедленно поступить ввиду моего “выдающегося дарования” в Казанскую школу».
Связана с Линевкой и романтическая история. В главном корпусе жило семейство тех самых Прянишниковых: две сестры, «замужняя и девушка», блондинки. «Первая ходила в дачных капотах и заглядывая в наш флигель через окно на фоне куста сирени, располагалась локтями на подоконнике так размашисто, что компоты “ея” обильных прелестей заставляли колотиться мое семнадцатилетнее сердце, и на щеках угреватых всходило алое солнце румяного юношеского любопытства. С младшей я ездил в бричке в Симбирск. Девушка мне нравилась в те годы, но я был робок, несмел “и взор потупленный любовности моей бывал удел”». Увлечённый сверстницей Давид не мог и представить, что свяжет впоследствии свою жизнь с пятилетней девочкой Марией, дочерью Никифора Еленевского, которая тем летом в Линевке часами наблюдала за тем, как он рисует, по-детски влюбившись в него. Людмила Бурлюк в своём очерке «Линевка (мотив)» писала о юной ещё девочке, которая «коснулась своими маленькими руками открытого горячего сердца Давида Бурлюка, которая смотрела на быструю уверенную руку… по-детски, но верно и искренне любовалась. Она стояла рядом с тем, кто был почти юношей, с которым потом через несколько лет она соединила свою жизнь навсегда».
Лето в Линевке было последним годом детства. Осенью, в Казани, началась взрослая жизнь. Давид снова уехал от родных — на этот раз за двести километров. За гимназические годы он объехал чуть ли не половину европейской части России. Да, недаром говорят, что если в детстве человек много путешествует, тяга к путешествиям будет обуревать его всю жизнь. С Давидом Бурлюком всё произошло именно так.
Я поклонник жизни вагонной,
Передвижение по сердцу мне,
Привык ещё в России чернозёмной
Дни проводить в колёсной трескотне.
Глава четвёртая. Казань — Одесса — Казань
Казанская художественная школа была открыта 9 сентября 1895 года по ходатайству Казанского губернского земства и Казанской городской думы с разрешения президента Императорской Академии художеств, великого князя Владимира Александровича. Он же являлся президентом Общества изящных искусств в Одессе, куда Давид Бурлюк переедет через год. Если бы не печальная роль Владимира Александровича во время революции 1905 года — именно он отдал в Кровавое воскресенье приказ применить силу, после чего из состава возглавляемой им академии вышли Валентин Серов и Василий Поленов, — он вошёл бы в историю как многолетний покровитель искусств и человек в высшей степени положительный.
Инициаторами создания школы — первой в системе средних специальных художественных учебных заведений, подведомственных Академии художеств, — выступили выпускники академии Н. Н. Белькович, Х. Н. Скорняков, Г. А. Медведев, Ю. И. Тиссен, А. И. Денисов. Именно живописец Николай Николаевич Белькович стал (в 27 лет!) первым директором школы; в 1897 году его сменил в этой должности архитектор Карл Людвигович Мюфке, по чьему проекту и было возведено в 1900–1905 годах сохранившееся до сих пор новое здание школы. Так что окончательное решение о приёме Давида Бурлюка в школу принимал как раз Мюфке. Историограф казанской культуры Пётр Дульский в своей монографии о Николае Фешине пишет о том, что в первые годы в школе были достаточно радушные, лишённые всякой официальности отношения между учащимися и учителями и совершенно не чувствовалось казарменного духа казённых учебных заведений. До постройки нового здания школа располагалась на Большой Лядской улице, в красном кирпичном здании, принадлежавшем частной III женской гимназии Софии Вагнер.
В Казани Бурлюк был впервые. Он сразу же отправился осматривать местные памятники и музеи. После этого путь лежал в канцелярию художественной школы. «С улицы сквозь провинциальные двери, сделанные руками ещё крепостных плотников, поднялся по узкой лестнице очень отвесной на второй (или может быть третий) этаж… Встретил меня человек с чёрными (смоль) усами и бородой, вкусно причмокивающий при разговоре. Это был Григорий Антонович Медведев… Папку я развязал дрожащими руками. Посмотрев мои рисунки, Г. А. Медведев позвал ещё архитектора Мюфке: смотрели вдвоём: ещё кто-то был. Хвалили. Одобрили. На мой вопрос: “переводиться” и т. д. сказал: “Подавайте прошение, мы сами ваши бумаги из Твери выпишем… Не теряйте времени на науки, надо вам своим делом заниматься”». Заявление с просьбой допустить его к экзамену по рисованию Давид Бурлюк подал 26 августа 1899 года.
Ликующий юноша вернулся к семье в Симбирск — «от Казани до Симбирска ночь езды», и через неделю, вернувшись в Казань, «начал изучать искусство с самой ноги (гипсовый отлив этой части человеческого тела), с большого пальца. Держал экзамен в классе частей».
Вместе с Бурлюком в художественную школу поступил Гермоген Цитович, родственник Сергея Аксакова. Они быстро сдружились и вместе сняли комнату в два окна на Третьей Солдатской улице, в доме Шуллер — до того Бурлюк «дох от тоски, будучи в Казани один».