Бурлюк как-то сказал Маяковскому, что он только тогда признает его маститым, когда у него выйдет том стихов, такой толстый, что длинная его фамилия поместится поперёк переплётного корешка. Когда вышло “Простое как мычание”, я переплела его роскошно, в коричневую кожу, и поперёк корешка было, правда, очень мелкими, но разборчивыми золотыми буквами вытиснено “Маяковский”».
Вот как важно было тогда для Маяковского мнение Бурлюка.
Интересно, что сам Давид Давидович не претендовал на своё первенство в качестве первого поэта — приятеля Маяковского. Уже в Америке он неоднократно писал о друге Маяковского, Викторе Гофмане, и даже публиковал его стихи в переводе на английский. Выступая 10 мая 1956 года в Музее Маяковского, Бурлюк подчеркнул, что именно с Гофманом проводил Маяковский ночи на бульварах — «со мной мы ночи на бульварах не проводили». Говорил Бурлюк и о том, что «рассматривать Маяковского оторванным от школы символистов — невозможно».
И всё же отнюдь не символисты стали литературной «семьёй» для Маяковского, а — в первые годы — Хлебников, Каменский, Лившиц, Кручёных. И со всеми ими его познакомил Давид Бурлюк.
Ну что же, самое время перейти к началу их знакомства — сентябрю 1911-го.
«В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались».
Это писал Маяковский.
А вот что писал Бурлюк:
«Какой-то нечёсанный, немытый, с эффектным красивым лицом апаша верзила преследовал меня шутками и остротами, как “кубиста”. Дошло до того, что я готов был перейти к кулачному бою, тем более что тогда я, увлекаясь атлетикой и системой Мюллера, имел шансы во встрече с голенастым юношей в пыльной бархатной блузе, с пылающими насмешливыми чёрными глазами. Но случись это столкновение, и мне, “кубисту”, с таким трудом попавшему в училище… не удержаться в Академии Москвы… и прощай тогда мои честолюбивые планы. <…> Мы посмотрели друг на друга и… примирились, и не только примирились, а стали друзьями, а скоро и соратниками в той борьбе, коя закипела вокруг между старым и новым в искусстве».
Мария Никифоровна вспоминала, что уже в середине сентября Маяковский называл Бурлюка «Додичкой» — так быстро они сблизились.
Художница Евгения Ланг, одна из возлюбленных Маяковского и приятельница Бурлюка, вспоминала:
«…Уже в течение двух или трёх месяцев (речь о ноябре 1911-го. — Е. Д.) Бурлюк его опекал. Они были приятели неразлучные уже тогда. Бурлюк тогда уже раскусил и разглядел, что такое Маяковский».
В беседе В. Д. Дувакина с Евгенией Ланг есть любопытный фрагмент:
«Я помню, как я раз спросила Бурлюка, когда уже с ним была дружна (“Додичка” — я его называла): “Додичка, почему вы в живописи так кочевряжитесь, так как-то ломаетесь? И почему вы поддерживаете Володю, чтобы он этого не делал?” А он поддерживал ведь Володю, чтоб он не ломался. И тогда мне Бурлюк ответил: “Володя такой талант, что ему ломаться не надо, а у меня недостаточный талант. Я могу добиться большого, только если буду ломаться”. Вот что мне ответил Бурлюк».
Одним из первых памятных моментов стали для друзей состоявшиеся 24 ноября похороны Валентина Серова.
Бурлюк неоднократно вспоминал Серова и писал о нём. Хоть он и позволял себе отпускать в пылу полемического задора колкости о Серове, Репине, Толстом, но величину таланта Серова понимал прекрасно, помнил в деталях все их встречи, в том числе в Обществе свободной эстетики, гордился тем, что Серов пригласил его сестру Людмилу совместно писать натуру и похвалил как-то работы Володи.
«В лице В. А. Серова умер первоклассный мастер, пользовавшийся мировой популярностью. <…> До того, как нас, молодёжь начала двадцатого века, отравил “микроб нового искусства”, Серов был нашим кумиром» — так писал о нём Бурлюк. И ещё: «Перед его портретами мы застаивались, мы их нюхали».
Вот как вспоминал Давид Давидович те похороны:
«В Училище живописи, ваяния и зодчества смерть Серова (в ноябре 1911 г.) вызвала среди учеников большой отзвук. Был выбран на сходке в круглом зале комитет, и в него вошли от каждого класса по одному ученику. Из фигурного попал Маяковский; из натурного — я.
Мы должны были озаботиться: венком, подписью, а также представительством от училища как на панихидах и в самой похоронной процессии, так и на далёком кладбище, за городом.
Панихида в доме покойного осталась в памяти. Белый дом в два этажа, невдалеке от Румянцевского музея (теперь библиотека Ленина). Похороны В. А. Серова — единственная процессия, которую я вышагал от начала до конца. День был холодный, морозный.
Временами начиналась метель. Затем туманило. Когда вышли к кладбищу, оказалось, что народу “наших” не так уж много. За гробом — стайкой — родные и близкие, а потом — россыпь толпы, смесь незнакомых лиц, может быть, нужных, может… ненужных. Над раскрытой могилой Серова речь говорил Маяковский».
