— Вам ничего не напоминает это здание? — он показывает на длинный корпус Г-образного здания. — Эта красная крыша со слуховым окном на ней? На картине Бурлюка рядом с ним торчали две трубы, а перед домом росла сирень. Эти тополя были тогда ещё маленькими.
Я поражён. Конечно, я помню эту работу — пуантель с вылепленными широкими мазками кустами сирени на переднем плане; на заднем плане — длинный дом с красной крышей, слуховым окном и двумя трубами, левее — небольшая лестница, ведущая в соседнее здание, примыкающее как раз перпендикулярно первому.
— Мы специально лазили на крышу — там есть отверстия для двух труб, тех, что на картине Бурлюка. Они были заложены позже. Думаю, этот дом был конторой, в которой работал старший Бурлюк, Давид Фёдорович. Давайте вернемся с вами туда, откуда вы вышли — в цех. Только это не цех, а бывший зимний сад, описанный Лившицем.
Мы возвращаемся назад, и Игорь показывает мне шесть широких окон, четыре из которых наполовину заложены.
— Помните, Лившиц писал про шестиоконный зимний сад, давно превращённый в мастерскую? В котором Владимир писал его поясной портрет, а Давид изображал чёрного человека в высоком цилиндре? Вот она, эта мастерская.
Я почему-то ни секунды не сомневаюсь.
— Бурлюки ездили в экспедиции с основателем Херсонского музея древностей Гошкевичем, — продолжает Игорь. — От него они узнали, что Чернянка находилась как раз на северной окраине Гилеи. Гошкевич объяснял это несколькими факторами. Во-первых, с 1850 года на территории Чернянки рос единственный в округе фруктовый сад, как раз на территории низины, где сейчас озеро, — и рос почти безо всякого орошения. На юге это практически невозможно. Когда вода сегодняшнего озера начала заполнять под, верхушки деревьев ещё долго выглядывали из неё. По ту сторону озера — уже пески, там ничего не росло до тех пор, пока на них не начали специально сажать деревья. Теперь это Цюрупинские леса. До этого там была просто пустыня, а дальше к морю шли солончаки. Выше — Новая Каховка, вся на песках. Ещё дальше — Любимовка, камни и глина. Поэтому любые торговые караваны проходили раньше через Чернянку. Здесь же встречались в давние времена предводители племён. Место было сакральным, мистическим. Это была точка пересечения всех путей — место с высокими деревьями, которые здесь буйно росли. Ничего похожего в округе просто не было.
Возможно, это прикосновение к истории и стало мистическим образом причиной того, что небольшое село в украинской провинции дало огромный толчок русскому и украинскому авангарду?
Безусловно, всё это не могло не оказать влияния не только на Бурлюков, но и на их гостивших в Чернянке друзей. Нарождающийся российский авангард искал свои корни, отличные от корней западных. «Будетляне» хотели во что бы то ни стало отличаться и от итальянских футуристов, и от французов, доминировавших на живописной карте Европы. И территория древней Скифии стала той землёй, на которой произросло новое российское искусство. Не случайно Наталья Гончарова заявляла, что скифские каменные бабы — это кубистические произведения.
«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!» — вполне могли в запале воскликнуть русские футуристы. Правда, «скифы» были выучены на западных образцах. «Если не все будетляне, то большая часть их путалась в сложных счетах с Западом, предвосхищая своим “восточничеством” грядущее “скифство”», — писал Лившиц.
Интересно, что, по Геродоту, скифы жили до исседонов, а за исседонами обители одноглазые аримаспы… «В других, менее древних курганах Владимир, в летние месяцы вдохновенно предававшийся раскопкам, находил скифские луки и тулы и вооружал ими своих одноглазых стрелков на смертный бой с разложенными на основные плоскости парижанками», — вспоминал Лившиц.
Найденные в Чернянке и её окрестностях древности послужили не только источником вдохновения, но и рабочим материалом. Работая над картиной «Святослав», Давид Бурлюк включил в неё «золото, древнее керченское стекло, киммерийские черепки, металл».
Плодородная и изобильная Чернянка как нельзя больше подходила движимому «инстинктом эстетического самосохранения» Бурлюку. Он написал там сотни холстов, десятки стихотворений. И не только стихотворений — под впечатлением о поездке в Скадовск и на остров Джарылгач он начинает писать «Морскую повесть», которую окончит уже во Владивостоке в 1919 году и опубликует впервые в 1920-м в газете «Дальневосточное обозрение». Удивительно, но факт — после переиздания «Морской повести» в Херсоне Джарылгачский маяк, который уже готовились спилить на металлолом, сохранили, и теперь он стал местной достопримечательностью. Как же, сам Бурлюк о нём написал! Мог ли о таком подумать сам Давид Давидович?
А в 1907 году Бурлюк написал стихотворение, возможно, навеянное той самой поездкой:
Над зелено пенной зыбью
Пролетают альбатросы
Чайки ловят стаю рыбью
В снасти впутались матросы
В море зыблются медузы
Меж цветными кораблями
О порви с брегами узы
Взвейся сильный над морями.
Бурлюк был не только плодовитым. Он отличался удивительным умением «заражать» искусством.
