Бурлюка страшно возмутила история с «коронацией» Хлебникова как «Председателя земного шара», устроенная в 1919 году в Харькове Есениным и Мариенгофом. Ведь он был абсолютно убеждён в гениальности своего товарища. Возможно, он заразил этой уверенностью и самого Хлебникова. Вот что пишет об этом Бенедикт Лившиц:
«Сейчас я свободно пишу “гений”, теперь это почти технический термин, но в те годы мы были осторожнее в выборе выражений — во всяком случае, в наших публичных высказываниях. Насчёт гениальности Хлебникова в нашей группе разногласий не было, но только один Давид склонял это слово по всем падежам. Меня ещё тогда занимал вопрос: как относится сам Хлебников к прижизненному культу, которым его, точно паутиной, оплетал Бурлюк? Не в тягость ли ему вынужденное пребывание на постаменте, не задыхается ли он в клубах фимиама, вполне, впрочем, чистосердечно воскуриваемого у его подножья неугомонным “отцом российского футуризма”?»
Но Бурлюк был совершенно искренен в своём восхищении. «Хлебников был выше своей эпохи, перерастает её», — писал он много лет спустя. «Я пишу, сидя на берегу “Пелгам” — залива, около Нью-Йорка. Золотое солнце склонилось к закату и бросило свой искрящийся хвост на воды, где шевелятся неуловимые волны. Таким солнцем в нашей жизни явился Хлебников. Он отразился в своей эпохе, озаряя её ярким светом своего гения. Давид Бурлюк — первый издатель и покровитель футуризма».
Первый издатель и покровитель футуризма так высоко ценил хлебниковский гений, что в ноябре 1913 года даже прочёл в Тенишевском училище в Петербурге и в Политехническом музее в Москве лекции «Пушкин и Хлебников», в которых называл Пушкина «мозолью русской литературы» и призывал забыть его, так как он «тормозит развитие общественной души», и преклониться перед новыми поэтами, называя Хлебникова «новым богом и новым кумиром».
Отношения Хлебникова и Бурлюка сложно назвать ровными; в них было всё — от восхищения до ссор. Но всё же восхищения и благодарности было гораздо больше. Хлебников предлагал «Украсить Анды… головой Бурлюка» — и протестовал против издания Бурлюком второго тома своих сочинений. Называл Бурлюка «неукротимым отрицателем», но… Бурлюк сомневался в искренности его оценок. «Витя высоко ставил моё творчество всяческое, но надо указать, что кроме себя и своих великих словесных видений он ничего не замечал», — писал Бурлюк. Однако — удивительное дело — летом 1920 года, спустя пять лет после Михалёва, когда Бурлюк давно уже жил во Владивостоке и собирался в Японию, живший тогда в Харькове Хлебников пишет: «Существуют ли правила дружбы? Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк, может быть, не были друзьями в нежном смысле. Но судьба сплела из этих имён один веник».
К сожалению, до нас не дошло ни одного живописного или графического портрета Давида Бурлюка, сделанного Велимиром Хлебниковым. Зато до нас дошёл портрет поэтический. Осенью 1921-го, когда до смерти поэта осталось меньше года, Хлебников пишет вдруг стихотворение «Бурлюк», в котором есть такие строки:
Россия, расширенный материк,
И голос Запада громадно увеличила,
Как будто бы донёсся крик
Чудовища, что больше в тысячи раз.
Ты, жирный великан, твой хохот прозвучал по всей России,
И стебель днепровского устья, им ты зажат был в кулаке,
Борец за право народа в искусстве титанов,
Душе России дал морские берега.
Странная ломка миров живописных
Была предтечею свободы, освобожденьем от цепей.
Так ты шагало, искусство,
К песни молчания великой.
И ты шагал шагами силача
В степях глубокожирных
…
С великанским сердца ударом
Двигал ты глыбы волн чугуна
Одним своим жирным хохотом.
Песни мести и печали
В твоём голосе звучали.
Долго ты ходы точил
Через курган чугунного богатства,
И, богатырь, ты вышел из кургана
Родины древней твоей.
Бурлюк ответил Хлебникову позже — в «Color and Rhyme» за 1961/62 год опубликовано его стихотворение «Хлебникову», с эпиграфом: «Этих стихов, Витя, ты никогда не прочтешь!»:
Он тонул в истоках века,
Чтоб затем звучать в веках,
Русской речи мудрый лекарь
Ныне он — лишь лёгкий прах.
Но его стихи бессмертны
И в окраинах земель
Русской речи где инертность
Хлебников — бездонья цель!
Хлебников писал о Бурлюке, Бурлюк многократно писал о Хлебникове… Писал и мечтал о том, чтобы его «писания увидели свет»: «…среди моря коммерческой литературы я вывожу строки с настойчивостью скриба древнего Египта…..недаром я был дружен, был первым поклонником, издателем Велимира Хлебникова; на мне горят и будут гореть лучи славы его, и Маяковского, и Каменского — трёх бардов, скакунов поэзии Парнаса российского».
Глава тринадцатая. Чернянка, Одесса, «Бубновый валет» и второй «Салон» Издебского
Давид и Владимир ездили домой из столиц регулярно — как минимум на Рождество, на Пасху, на летние каникулы. Прав был Лившиц — узы необычайной любви соединяли всех членов семьи. Вот и в 1910 году они уехали в Чернянку ещё в первой половине апреля, остановившись по пути в Москве, чтобы посмотреть коллекции Щукина и Морозова. Работы французов произвели огромное впечатление на братьев.