Мария Никифоровна дополнила супруга: «Бурлюк молчал. Ему было неудобно выступить, потому что его фраза, которой он определял место покойного в искусстве, у всех ещё была в голове. Фраза была брошена с эстрады в жару полемического задора:
— Серов — это хороший кучер на лихой тройке коней русского искусства…»
Запомнила Бурлюка с Маяковским и Евгения Ланг. 23 марта 1969 года она рассказала В. И. Дувакину о похоронах Серова. Её воспоминания крайне важны для лучшего понимания образа не только Маяковского, но в первую очередь именно Давида Бурлюка, поэтому я ещё буду к ним возвращаться. Рассказывая о том ноябрьском дне, она почти сразу начала с Бурлюка:
«Что бы ни говорили, Бурлюк очень большую роль сыграл в жизни Маяковского, и очень положительную. Он ему был очень преданным старшим товарищем. Я не люблю Бурлюка, не люблю все его последующие деятельности, но считаю, что в жизни Маяковского он сыграл очень доброкачественную роль. Потому что я была свидетельницей, как он с ним возился, как он его опекал… Потому что Маяковский был подвержен, как вам сказать, упадкам иногда. У него был иногда страшный упадок веры в себя, мрачнейшие у него были настроения, и Бурлюк вот тут умел поддержать и говорить…
Мне Бурлюк говорил очень просто: “Надо Маяковскому иногда молебен послужить, говорить: ‘Ты гений, ты гений, ты гений’. Ну и он начинает верить”».
Евгения Ланг вспоминала, что именно Бурлюк («человек, прищуренный на один глаз») помог ей пробраться к гробу сквозь толпу с огромным букетом белых роз, которые она купила. Вспоминала о том, какое впечатление на неё и всех окружающих произвела речь Маяковского: «Была такая тишина, что буквально малейший шорох в деревьях был слышен — с таким вниманием его слушали. Когда он кончил, был момент затишья. И вдруг прошёл шёпот. Люди спрашивали: “Кто это? Кто это? Кто это говорил?” И тогда скрипучий резкий голос Бурлюка сказал: “Речь говорил представитель учеников Школы живописи, зодчества и ваяния Вла-ди-мир Ма-я-ковский”. В первый раз перед людьми зазвучало имя “Маяковский”».
В первый раз увидел Маяковского на похоронах Серова и Роман Якобсон. Видел Роман Осипович Бурлюка с Маяковским и в тот ставший уже легендарным вечер, когда они ушли с концерта Рахманинова.
То, что писал Маяковский об этом вечере, точнее, «памятнейшей ночи», известно, пожалуй, всем:
«Благородное собрание. Концерт. Рахманинов. Остров мёртвых. Бежал от невыносимой мелодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк. Расхохотались друг в друга. Вышли шляться вместе.
Разговор. От скуки рахманиновской перешли на училищную, от училищной — на всю классическую скуку. У Давида — гнев обогнавшего современников мастера. У меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм».
Это было 4 февраля 1912 года. Именно эта ночь стала одним из двух ключевых моментов, определивших дружбу и в чём-то даже судьбу Владимира Владимировича и Давида Давидовича. Второй момент — осенний вечер того же года, когда Маяковский прочёл ему впервые куски своего стихотворения.
Вот как вспоминал это Маяковский:
«Днём у меня вышло стихотворение. Вернее — куски. Плохие. Нигде не напечатаны. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю — это один мой знакомый. Давид остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: “Да это же вы сами написали! Да вы же гениальный поэт!” Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушёл в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом.
Уже утром Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: “Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский”. Толкаю. Но Бурлюк непреклонен. Ещё и рычал на меня, отойдя: “Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение”.
Пришлось писать. Я и написал первое (первое профессиональное, печатаемое) — “Багровый и белый” и другие».
А вот как вспоминал этот вечер Бурлюк: «Маяковский до 18 лет не писал стихов; в моём воображении, первые месяцы нашего знакомства он был только любителем “чужой” поэзии. Осенним вечером по бульвару Страстного монастыря мы шли асфальтовой панелью под серым туманным небом… <…> Маяковский прочитал мне стихотворение:
Зелёный, лиловый отброшен и скомкан… <…>
Это было его первое стихотворение. Я задумался над вопросом: почему Маяковский до встречи со мной не писал или, вернее, стыдился своего творчества».
Маяковский до встречи с Бурлюком писал, да и строки, приводимые Давидом Давидовичем, были уже из другого стихотворения — Маяковский вспоминал, что то самое, прочитанное Бурлюку, он уничтожил, как и ряд стихотворений, написанных перед этим. Но что-то родилось в тот вечер, что-то случилось в последующие месяцы такое, что позволило дремлющему в Маяковском таланту проснуться и раскрыться в полную мощь.
С февраля 1912 года Маяковский и Бурлюк стали соратниками в борьбе со старым искусством. Уже 25 февраля Маяковский принял участие в диспуте о современном искусстве, организованном «Бубновым валетом». В ноябре они уже выступали вместе с Бурлюком в Петербурге на диспуте, устроенном «Союзом молодёжи» — после доклада Бурлюка «Что такое кубизм» Маяковский прочитал доклад «О новейшей русской поэзии». До этого друзья выступили в «Бродячей собаке» — критика писала потом, что в стихотворениях Маяковского слушатели сразу почувствовали настоящее большое поэтическое дарование. Уже к весне 1913-го Маяковский, имевший в своём поэтическом багаже всего десяток стихотворений, обрёл в глазах публики образ лидера кубофутуристов.