Интересно, что ещё юный, но очень зрело рассуждающий художник (поэт, теоретик и т. д.) считал, что, если в России «остальные искусства уже ясно определились, оформившись, заняли место в ряду мировых сил», то живопись, «занявшись ясной зарей в екатерининском веке… в середине XIX века как-то заглохла». Лучшие мастера — Иванов, Брюллов, Ге, Репин, Перов — сбились с понимания своих задач, одни всю жизнь бились «в путах академических драпировок», другие служили различным «тенденциям социального характера». Тем не менее Бурлюк считает, что Иванов вписал своё имя в историю импрессионизма, «в своих этюдах купающихся на воздухе, чуть не за 20–30 лет до Э. Мане».
Тут уже проявляется очень характерный для русских авангардистов и так рано оформившийся ход мысли: о том, что русское искусство оригинально, что оно «предвосхитило» западные находки.
Свободу художественного поиска Давид Бурлюк ставит превыше всего. Он пишет о полной свободе художественной личности, о том, что «потолок академических мастерских» душит ростки таланта.
Когда у него появилась эта уверенность в себе? Это желание докопаться до сути явлений, этот интерес к теоретическим построениям, к обоснованию своих опытов, часто достаточно традиционных? Может быть, после прочтения эссе «Что такое искусство» Льва Толстого? Но — не Толстым единым; в своих заметках Бурлюк ссылается и цитирует Шелли и Гюйо, Эмерсона и Леонардо да Винчи, Достоевского и Золя, Шелгунова и… Александра Бенуа, с которым вскоре вступит в яростную полемику.
Может быть, всё началось в Мюнхене и Париже, где он почувствовал дыхание перемен? А интеллект его отмечался практически всеми современниками. Аристарх Лентулов говорил о том, что Бурлюк был колоссальным знатоком искусства с совершенно несусветной эрудицией. Николай Харджиев писал по поводу полемики Бурлюка с Бенуа: «Письмо Д. Бурлюка поражает не только глубокой осведомлённостью в вопросах искусства, но и “боевым” сознанием ответственности за судьбы русского новаторства». Харджиев вообще сравнивал его с Гийомом Аполлинером — а такое сравнение дорогого стоит: «Историческая роль Давида Бурлюка как организатора группы молодых новаторов-художников и поэтов (будущих кубо-футуристов) чрезвычайно значительна. В этом отношении он может быть поставлен в один ряд с Гийомом Аполлинером».
Эти самые первые опубликованные заметки молодого Бурлюка об искусстве важны тем, что в них он определил несколько ключевых для себя позиций, которых будет придерживаться и в дальнейшем.
Во-первых, он уже видит себя пророком нового искусства и воспевает новаторство.
Во-вторых, убеждён, что новое искусство рождается вне стен академических мастерских. Возможно, поэтому он и забросил надолго — до 1910 года — учёбу, да и вернулся к ней исключительно с целью прагматической, чтобы получить диплом.
В-третьих, он искренне убеждён в том, что общество должно финансово поддерживать одарённых людей. Как тут не вспомнить строки из его опубликованного в 1916 году в сборнике «Четыре птицы» стихотворения «Мы должны б помещаться роскошном палаццо»:
Мы должны б помещаться роскошном палаццо
Апельсиновых рощ золотых Гесперид.
Гармоничным стихом, наготой упиваться,
Но не гулом труда, не полётом акрид.
А главное, он искренне убеждён, что искусство — это душа общества. Эта убеждённость позволит ему пронести свою страсть к искусству через все жизненные испытания.
Январская выставка 1905 года в Херсоне и сопутствующие ей публикации стали для Давида Бурлюка точкой отсчёта, первым появлением на публике как теоретика и организатора. После этого его выставочная активность будет только нарастать.
Тем временем в России разгоралась революция, которая отразилась и на семье Бурлюков. К весне 1905 года Давид Фёдорович нашёл место в имении Нагорная Полтавской губернии, около Константинограда, владельцами которого были «крепостники и отчаянные черносотенцы» Бискупские. «Работаем здесь: я, Владимир, Людмила и наша матушка, в четыре кисти… Без конца… Неустанно пишу портреты со своей матушки». Людмила приехала на лето из Санкт-Петербурга, Владимир — из Киева.
«Это время в моей живописи отмечено отчаянным реализмом. Каждая веточка, сучочек, травка — всё выписано», — вспоминал Давид Бурлюк. Ряд написанных тем летом пейзажей был продан в 1911 году на втором «Салоне» Издебского. Он стал бережнее относиться к своим работам — до этого лета этюды часто писал на одном и том же холсте, снимая прежний этюд ножом или просто стирая о песок.
Осенью вспыхнула всероссийская забастовка. Бискупский, ненавидевший Бурлюка-старшего «за либерализм», в двадцать четыре часа выставил всю семью из имения, и «по первому снегу, на санях, через сёла и станции, охваченные первым трепетом пламени отдалённой революции», они поехали в Харьков.
За что же первым делом берётся в Харькове Давид Бурлюк? Конечно, за организацию новой выставки: «По прибытии в Харьков, по улицам, где ещё кое-где не просохла кровь жертв расстрелов подавленного восстания, я уже бегал, ездил на извозчике, уговаривая всех харьковских художников, и в залах Дворянского собрания организована была под фирмой прогрессивного тогда Медицинского общества… большая выставка в пользу голодающих».