«В Москве видали 2 коллекции французов С. И. Щукина и И. А. Морозова — это то, без чего я не рискнул бы начать работу. Дома мы третий день — всё старое пошло на сломку, но как трудно и весело начать всё сначала», — писал Давид Михаилу Матюшину. Матисс, который «царил» у Щукина, не мог не оказать влияния на Давида Бурлюка. Достаточно взглянуть на работы «Дорожка в саду», «Горшки и белая собака», «Лошади» из собрания Государственного Русского музея или «Полдень на Днепре» из собрания Серпуховского историко-художественного музея, чтобы увидеть следы этого влияния. Правда, сам Бурлюк ещё считал этюды Днепра неоимпрессионистическими, но в них уже видны и фовизм, и экспрессионизм. А вообще о «сломке» старого, конечно, речь не шла — Бурлюк постепенно расширял арсенал своих приёмов и техник, продолжая писать во всех освоенных стилях. Прав был Кручёных — ему всё надо было узнать, всё захватить, всё слопать.
Лето было насыщенным. Бурлюки приняли участие сразу в трёх выставках: в июне — августе в Риге, где под названием «Русский сецессион» прошла выставка картин общества «Союз молодёжи», и в двух выставках в Екатеринославе — это были VII выставка художественных произведений Екатеринославского научного общества и Областная южнорусская выставка. В первой вместе с Бурлюками выставился их харьковский приятель Евгений Агафонов, а к участию во второй Давид привлёк Наталью Гончарову, Михаила Ларионова и Илью Машкова.
Ну а главное — летом у Бурлюков гостили Хлебников, Ларионов и Лентулов.
Михаил Ларионов провёл в Чернянке и Херсоне июнь и июль. В Чернянке он написал не только упоминаемые позже Бурлюком «Случку», «Стог», «Шиповник», «Окно с букетом» и «Дождь», но и своеобразный «иконостас» будетлян, будущих «гилейцев» — портреты Велимира Хлебникова, Антона Безваля, Давида и Владимира Бурлюков. Написал портрет Хлебникова и Давид Бурлюк. С портретом этим произошла неприятная история. Вот как вспоминал об этом Бурлюк:
«В мае — июне 1910 года в Чернянке и в городе Херсоне, где мы имели квартиру, гостил и работал М. Ф. Ларионов, друживший с братом Володей. Я только что закончил портрет маслом с Хлебникова. Портрет был сырой. Хлебников настоял, что он повезёт портрет в Астрахань своим родителям, будет держать в руках, в Херсоне его запакует в бумагу. Подали коляску; франт Ларионов со своими чемоданами занял все места в экипаже, Хлебников, держа своё эффиджи, пристроился сбоку; Ларионов, боясь за свой костюм, рассвирепел, вырвал холст из рук поэта и швырнул картину лицом вниз в абрикосовую пыль тавридской земли… Практичный, ловкий в жизни, оборотистый Ларионов терпеть не мог Хлебникова как соседа в жизни. Он возмущал его неприспособленностью».
Случай этот настолько поразил Бурлюка, что он упоминает его в своих воспоминаниях неоднократно.
О пребывании Хлебникова в Чернянке Бурлюк писал так:
«После закрытия успешной выставки мы снова увезли Витю Хлебникова в Таврию к себе. Жизнь в Чернянке нравилась В. В. Хлебникову. Там была большая семейная библиотека, основание которой положили ещё родители… Хлебников был пожирателем книг. У него была “дурная привычка” — прочитанные страницы — вырывать. Экономка дома рассказывала — когда Хлебников был оставлен с ней на 2 месяца в доме в Чернянке — мы уехали в Питер, матушка с детьми в Херсон, из нас шестерых, ещё сестры Надежда и Марьянна — учились в гимназии. Экономка видела в окно Хлебникова со свечой, глубоко за полночь блуждающего по аллеям парка с книжкой в руках. Свечу он держал перед собой. Прочитав страницу, он вырывал её и бросал на дорожку. — Странно и необычно было видеть такого чтеца, — говорила экономка. Я спросил Витю: “Зачем рвёшь книги?” — Раз она прочитана — мне более не нужна. Обещал — книг не рвать…»
Из Чернянки Хлебников поехал в Одессу — в гости к своим родственникам: родной сестре матери Варваре Николаевне Рябчевской и её детям, Коле и Марии Рябчевским. Вот что писал Давид Бурлюк в июле 1910 года в письме М. В. Матюшину: «Работаем мы это лето и много, и мало. Всё лето почти у нас писал М. Ф. Ларионов. Был Хлебников, сейчас он уехал — Одесса — Люстдорф, дача Вудст’а». По воспоминаниям Марии Николаевны Рябчевской, в этом году они жили в доме 13 по улице Белинского и на даче Вирта в Люстдорфе.
Туда же, в Одессу, отправились в августе неразлучные Давид и Владимир Бурлюки. У каждого из братьев были свои веские причины: Владимиру нужно было спасаться от неизбежной солдатчины, а Давид хотел получить диплом, дающий право преподавания в средних учебных заведениях. Такие дипломы Одесское художественное училище начало выдавать только в 1902 году, то есть уже после первого «захода» Давида.