«Знакомых женского пола у нас было мало — не было сноровки их находить», — напишет он спустя почти шестьдесят лет о своём с Лентуловым петербургском быте. В декабре 1911-го Бенедикт Лившиц, которого Бурлюк в компании Экстер пригласил в Чернянку, будет свидетелем такого эпизода:
«Ранним утром я, как было накануне условлено, приехал с вещами на квартиру Экстер, у которой остановился Бурлюк. Александра Александровна ещё спала. В светло-оранжевой гостиной… меня встретил Давид. Он только что вышел из отведённой ему соседней комнаты. Впрочем, он походил на человека, переночевавшего в стоге сена, а не в комфортабельном кабинете Николая Евгеньевича Экстера, адвоката с хорошей практикой. Растрёпанный, в помятом пиджаке, Бурлюк, должно быть, совсем не раздевался. Одна штанина у него была разорвана на колене, и висящий трёхугольный лоскут раскрывал при каждом движении полосатый тик кальсон. <…> Но Давид был невозмутим. Широко улыбаясь, он объяснил мне, что у Экстер, кроме него, гостит З. Ш., сестра известной драматической актрисы. Я всё ещё не понимал, какое отношение имеет порванная штанина к этой немолодой даме. Увы, это не был трофей. Ночью Давид, для которого, по его собственному признанию, все женщины до девяноста лет были хороши, потерпел поражение. Он говорил об этом без всякого стеснения, без досады, с гомеровской объективностью, имевшей своим основанием закон больших чисел. В его ночной истории личный интерес как будто отсутствовал».
Давид Бурлюк и женщины — тема отдельного исследования. Здесь скажу лишь, что поискам «сердечного друга» мешал, безусловно, физический дефект, который неизбежно отражался на внешности — Вадим Шершеневич довольно злобно писал о «кривомордом Бурлюке». Но полный энергии и оптимизма Бурлюк справлялся с этим. Лившиц писал: «Верный своим всеобъемлющим вкусам, он бросался от одного увлечения к другому, готовый перед первой встречной женщиной расточать свой любострастный пыл. И странное дело: при всём своём физическом уродстве Давид пользовался несомненным успехом. Своей непривлекательной внешностью он даже как будто гордился и, подчеркивая её недостатки, сублимировал их в свой особый стиль».
Почти сразу после знакомства с Лентуловым Давид Бурлюк знакомится с Георгием Якуловым и «голуборозовцем» Николаем Сапуновым, который «талант имел бесконечный, но и фасону предела тоже не имел». Именно от Сапунова позаимствовал Бурлюк манеру носить цветастые жилеты — это станет одним из элементов эпатажа. Все вместе по предложению Байковой сняли «кооперативную» пятикомнатную квартиру. Очень скоро выяснилось, что Якулов и Сапунов — большие любители выпить, за квартиру никто, кроме Бурлюков, не платит, и после перешедшей в пьяную борьбу вечеринки с участием поэта Аркадия Гурьева Давид и Владимир переселились в квартиру в соседнем переулке, сохранив при этом, однако, добрые отношения с новыми друзьями.
Андрей Шемшурин, который был не только главой крупной компании по производству льняного масла и лаков, но и литератором, литературным критиком, чей дом был всегда открыт для художников (частым гостем в нём был, например, Казимир Малевич), почувствовал в Давиде Бурлюке родственную поэтическую душу и ввёл его в Московский Литературно-художественный кружок, при котором в 1907-м было организовано Общество свободной эстетики. Проведённые там вечера произвели на Бурлюка сильнейшее впечатление. Ещё бы — он услышал, как читают стихи Бальмонт, Брюсов, Андрей Белый, Вячеслав Иванов. Познакомился с Валентином Серовым и Виктором Гофманом, о котором будет писать спустя много лет, уже в Америке.
Но главным, конечно, было то, что Шемшурин познакомил Давида Бурлюка с Михаилом Ларионовым.
«Тот увлёкся мной и стал мне (и меня) Москву показывать…» Объединение двух ярких, энергичных художников с блестящими организаторскими способностями немедленно привело к результату: «В Москве Ларионовым была организована на мои деньги (500 руб.) выставка в доме Строгановского училища, Мясницкая и Банковский переулок — и все выставились», — вспоминал Бурлюк. В тех же воспоминаниях он написал ещё так: «На эту выставку к троице Бурлюков мы взяли молодого льва Аристарха Лентулова, Сапунова, Гончарову, Якулова, Ларионова, Судейкина и Крымова, Штюрцваге, П. И. Уткина, Дриттенпрейса и других. Из будущего “Бубнового Валета” участвовал Рождественский (“Красные ворота”), из “Голубой розы” замечательный Кнабэ и др.». Забавно, что позже Бурлюк назовёт Кнабе «маньяком» и «эротоманом» из группы «Весов».
Кто кого «взял» — большой вопрос. Безусловно, Михаил Ларионов был в Москве своим, учился в МУЖВЗ, неоднократно экспонировал свои работы и знал всех тех, кто примет участие в выставке. Так что первая фраза Бурлюка, пожалуй, точнее.
Кроме перечисленных выше, в выставке приняли участие Владимир Баранов-Россине, Артур Фонвизин, Анатолий Арапов, Сергей Петров и ещё несколько «голуборозовцев».