Это была VII выставка картин Общества харьковских художников (26 февраля — 23 марта и 4–9 апреля 1906 года).
Четыре важных, характерных момента — в выставке участвовали уже трое Бурлюков: Давид, Людмила и Владимир; участие в выставках «всей семьёй» станет для Бурлюков настолько характерным, что критики будут писать об этом иронически; выставлены были в том числе и новаторские работы, обруганные уже самыми первыми критиками; работ было очень много; ну и, наконец, Давиду удалось «соединить два враждовавших общества художников в одно». Этот дар объединять талантливых, зачастую гениальных людей присущ был Бурлюку на протяжении всей жизни.
Критика, сосредоточившись в первую очередь на работах Людмилы Бурлюк (она к тому времени, по воспоминаниям Давида, уже видела щукинскую коллекцию и грезила Сезанном; впрочем, «эти грёзы сливались с твёрдой, талантливо перенятой выучкой болота академизма на Васильевском острове»), подчёркивала, что в работах Бурлюков «хромает» рисунок, они «заучиваются в неопределённых поисках в символизме», и, наряду с несомненно талантливыми произведениями, «выставлены вещи, заслуживающие самого серьёзного порицания». Подобная и более жёсткая критика будет сопровождать все последующие выставки Бурлюков в России.
Очень похожие отзывы сопровождали и работы Евгения Агафонова, одного из тех, с кем Бурлюк моментально сдружился в Харькове. Агафонов окажется потом в США, и они продолжат общение. Помимо Агафонова, Бурлюк сдружился с Митрофаном Фёдоровым, Сергеем Васильковским, Пестриковым. «Из разных мест, в течение ряда лет, потом я продолжал посылать работы на выставки Харьковского общества художников», — вспоминал он. И ещё несколько интересных воспоминаний:
«Подружил с молодыми Филипповыми (сестра Марии, героини стихов В. Маяковского). Видел Аверченко, тогда он служил еще в Банке, был холост и розов». Да-да, речь идёт о той самой Марии Денисовой, ставшей одной из героинь «Облака в штанах».
В Харькове зимой 1905/06 года Бурлюки жили на Пушкинской улице «в чистенькой квартирке, однако в полуподвальном этаже». Каждый вечер Давид рисовал — сестёр, немногочисленных гостей, предметы интерьера… Людмила Иосифовна во время рисования обычно читала вслух. Много лет спустя, уже в Америке, традиция эта в семье Бурлюков продолжится, только читать ему во время занятий живописью будет уже жена.
Ранней весной 1906-го вся семья переехала в имение Берестовка Роменского уезда Полтавской губернии, где отец получил в управление через земельный банк имение одного из разорившихся помещиков. Туда из Санкт-Петербурга приезжала Людмила, а брат Владимир, «спортсмен и силач», стал делать потрясающие вещи — «никогда не видав ни Гогена, ни Ван Гога, он как-то сразу вошёл и стал полновластным мастером в новом искусстве». Сам Давид написал той весной «Тающий снег», который был выставлен и продан позже в Москве, на выставке «Венок-Стефанос», и написал ряд «уже импрессионистически мастерских, делающих эпоху в истории русского пейзажа» этюдов.
Совсем скоро вся семья перебралась в Козырщину Новомосковского уезда Екатеринославской губернии, в бывшее имение генерала Свечина. Давид Фёдорович, продолжавший работать с земельным банком, распределял землю между сёлами, поэтому «вокруг дома вечно гудела толпа крестьян, которых отец наделял землёй». В Козырщине с ним случится от переутомления первый удар.
Переутомление случится и у Давида Давидовича. Он вспоминал об этом так: «Эти годы я работал над искусством не покладая рук, и в 1906 году был болен переутомлением зрения. Писал стихи. Копировал природу». Врачи настоятельно рекомендовали ему, привыкшему писать по семнадцать часов в сутки, полный отдых в тёмной комнате.
Но это случится уже ближе к концу года. А лето 1906-го, зима и ранняя весна 1907-го были насыщенными и плодотворными. Летом к Бурлюкам приехали гости — Бродский, Мартыщенко, Орланд, наезжали Агафонов и Фёдоров. Вместе с Володей Бурлюком работал Владимир Баранов-Россине.
Этот художник, чьи работы продаются сейчас на мировых аукционах за миллионы долларов, проживший полжизни в Париже и погибший в январе 1944-го в Освенциме, попал в орбиту Бурлюков, скорее всего, именно через Володю. Баранов-Россине учился в Одесском художественном училище с 1903 по 1908 год, и вполне возможно, что с Владимиром Бурлюком его познакомил Алексей Кручёных, учившийся в Одессе с 1902 по 1906 год. Один из соучеников Баранова, Г. М. Левитин, вспоминал: «В двух последних классах я подружился с Владимиром Барановым. Он как-то был связан с Владимиром, младшим из братьев Бурлюков. Через Баранова и протянулись нити к возникавшему тогда “авангарду”».
Знакомство Баранова с Бурлюками состоялось ещё до открытия прошедшей с 1 октября по 5 ноября в Одессе XVII выставки Товарищества южнорусских ху