Выбор Одесского художественного училища был очевиден — это было самое значительное художественное учебное заведение юга Российской империи. Статус училища основанная в 1865 году рисовальная школа при Одесском обществе изящных искусств приобрела в год поступления Бурлюка, в 1900-м, а в собственное здание переехала ещё в 1885 году. Первыми преподавателями в ней были в основном иностранцы, в том числе выученик Мюнхенской Академии художеств Фридрих Мальман, ставший первым директором школы. Среди его учеников были Михаил Врубель, Кириак Костанди, Леонид Пастернак, Франц Рубо. Были среди первых преподавателей и польский живописец Ромуальд Хайнацкий (вице-директор), француженка Адель Шейнс-Демоль, итальянцы Пьетро и Цезарь Бони. А в 1869 году вице-президент Общества изящных искусств, почётный директор рисовальной школы, академик архитектуры итальянец Франц Моранди пригласил на должность преподавателей школы живописцев Мюнхенской и Петербургской академий Антона Бауэра и Павла Сукмана и скульптора Миланской Академии художеств Луиджи Иорини, который проработал здесь до конца жизни и воспитал несколько поколений художников. Одесса с самого основания была городом интернациональным.
В 1884 году заведующим школой стал известнейший византолог, историк искусства Никодим Павлович Кондаков, а директором со следующего года и до 1917-го — Александр Попов. Самым известным из преподавателей был, конечно же, грек Кириак Костанди.
С первых лет своего существования Общество изящных искусств проводило выставки и собирало собственную коллекцию живописи. На одной из первых выставок одесситы смогли увидеть Мурильо, Рубенса, Рембрандта, Тициана, Гверчино, Гвидо Рени, Сальватора Розу, Клода Лоррена. Выручка от входа на выставки направлялась на закупку картин для коллекции. Иван Айвазовский в знак согласия стать почётным членом Общества и поддержать основание первого художественного учреждения на юге России подарил ему морской пейзаж. К 1887 году в собрании Общества насчитывалось уже 186 картин.
После реорганизации 1895 года в Одесской рисовальной школе было пять рисовальных классов с подразделением на группы: I класс — элементарное рисование с эстампов (преподаватель Л. Иорини, с 1869) и с геометрических фигур (Г. А. Ладыженский, с 1885); II класс — рисование с орнаментов (Л. Иорини); III класс — рисование с гипсовых голов (А. А. Попов, с 1885); IV класс — фигурный (К. К. Костанди, с 1885); V класс — натурный (К. К. Костанди). Кроме общих рисовальных классов, были специальные классы живописи — с мёртвой натуры (Г. Ладыженский) и с живой натуры (К. Костанди).
Как раз в фигурный класс по рисованию и головной по живописи и был переведён Бурлюк. Но не учёбой единой… Общение с новыми друзьями было не менее важным. Гостеприимный и хлебосольный Давид, разумеется, приглашает новых друзей к себе. Позже он вспоминал, как весной 1902 года у него в Золотой Балке гостили Исаак Бродский, Мартыщенко, Орланд, Овсяный: «Моя сестра Людмила, запершись в отдельной комнате, раздевала крестьянских девушек и писала с них этюды в натуральную величину. Загорелые бронзы тел, крепкие “осторожные” ноги деревенских венер. Мы завидовали ей».
Сложившиеся дружеские отношения — в первую очередь с Исааком Бродским — Бурлюк поддерживал и в дальнейшем: «Летом 1906 года у нас работали Бродский, Мартыщенко, Орланд, наезжали Агафонов и Фёдоров. С братом Владимиром трудился Баранов (Россине). <…> Исаак (Бродский. — Е. Д.) неоднократно признавался мне, что работа со мной в “Козырщине” (Екатеринославской губ.) в 1906 году заставила его изменить отчасти свою палитру». И ещё о Бродском: «И. И. Бродский — чудесный юноша был мне опорой в моём восхождении к мастерству. Он — остряк: наедимся яичницы на степном хуторе, засядем писать в пять кистей этюды: “Теперь на холстах яичница выступит”, — говорит Исаак. Его похвалам моему искусству я всегда придавал большое значение. И. И. Бродский любил искусство и всегда был предан ему. Нас связывала теснейшая дружба. Позже в годы своей славы, Исаак никогда не отрекался от меня и всегда радушно встречал. Он купил несколько моих импрессионистических этюдов (1910–1915 гг.) и они занимали почётное место в его большой коллекции в С.-Пб, и Петрограде и Ленинграде».
В Государственном архиве Одесской области среди дел Одесского художественного училища (фонд 368, опись 1, ед. хранения 216) сохранился фрагмент личного дела Давида Бурлюка, из которого следует, что он, сын мещанина (рядового в запасе) Херсонской губернии, православного вероисповедания, был 1 сентября 1900 года допущен к экзамену в III класс и по результатам экзамена принят в III класс. Учился на «3» и «4», пропустил 17 занятий, был переведен в IV класс и выбыл 24 мая с выдачей удостоверения за № 58.
Есть в воспоминаниях Давида Давидовича и адрес, по которому он жил в Одессе:
«Я жил тогда в Одессе “пыльной”… Поселился в доме номер 9 по Преображенской улице как раз наискосок от школы. <…> Одесса — морской порт: весь город устремляется улицами к Эвксинскому порту. Там я научился любить море».