Отзывы критики были в большинстве своём негативными — писали о том, что на выставке «заливают пуантелью», о том, что художники «отчаянно кривляются», упрекали их в уродливости техники, в безвкусице, в «бесшабашном задоре юности». Но было и несколько положительных откликов. А. Тимофеев, например, писал: «Намечается уже новое направление в живописи — направление, представители которого преследуют, по-видимому, больше всего чисто технические задачи — довести до минимума рисунок, стилизовать краски, найти новый, более выразительный, более нервный мазок. Ячейкой этого нового зачинания является “Венок”».
Самым удивительным итогом выставки было то, что именно работы трёх Бурлюков пользовались набольшим вниманием критики; большим даже, чем работы Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой (о работах Ларионова писали как о бледных, немощных и слащавых). Работы Бурлюков казались публике и критикам наиболее радикальными, характерными и запоминающимися. Игорь Грабарь написал: «Они, наверное, убеждены, что их живопись — это новый — берегитесь все буржуи искусства — анархизм. Я думаю, что это нечто большее: это — максимализм». «Интерес новизны на “Венке” сосредотачивается на украинской троице Бурлюков», — отмечал Павел Эттингер. Появился у критиков и термин «бурлюкизм». Совсем скоро фамилия Бурлюков станет нарицательной, о «бурлюканьи» будут писать почти все.
Ещё до окончания «Венка» Бурлюки вместе с Лентуловым перебрались жить на выставку, «поселившись в комнатке, за ширмами, на коих висели картины». Деньги закончились, с продаж (успешных) Бурлюку никто процентов не платил, и «предприниматель обанкротился». Не уплатив за помещение и бросив всё, Давид, Володя и Аристарх Лентулов уехали в Петербург.
«Так закончилась первая выставка кубо-футуристов. Якулов в то время выставил типично кубистические вещи, Володя — футурил», — вспоминал уже в Америке Бурлюк. Володя в то время действительно вырабатывал свой уникальный стиль, но назвать выставку кубофутуристической никак нельзя. Сам Давид Давидович даже летом 1908-го писал импрессионистические вещи «с поворотом к Сезанну», а на 36-й передвижной выставке и на XV выставке картин МТХ и вовсе выставил реалистические работы. Да и Ларионов был в то время далёк и от кубизма, и от примитивизма. Совсем скоро и Ларионов, и Бурлюк, и Казимир Малевич будут ставить более ранние даты на свои импрессионистические холсты — им будет неловко за такое долгое топтание на месте. Объяснялось всё просто: на раннем этапе русский авангард, вне всякого сомнения, зависел от новейших находок французских художников. Бурлюк даже придумал позже теорию о потенциальном наличии в определённых явлениях прошлого, как в зародыше, тех идей, которые проявятся в будущем — и возвёл эту теорию к аристотелевскому учению об энтелехии. Это оправдывало манипуляции с датами. Такая же «борьба» будет происходить и с влиянием итальянских футуристов. Но в борьбе этой родится новое, самобытное искусство, и русский живописный, а затем и литературный авангард станет одним из лидеров авангарда мирового.
Первые три месяца 1908-го оказались для Бурлюка настолько важными, что он отдельно описал их в вышедшем в 1964–1965 годах 55-м номере «Color and Rhyme», начав так: «Мне 53 года. В моей памяти теперь, ещё не переданными бумаге, есть 53 главы. Каждый год — глава. Эти главы — то большие, то короткие. То более, то менее содержательны они, эти главы моей жизни. Некоторые чётко стоят в памяти.
Дни — это строки этих глав, часы — это слова, что стоят на полках строчек. Некоторые главы — более важное значение играли в жизни, и поэтому они уцелели, а от других остались лишь фрагменты, куски, как от скифского (киммерийского) горшка, раздавленного глиной, пылью, грохотом телег в степях Таврии.
Весь период жизни в Москве 1907 год и Питере с 10 января, февраль, март — чётко стоят в моей памяти».
Приехавшие покорять столицу Бурлюки уже имели в Петербурге маленький родной очаг — Людмила Бурлюк незадолго до этого вышла замуж за скульптора Василия Кузнецова. Правда, увидевшись с ней в марте, Давид и Владимир были разочарованы. Друзья мужа, среди которых были Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, уже написавший о «грядущем хаме», Алексей Ремизов, отрицательно относились к авангардным чудачествам, и Людмила перестала носить яркую одежду, красить волосы в красный цвет и полностью посвятила себя семье.
«Поместились мы в доме 9 на Среднем проспекте против Фонарного переулка — на седьмом этаже в комнате с одним окном», — вспоминал Бурлюк. «Мы много времени проводили в музеях, тогда Музей Александра III-го и в Эрмитаже! Зал за залом, холст за холстом, ныряя вверх и вниз, со вкусом и аппетитом» (в Третьяковке Давид побывал впервые в 1897-м). Однако же разухабистые петербургские вывески произвели на него куда большее впечатление.
26 января Бурлюк писал Михаилу Ларионову: «Многоуважаемый Михаил Фёдорович! Я уехал из Москвы экстерно, не простясь с Вами. И теперь имею сравнивать Москву и Питер — Москва лучше». Бурлюк спрашивает Ларионова о положении дел на выставке, в том числе финансовом, пишет о том, что в Петербурге, скорее всего, тоже удастся устроить «Венок», просит сохранить в целости холст, нужный ему для работы.