Бурлюк приехал в Москву уже маститым художником. Виктор Шкловский писал: «Он много слышал, много видел, уши его привыкли к шуму, глаз к непрерывному раздражению. В то время художники были красноречивы. Картины уже начали выходить с предисловием. Художники спорили сами с собой.
<…> Одноглазый Бурлюк расчалил давно всё в своих картинах. С этим приехал он в Москву. Был он благоразумен и хотел толкаться локтями. Хотел улучшить свой диплом, быстро окончив школу живописи, ваяния и зодчества».
Шкловскому, однако, противоречил преподаватель Бурлюка в училище Леонид Пастернак:
«Интересно подробнее остановиться на настроениях того времени и парадоксальности некоторых фактов. Кто мог бы поверить, например, что Д. Бурлюк в Петербурге “читал доклад” свой, т. е. разносил в пух и прах Пушкина, Толстого, Рафаэля, Репина, Серова, а по приезде в Москву снова приходил в мой натурный класс, где числился учеником, и усердно, но безуспешно доканчивал свой этюд с натурщика».
Думаю, о «безуспешности» этюда можно было бы с Пастернаком поспорить. Да и вряд ли Бурлюк рассчитывал научиться у Пастернака чему-то новому. Несомненно одно — Давид Давидович, уже готовившийся к женитьбе, долго старался быть прилежным учеником. «Одно время я верил, что могу добиться славы, идя путём засиженных мухами, казённых рутин». В конце концов бунтарское начало победило. Спустя два с половиной года после поступления Бурлюка вместе с Маяковским также отчислят из училища, причём он будет этому только рад.
Безусловно, главным событием, произошедшим в училище, было для Бурлюка знакомство с Маяковским.
И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке,
взял и сказал:
«Хорошо!»
Им, конечно, повезло друг с другом. И ещё непонятно, кому больше.
Вне всякого сомнения, Маяковский рано или поздно и сам окончательно сменил бы кисть на перо. Бурлюк вспоминал:
«У него были способности к рисунку: он схватывал характер, делал шаржи, сотрудничая ими в юмористических журналах. Но живопись требует постоянного физического труда, методичной работы… Ко всему этому у Маяковского не было склонности».
Да, рано или поздно это бы произошло. Но в том, что это произошло рано, заслуга только и именно Бурлюка. Именно Бурлюк дал Владимиру Владимировичу несколько основополагающих вещей.
Первое — это направление. Маяковский не «застрял» в символизме, он почти сразу стал футуристом, и это новаторство, этот задор оказались для него чем-то родным и близким. Второе — Бурлюк сразу дал Маяковскому остро необходимую любому начинающему творцу уверенность в себе. Ведь именно неудача в первых поэтических опытах подтолкнула Маяковского к занятиям живописью. Поэтому обратная смена кисти на перо произошла быстро и успешно. «Маяковского он поднёс на блюде публике, разжевал и положил в рот», — писал о Бурлюке Вадим Шершеневич. О финансовой поддержке я даже не буду писать, предоставив чуть позже слово самим друзьям. В том, что они были именно друзьями, несмотря на одиннадцатилетнюю разницу в возрасте, сомневаться не приходится. Раки по гороскопу, они понимали друг друга на глубинном, интуитивном уровне.
Сам же Бурлюк в лице Маяковского обрёл соратника в борьбе со старым искусством, причём соратника яркого, харизматичного, боевого и несравненно более талантливого (тут, конечно, уместнее написать: гениального), чем он сам. Именно Маяковский стал гвоздём любых последующих совместных выступлений — и очень быстро начал зарабатывать больше самого Бурлюка. Став кумиром, практически идолом — насколько это возможно было тогда, — Маяковский никогда не открещивался от дружбы с уже эмигрировавшим «отцом российского футуризма». Даже тогда, когда само слово «футуризм» начало становиться ругательным. Да, опубликованы слова старшей сестры Маяковского, Людмилы Владимировны — якобы после возвращения в 1925 году из поездки в Америку брат сказал им с Ольгой, что Бурлюк — уже не Бурлюк, а Бурдюк. Но Людмила Владимировна не любила никого из друзей брата и даже заявляла, что Маяковский вообще не был футуристом. В 1968 году в ЦК КПСС от неё поступило письмо с просьбой закрыть музей поэта на Таганке, в которое «будет паломничество для охотников до пикантных деталей обывателя. Волна обывательщины захлестнёт мутной волной неопытные группы молодёжи, создаст возможность для “леваков” и космополитов организовывать здесь книжные и другие выставки, выступления, доклады, юбилеи и т. п. Кручёных, Кирсановых, Бурлюков, Катанянов, Бриков, Паперных и пр., а может быть ещё хуже — разных Синявских, Кузнецовых, духовных власовцев, Дубчеков, словом, предателей отечественного и зарубежного происхождения». Людмила Владимировна была очевидно предвзята.