Эту любовь к морю заметил тонко чувствующий Велимир Хлебников. «Душе России дал морские берега» — строка из его стихотворения «Бурлюк».
И всё же обучение в Одессе показалось восемнадцатилетнему юноше чересчур классическим, чересчур казённым, а отношения — не такими близкими и неформальными, как в Казани. Давид Бурлюк решает вернуться туда, хоть это и было теперь совсем далеко от семьи.
Одесса много дала Бурлюку. «Мой колорит ознакомился с лиловатыми гаммами русского импрессиониста Костанди, и когда я в 1901–2 году опять появился в Казани, затосковав по своим казанским друзьям, то в бесконечном количестве привезённых опять на берега мной этюдов юга было гораздо больше мягкости и понимания тональности. Мои работы в портретном классе по живописи заслужили сразу ряд высших похвал Медведева, и художественный совет школы восхищался моими пейзажами», — вспоминал он. Сто из трёхсот привезённых в Одессу этюдов и множество рисунков Давид возьмёт с собой в Казань (его работы будут и в будущем «кататься» с выставки на выставку по всей России) и покажет на осенней выставке в Казанской художественной школе.
Казань встретила радушно. Друзья оказались на месте.
«Казань приняла меня очень радушно, — вспоминал Бурлюк. — К осени 1901 года я был уже в головном (натурном) по живописи и в фигурном по рисунку. До Рождества мы рисовали с Георгием Лукомским Венеру Милосскую. И я был переведён в натурный класс. Георгий Лукомский держался особняком, аристократом, носил манжеты и питерские стоячие воротнички».
Давид встретил Цитовича и Оношко — и они поселились вместе:
«Жили в полуподвале на одной из улиц к Казанке реке. Здесь мы прожили до святок. Из моих новых приятельских связей, я должен оттенить дружбу с молодым художником Дунаевым, потомком Сумарокова (драматург). Дунаев был блондином, напоминавшим мне Герберта Пикока англичанина (см. “Восхождение на Фудзи-Сан”) он обладал крепким характером, так например легко бросал курить после разговора со мной… Вместе с ним мы встречались часто и рисовали пейзажи. Зима эта, заполненная писанием красками голов (одна из них в пожарной каске, была подарена Девлеткильдеевой, Казань). Я очень старался писать эти головы.
Учил меня Г. А. Медведев. Первая голова была старичок — оборванец с трубкой, затем “пожарник” татарин с топором, а больше не помню».
Подаренный Девлет-Кильдеевой портрет вряд ли сохранился, зато сохранился портрет старика, подаренный Давидом другой знакомой по школе, Надежде Ивановской (в замужестве — Ливановой). С ней он, помимо самой школы, встречался неоднократно на посиделках, которые проходили попеременно в домах учеников:
«Из жизни второй зимы особенно тепло вспоминаются “наброски”. Это было родом посиделок. Барышни: Свешникова, жившая с Бельковским, Ивановская (“бабушка”) и др., все милые создания приходили на эти собрания устраивавшиеся периодически у разных лиц. Протопоповы, Архангельский, Фирсов, Добрынин, Мурзаев и др. делали наброски. Публика позировала попеременно. За окном ревела татарская зима, звенели редкие бубенцы, подбадриваясь на ухабах, проезжих коней, а в маленьких комнатах кипела работа, шли споры об искусстве. Несколько раз “наброски” устраивались и в домах “богачей” Ивановских, Преклонских, Девлеткильдеевых. Там тогда в хрустальных вазочках изобиловало разнообразие домашнего варенья: малина, крыжовник, груша и т. д. и у Преклонских в Кремле гордо высился гусь с яблоками».
В семье Надежды Ивановской хранились не только «Портрет старика» — самая ранняя известная нам работа Бурлюка, но и акварель с изображением зимнего пейзажа с дарственной надписью Бурлюка, его небольшой живописный холст «Головка девочки», а также несколько альбомов, в которых Ивановская делала наброски портретов Бурлюка, Фешина и других учеников. Бурлюк, подписанный как «Додю», изображён на них в пальто и шляпе, с усиками; один из портретов, где он с раскрытым этюдником пишет с натуры, Давид Давидович воспроизвёл в 1961 году на обложке «Color and Rhyme», отметив, что здесь ему восемнадцать лет и он рисует первый снег в Казани.
На Рождество Давид поехал к дяде Дунаева в Лаптевский уезд, за 60 вёрст от Казани. Две недели, проведённые там, он вспоминал как прекрасные. Было очень холодно, «воздух был подобен куску льда, сквозь который можно было двигаться, но холод этот был животворен». Там он написал этюд избы с заиндевевшими окнами и чёрными воротами, который затем часто повторял в Америке.
«По возвращении в Казань январь 1902 г. я нашёл два больших эскиза, из них один маленький, “Лунная ночь”, куплен был Мюфке», — вспоминал Бурлюк. «Другой, “Мельницы над Днепром”, получил 25 рублей награды и, говорят, долго висел в натурном классе в новом здании Казанской Художественной школы (этот холст, вероятно, сгорел позже во время случившегося пожара) в новом здании… В 1902 году оно уже строилось. В доме Вагнера Казанская школа доживала дореформенный дух, заложенный когда-то… основателем ея Н. Н. Бельковичем. При мне уже преподаватели школы начали понемногу отходить от учащихся. В школу вторглось много грубого чужого элемента типичных “учеников” ради карьеры, дипломов или спасавшихся от военщины царского времени».