«Начал я учиться очень усердно, пытаясь не пропускать ни одной минуты». Кроме рисования по вечерам (с пяти-семи) маски Антиноя, — днём начали заливать мокрой тушью греческую белую (гипсовую) вазу и драпировку за ней. Хотя я рисовал “по-дамски” от прилежания очень нежно, не имея ни малейшего представления об изображении природы… Медведев, Мюфке и пейзажист Тиссен были довольны моими “успехами”. В этом же году я начал после копировки пары каких-то этюдов писать в натюрмортном классе. <…> В том же классе кроме меня, Цитовича работал также кокет из Киева, сердцеед — “пан” Иосиф Оношко. Этот был моим первым пестуном эстетическим, я ему подражал в те младенческие годы “как накладывать краски на палитру”. У Оношко была манера “быть художником”. Тут то и поверишь: у своих соучеников мы учимся более, чем у профессоров…» — вспоминал много лет спустя Бурлюк.
Самым знаменитым учеником Казанской художественной школы был поступивший туда в самый первый год существования школы Николай Фешин. К моменту поступления в школу Давида Бурлюка Фешин учился уже в выпускном классе, «и их работ мы, молодёжь, даже не понимали — в чём заключалось их мастерство. Мажут». Много лет спустя, уже в Америке, Бурлюк и Фешин встретятся — Фешин выполнит в 1923 году два портрета Давида Давидовича и портрет Марии Никифоровны; Бурлюк, в свою очередь, посвятит ему целый номер своего журнала «Color and Rhyme».
Из своих соучеников того первого года Бурлюк запомнил сестёр Ивановских, помещицу Преклонскую, а из учеников школы — «местного гения» Фирсова, художника Тарана, который поразил его тем, что жил с «содержанкой», и младшего брата ученика Шишкина художника Фомина, среди рисунков которого Бурлюка восхитило изображение заборов и грязной дороги. «О “грязных дорогах” в Казанской Художественной школе мы, питомцы ея, грезили, выли, стонали, галлюцинировали грязными дорогами», — вспоминал уже в Америке Бурлюк, диктуя в 1930 году свои воспоминания Марии Никифоровне. «Чёрные дороги писались: карандашом, мокрой тушью, их смолили масляными: “пан” Оношко был большим специалистом в этой части. Лужу он писал кистью, затем брал “мастихин” и насаживал куски грязи на холст, вокруг лужи, так же, как сидят они в натуре».
Грязные дороги Давид Бурлюк будет писать много лет, и практику «обрабатывать» картины грязью, которая так поразила в 1911 году Бенедикта Лившица, взял как раз у Иосифа Оношко.
«Оношко был неисправимым украинцем. Учился перед этим в школе Ромашко, в Киеве. Говорил по-украински и растравлял моё сердце “млынами” (мельницы) и украинскими мозаиками», — вспоминал Бурлюк. «И каким же мне было триумфом, когда следующее лето ближайшее — судьба бросила нашу семью и меня с ящиком красок моих и сотней аршин холста на берег древнего Днепра в посёлок запорожцев, где над обрывами грезят о порывах ветра почерневшие млыны, а красная луна уцепится за крыло, подобное таковому порванному летучей мыши, и, кажется, медлит, раздумывая, просиять ли ей над просторами нагорными степи над курганами, что тайны былого ревниво сторожат».
Давид Бурлюк уедет вместе с семьёй в Херсонскую губернию после Масленицы зимой 1900 года, не доучившись первый год в художественной школе — отец наконец нашёл новое место работы: «Родитель мой, получив место на юге, в имении у Днепра — посоветовал мне так далеко не ехать, а перевестись в Одесское художественное училище. Я послушался».
Перед отъездом его перевели в «головной» класс — «мерещится мне и теперь голова Давида Микеланджело». На вечерних занятиях он уже рисовал головы натурщиков — прогресс впечатляющий.
А ещё раньше, на Рождество, юноша съездил домой, в Симбирск, забыв по пути в поезде ящик с красками. Позже он будет подчёркивать, что их семья жила в Симбирске в двухэтажном доме с обширным садом, принадлежавшим семье Ульяновых (в других записях — рядом с их домом). Зная склонность Давида Давидовича к преувеличениям, я бы этому не очень доверял. Правда, Бурлюк писал, что «Симбирск — город без будущего, таким был всегда».
Первый год в художественной школе был, безусловно, необычайно важным — и не столько из-за полученных знаний, сколько из-за одобрения преподавателей, что, безусловно, вселяло веру в собственные силы: «Мои работы одобрялись. У меня были способности к живописи, но не было ещё знаний».
«Из дружеских связей первой зимы увозил в живом воображении на юг “пана” Оношко, Е. Е. Цитович и абрисы других учеников школы, описанных мною ранее».
Умение дружить — одна из ключевых черт Давида Бурлюка. Он ценил друзей, был с ними щедр и любил приглашать к себе в гости. Видимо, Иосиф Оношко произвёл впечатление на семнадцатилетнего юношу — уже летом того же 1900 года он гостил у Бурлюков в Херсонской губернии, в имении Золотая Балка. Вместе они писали красками и рисовали, и Людмила Иосифовна заметила, «что женолюбивый “пан” превратил отведённую ему комнату в нашем доме в гарем, причём дворовые девушки, привлечённые его шевелюрой и заунывным исполнением украинских песен — валом под покровом ночи шли туда, где “пан” Оношко прожил и проработал у нас свыше шести недель».