Её словам о «Бурдюке» можно противопоставить слова Ольги Фиаловой, невестки младшей сестры Давида Бурлюка Марианны, которая много общалась с Давидом Давидовичем во время его визитов в Прагу в 1957 и 1962 годах. Ольга вспоминала слова Бурлюка о том, что именно Маяковский в 1925 году категорически не советовал ему возвращаться на родину, понимая, что там происходит. Так что и слова старого приятеля Маяковского, Владимира Вегера (Поволжца), о том, что поэт, вернувшись из Америки, охарактеризовал Бурлюка как «предпринимателя», «подрядчика», «антрепренёра» и «богача» (а сам Маяковский был при этом пролетарием), вряд ли стоит воспринимать без поправки на время. Антрепренёром и прекрасным организатором Бурлюк был и до того, организация выступлений друга была для него делом естественным. Да и сам Маяковский всегда был рад заработать, тем более в твёрдой валюте. О «богаче» говорить вообще смешно — в конце 1920-х и в 1930-х Бурлюкам порой нечем было платить за квартиру, за отопление. Даже на еду и метро денег не всегда хватало. Красноречивее всего говорят фотографии — по сравнению с дореволюционными фото «американский» Бурлюк того времени — стройный и худощавый.
«Я был для Маяковского счастливой встречей, “толчком” к развитию цветка его Поэзии. Маяковскому нужен был пример, среда, аудитория, доброжелательная критика и соратник. Всё это он нашёл во мне», — вспоминал Бурлюк. Но не менее счастливой встречей был для Бурлюка сам Маяковский. Уже при его жизни, а особенно после смерти имя друга стало для «отца российского футуризма», большую часть жизни прожившего вне родины, единственным пропуском в мир советской литературы, единственной причиной, по которой его вообще вспоминали в Советском Союзе. «Предлагаемые очерки (речь о «Трёх главах из книги “Маяковский и его современники”») написаны тем, кого Владимир В. Маяковский назвал своим “действительным учителем”. До сего времени (1932 г.) художественно-литературная критика продолжает усиленно, по-прежнему замалчивать меня, а ведь “случиться” быть учителем великого поэта — “не фунт изюму”… Значит, было во мне что-то, давшее Владимиру Вл. Маяковскому основание для его значительных упоминаний обо мне в своей автобиографии», — писал Бурлюк.
Кто только не пытался оспорить в советское время слова Маяковского о «прекрасном Бурлюке» из написанной в 1922 году автобиографии «Я сам»: «Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая».
Ну как же — чтобы антрепренёр-футурист, почти клоун, да ещё и эмигрант был учителем великого пролетарского поэта? Литературовед, филолог, видный исследователь творчества Маяковского Виктор Дмитриевич Дувакин в беседах с Виктором Шкловским и Романом Якобсоном буквально «пытал» их относительно этого.
Вот небольшой фрагмент из его беседы со Шкловским:
«В. Ш.: <…> Он, Бурлюк, очень любил Маяковского, очень любил. Он для него… Ну, Бурлюк — антрепренер. <…> Антрепренер, который любил Маяковского и который открыл Маяковского, поверил Маяковскому. Он был Симоном Богоприимцем. И Маяковский, как верный друг, никогда этого не мог ему забыть. Но…
В. Д.: Так вот, художественно… их эстетика, по-моему, все-таки ведь очень различна.
В. Ш.: Да, да, но Бурлюк не пустое место. <…> Это воля, воля, художник, профессиональный художник. Как снег на горах остаётся, особенно за забором, так старый футуризм остался у Давида Бурлюка.
<…>
В. Д.: Это, что же, были отношения равных? Или Бурлюк был как старший?
В. Ш.: Равных скорее, равных, конечно.
В. Д.: Он его открыл, открыл и, так сказать, как бы поставил на него ставку — и выиграл.
В. Ш.: Поставил ставку. И он был тем человеком, который передал Маяковскому принципы левой живописи и помог ему создать его, Маяковского, новую поэтику, превращённую: что писать надо грубо… Вот эти первые манифесты, в них бурлюковский голос».
Вопрос об отношениях «на равных» был отнюдь не праздным — всё же Бурлюку в момент знакомства было двадцать девять лет и он уже был довольно известен. Маяковскому было восемнадцать.
Положить конец любым сомнениям в оценке роли Бурлюка в становлении Маяковского как поэта должны слова Лили Брик:
«Мне кажется, Маяковский сумел перешагнуть через стадию ученичества. Может быть, оттого, что он много думал об искусстве, прежде чем начал делать его, он сразу выступил как мастер. Отчасти помог ему в этом Бурлюк. До знакомства с ним Маяковский был мало образован в искусстве. Бурлюк рассказывал ему о различных течениях в живописи и литературе, о том, что представляют собой эти течения. Читал ему в подлинниках, попутно переводя, таких поэтов, как Рембо, Рильке. Но даже в первых стихах Маяковского не видно влияния ни этих поэтов, ни Бурлюка, ни Хлебникова. Если искать чьё-то влияние, то скорее влияние Блока, который в то время, несмотря на контрагитацию Бурлюка, продолжал оставаться кумиром Маяковского. С первых поэтических шагов Маяковский сам стал влиять на окружающую поэзию. И сильнейшим из футуристов сразу сделался Маяковский.