Одним из первых попал под его влияние Алексей Кручёных.
Кручёных, по словам Хлебникова, — «Бурлюка отрицательный двойник». Они имели ряд общих черт. Оба были аполитичны (что не мешало обоим выказывать свою лояльность советской власти), оба стремились избежать войны, держаться от неё подальше. С началом Первой мировой Бурлюк уехал в Башкирию, Кручёных, «зная эту лавочку», — на Кавказ. Оба прожили долгую жизнь и продолжали переписку вплоть до 1960-х. И оба, как ни парадоксально, оказались в советские времена изгоями у себя на родине — их имена упоминались лишь в связи с Маяковским и Хлебниковым.
Точная дата их знакомства до сих пор неясна.
«В 1907 году выставки в Херсоне, причём Алексей Кручёных был моим другом тогда», — писал в своих воспоминаниях Бурлюк.
«В 1907–08 гг. я начал работать с многочисленными Бурлюками и Бурлючихами, пропагандируя живописный кубизм в южной прессе», — вторит ему Кручёных в «Автобиографии дичайшего». Правда, дату самого знакомства он указывает другую, более раннюю:
«Познакомился я с Бурлюками ещё в Одессе. Насколько помню, в 1904–05 гг. существовавшее там общество искусств устроило очередную выставку, на которой всех поразили цветные картины Бурлюков».
Конечно, ни в 1904-м, ни в 1905 году познакомиться с Бурлюками и тем более увидеть в Одессе их работы Алексей Елисеевич не мог. Это могло случиться лишь осенью 1906 года, на XVII выставке картин Товарищества южнорусских художников. Правда, весной того же года Кручёных окончил Одесское художественное училище и уехал затем в Херсон, где устроился учителем рисования, но он вполне мог приехать на выставку. В конце концов, именно с Владимиром Бурлюком познакомился в Одессе и Владимир Баранов-Россине.
Встретиться с Бурлюком Кручёных мог и в Москве осенью — зимой 1907–1908 годов, где Давид Давидович вместе с Михаилом Ларионовым устроил выставку «Венок-Стефанос», а сам Кручёных пытался поступить в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Впоследствии Кручёных упоминал, что с Давидом Бурлюком «встретился в Москве ещё в 1908 г. Мы много беседовали об искусстве, читали друг другу свои первые хромоногие литопыты». Но и здесь он явно перепутал дату, ведь уже в первых числах января 1908-го Давид Бурлюк уехал из Москвы в Петербург, а оттуда в Чернянку. Так что время для долгих бесед с Кручёных об искусстве было у Бурлюка только в ноябре — декабре 1907 года.
Что касается пропаганды живописного кубизма в южной прессе, то комплиментарные статьи о херсонской выставке «Венок» Кручёных под своим именем и под псевдонимом «А. Горелин» публиковал в газете «Родной край» уже в 1909 году. В общем, знакомство с Давидом произошло, скорее всего, осенью 1907 года в Херсоне, а с Владимиром, возможно, годом ранее в Одессе. Но это не так важно. Важно то, что «заумь-рычала» Кручёных стал таковым именно под влиянием Бурлюка. Именно Бурлюк ввёл его в круг «будетлян» и познакомил и с Хлебниковым, и с Маяковским. Это было уже позже, после первоначальной «инициации», которая состоялась как раз на той самой выставке с работами Бурлюков и позже, в Чернянке. Вот что писал об этом сам Алексей Елисеевич:
«В нашем живописном кругу трёх братьев Бурлюков различали несколько своеобразно: Владимира звали “атлетом”, младшего — Николая — студентом, а “самого главного” — Давидом Давидовичем… Нечего говорить, что самую выставку Бурлюков и их картины я считал “своими”, кровными.
Один из моих товарищей советовал мне ближе узнать этих художников. Я ухватился за эту мысль и ещё до поездки в Москву (впервые в Москву Кручёных приехал осенью 1907-го. — Е. Д.) собрался к Бурлюкам. Они жили в огромном имении графа Мордвинова “Чернянках”…
Давид Давидович встретил меня ласково. Он ходил в парусиновом балахоне, и его грузная фигура напоминала роденовского Бальзака… Он казался мне столь исключительным человеком, что его ласковость сначала была понята мною как снисходительность, и я приготовился было фыркать и дерзить. Однако недоразумение скоро растаяло».
Кручёных описывает Бурлюка как игривого, жизнерадостного и даже простоватого; подчёркивает, что он был замечательным мастером разговора. Во время совместных пленэров он либо читал Кручёных лекции, либо декламировал вслух стихи, чаще всего Брюсова:
«Читал стихи он нараспев. Тогда я ещё не знал этого стиля декламации, и он казался мне смешным, после я освоился и с ним, привык к нему, теперь порой и сам пользуюсь им.
Кроме строчек про моторы (из Брюсова. — Е. Д.) Давид Давидович читал мне множество других стихов символистов и классиков. У него была изумительная память.
Читал он стихи, как говорится, походя, ни к чему. Я слушал его декламацию больше с равнодушием, чем с интересом. И казалось, что, уезжая из Чернянок, я заряжен лишь живописными теориями пленэра. На самом деле именно там я впервые зарядился бодростью и поэзией».