Тем же летом в Золотой Балке Давид продолжил свои упражнения в «стенной живописи» — снаружи усадебных построек рисовал «всевозможные физиономии и рожи типа гротеск».
Начался новый — одесский — период в жизни Давида Бурлюка. А одновременно с ним, как он вспоминал, были сделаны первые профессиональные шаги на поприще литературном.
Я памятник себе воздвиг в столетьях,
Работая и кистью и пером,
Пытаясь передать и чувства междометья
И мощных мыслей бурелом.
Скромностью Давид Давидович никогда не отличался. Правда, знал своё место и на чужие лавры не посягал, более того, всегда превозносил таланты своих друзей.
В «Лестнице лет моих» в 1924 году Бурлюк написал: «В 1899 году дебютировал в газете “Юг” в Херсоне стихотворениями и статьями по искусству (юбилей мой 2 февраля)».
Своё первое, написанное в Твери стихотворение «Ты богиня средь храма прекрасная» он датировал 1897–1898 годами, однако опубликовал его только 11 мая 1923 года в нью-йоркской газете «Русский голос».
Вот оно:
Ты богиня средь храма прекрасная,
Пред Тобою склоняются ниц.
Я же нищий — толпа безучастная
Не заметит меня с колесниц.
Ты — богиня, и в пурпур, и в золото
Облачён твой таинственный стан,
Из гранита изваянный молотом,
Там, где синий курит фимиам.
Я же нищий — у входа отрепьями,
Чуть прикрыв обнажённую грудь,
Овеваемый мрачными ветрами,
Я пойду в свой неведомый путь.
Приведённым датам трудно доверять, особенно дате первой публикации — Бурлюки впервые приехали в Херсонскую губернию лишь в 1900 году, а более ранняя (в сравнении с реальной) датировка своих произведений была любимым занятием русских авангардистов; грешили этим и Малевич, и Ларионов. Так было с живописью; так было, как мы видим, и с поэзией. Тем более что в своих «Фрагментах из воспоминаний футуриста» Давид Бурлюк приводит совсем другие даты:
«…Лишь с 1901 года начал регулярно писать стихи. Печататься начал впервые в 1904 году в газете “Юг” в Херсоне, рядом статей по вопросам искусства».
И здесь не совсем так. Первые опубликованные в «Юге» очерки Бурлюка об искусстве датированы январём 1905 года.
Но это не так важно. Важно то, что Давид Бурлюк действительно всю жизнь писал стихи и прозу. И всю жизнь в равной степени считал себя художником и поэтом.
Поговорим же о Давиде Давидовиче Бурлюке как литераторе и издателе.
Среди русских — да и итальянских — футуристов Давид Бурлюк был редким исключением; он сочетал в себе дар и живописца, и поэта. Живопись и литература стали для футуристов основными видами искусства, но каждый всё же специализировался на своём. Хотя в России ситуация была несколько парадоксальной. Так, выпускник Одесского художественного училища Алексей Кручёных очень быстро забросил изобразительное искусство и стал поэтом; почти то же самое произошло и с Владимиром Маяковским, так и не окончившим Московское училище живописи, ваяния и зодчества. В свою очередь поэты Василий Каменский и Велимир Хлебников пробовали свои силы в графике и живописи. Причём уроки живописи Каменскому давал сам Давид Бурлюк, а Хлебников был вольнослушателем Казанской художественной школы и позже, в зрелые годы, стал автором ряда прекрасных графических работ. Лишь Елена Гуро сочетала в себе оба таланта; её наследие могло бы быть гораздо масштабнее, но ранняя смерть в 1913 году прервала её творческий путь на взлёте.
Эрих Голлербах в своей монографии «Поэзия Давида Бурлюка» писал об этом так:
«…Даже знающие Бурлюка “знают” его обычно очень поверхностно. Между тем, творчество Бурлюка — чрезвычайно богатый и любопытный материал для исследователя. Для правильного понимания его поэзии и нужно, в сущности, внимательное ознакомление с его живописью и графикой. Нужно радоваться этой возможности проверить на примерах изобразительного искусства характеристику искусства слова, подметить некоторую общность законов, убедиться в единстве основных мотивов и в мощной силе индивидуального начала. Подобный случай представляется чрезвычайно редко: обычно художники слова бывают если не совсем слепы к произведениям изобразительного искусства, то довольно часто — равнодушны… Случаи же сочетания профессий писателя и художника крайне редки».
Сам Бурлюк вторит ему в своём импровизированном эпилоге к изданному им с Марией Никифоровной в 1930 году в США сборнику «Энтелехизм», называя свои стихи этюдами:
«Я, вероятно, никогда не знал кабинетной манеры писать вирши. Где кисель — там и сел. А жизнь в Нью-Йорке, с его воздушными дорогами, подземками приучила к величайшему одиночеству, которое находишь в миллионной толпе. Пора начать писать не стихи, а этюды, как это делают художники — непосредственно с натуры. Прилагаемые стихи написаны были на клочках бумаги, на переплётах книг, на бульварах, за углом дома, при свете фонаря… Писал стихи и на заборах — в Сибири. Где они? Кто их читает?»